ГЛАВА ПЯТАЯ. ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ИНФОРМАЦИЯ К СВЕДЕНИЮ РОДИТЕЛЕЙ

По просьбе заведующего кафедрой психиатрии у нас проходил психологическое обследование Аркадий Ф., 15 лет. В своей записке профессор просил меня в случае, если не обнаружатся признаки нарушений, связанных с психическим заболеванием, разобраться в ситуации и по возможности дать родителям соответствующие разъяснения и рекомендации.

Аркадия конвоировали родители - держали его под руки, чтобы не сбежал. Он улыбался, но держался напряженно и был очень бледен. Родителей я усадила за отдельные столы и дала им одинаковые задания (для получения нужной информации о них и их сыне). А тем временем Аркадий выполнял задания, связанные с непосредственным исследованием его психической деятельности. Его бледность сменилась румянцем, настороженность разрешилась лихорадочным возбуждением. Он шумно и со смехом комментировал свои действия и всю процедуру обследования. Сквозь эту эйфорию отчетливо проступал страх, граничивший с ужасом, и попытки подростка преодолеть его. Он боялся, что его сейчас поместят вместе с психически больными, - туда, где есть решетки на окнах. И еще - он боялся родителей. Страх доминировал, и это искажало картину психических процессов и личности. Однако признаков каких-либо психических нарушений не выявлялось.

Чтобы разобраться в личности Аркадия и в "ситуации", нужно было освободить его от страха. Я сказала, что причин для его госпитализации не нахожу и что Аркадию лучше приехать ко мне одному, без родителей. А когда будет нужно, они будут приглашены, через него же. На следующий день он приехал один и был заметно спокойнее.

Разобраться в ситуации удалось сравнительно быстро, но прогнозировать ее динамику было весьма затруднительно.

Родители Аркадия имеют высшее образование и занимают очень "престижные" должности. Аркадий - их первенец. Их младший был "как все", но с Аркадием у них были связаны "большие надежды". Уже в младших классах музыкальной школы он выделялся среди маленьких скрипачей особой музыкальностью и "взрослым звуком". Рано начал сочинять музыкальные миниатюры - тоже с некоторой печатью одаренности. Это был один из признанных "вундеркиндов" и в общеобразовательной школе: он всегда знал много больше того, что было задано, а его сочинения входили в "золотой фонд" школы. Ему нравилось познавательное чтение. Но в средних классах ему все больше стало нравиться еще и уважительное удивление, которое он читал в глазах окружающих. Его родители тоже привыкли слышать похвалы в его адрес и пророчество "большого будущего". Иногда они тревожились по поводу его здоровья: в дошкольном возрасте у него было сотрясение головного мозга - упал с крыши сарая, когда гостил в деревне у деда. С тех пор он был огражден от деревни, от деда, от лазанья на крыши и через заборы, от хоккея и футбола.

Их квартира напоминала огромный аквариум, а Аркадий - драгоценную рыбку, которая вызывала восхищение и зависть... Атмосфера взаимоотношений со старшими в обеих школах была продолжением этого аквариума.

Но вот после 8-го класса Аркадий поступил в музыкальное училище. Здесь все было другим. Самым непривычным было то, что никто уже не видел в нем исключительность, никто не удивлялся ему. Мало того, его понуждали делать что-то, что ему совершенно не нравилось. Преподаватель по специальности не принимал всерьез его суждений, его интерпретации музыкального произведения. Его раздражала самонадеянность подростка, заносчивость, и он "одергивал" его довольно резко, требуя беспрекословного выполнения всех указаний. Аркадия это возмущало, тем более, что ему казалось: уж он-то лучше знает!..

Не за горами был экзамен. Отношения между преподавателем и учеником приняли откровенно конфликтный характер. Аркадию был предъявлен ультиматум: или он примет и учтет все указания преподавателя, или не будет допущен к экзамену... Это после стольких лет сплошного триумфа! Дома он объявил, что больше не намерен терпеть "эту бездарность", "этого безмозглого тупицу"... И вообще не намерен "ценою таких унижений добиваться сомнительной чести играть перед невеждами!". Короче - он заявил, что ноги его больше не будет в музучилище, что он предпочитает "самое захудалое ПТУ этому бедламу". Мать примчалась к завучу и директору училища. Они объяснили ей, что о назревавшем конфликте им известно давно. Полагая, что дело в психологической несовместимости учащегося и преподавателя, они предложили на педсовете произвести обмен учащимися, но другой педагог не согласился взять Аркадия. О нем часто говорили в учительской, что на уроках он выискивает повод уличить преподавателя в ошибке, в неточности, в недостаточном знании своего предмета. Иногда он отнимает пол-урока... В связи с этим администрация училища хотела бы обратить внимание родителей... Но мать перебила: "А разве плохо, что мальчик так много знает? И разве он виноват в том, что преподаватели училища не знают того, что знает он?" А что до специальности, то "в музыкальной школе с мнением Аркаши считались, ведь он был самым лучшим учеником!". Мать не меньше сына возненавидела музыкальное училище: рухнуло многолетнее благополучие! Рушились надежды на то самое "большое будущее"... Смириться с этим было невозможно, и она превозмогла свою ненависть, пообещав "повлиять на сына". Но Аркадий был достаточно проницателен и уличил мать в лицемерии и в тщеславии. Он изрыгал хулу на всех. Отец не выдержал и впервые в жизни побил своего 15-летнего сына. Аркадий с горящими от ненависти глазами проклял родителей и заперся в своей комнате. Когда его выкрики за дверью сменились внезапной тишиной, родители испугались и высадили дверь. Подросток торопливо укладывал что-то в рюкзак, игнорируя их вопросы и само их появление. Тогда они связали его и наутро - под руки - привезли в психиатрическую больницу, на базе которой была кафедра психиатрии мединститута. Профессор установил, что состояние подростка не имеет признаков психоза, хотя и отличается очень высокой степенью напряженности. Однако нужна была еще уверенность в том, что здесь нет дебюта скрытых форм психического заболевания. Поэтому подросток и был направлен к психологу на обследование.

Когда Аркадий до некоторой степени убедился, что ему не грозит насильственная госпитализация, он несколько успокоился, и теперь можно было без особых помех исследовать его психические процессы и свойства личности.

На первый план выступала застойность представлений и очагов возбуждения, "прилипание" и "навязчивость" какой-то тенденции, трудности переключения, т. е. признаки повышенной инертности процессов и состояний. Эти особенности психических процессов отмечались и у его матери, но у Аркадия они проявлялись рельефнее - в связи с перенесенной черепно-мозговой травмой. Но что буквально "кричало" о себе во всех экспериментальных пробах, - это эгоцентрическая направленность личности, ее массивность. Весь мир был им поделен на две части: главная часть - это он, Аркадий, а все остальное - вокруг него и для его самоутверждения. Он презирал всех, кто заискивал перед ним, и ненавидел тех, кто игнорировал его претензии на исключительность. Более или менее терпимо говорил он о тех, кто сочетал уважительную внимательность в отношении к нему со спокойным выражением своего человеческого достоинства.

Эгоцентризм Аркадия был отягчен остро выраженным негативным отношением к своему ближайшему окружению. Резкий переход от "триумфального шествия" к положению ординарного ученика, от чрезмерного доверия к его музыкальному чутью к полному зачеркиванию его самостоятельности - все это вызвало дискомфорт, который требовал и выхода и компенсации. Он начал придираться к преподавателям, уличать их в несостоятельности. Его споры с преподавателем по специальности стали принимать все более острые формы. И вдруг - "ультиматум", ему! А теперь и родители... Он-то надеялся, что они немедленно вернут ему прежнее исключительное положение, а они учинили над ним насилие! Он сначала возненавидел их, а потом, когда они стерегли его, проникся презрением, хотя все еще боялся их.

Итак, в этой среде он уже не мог вернуть себе прежнего положения и потому отверг ее. Уговаривать его вернуться в училище было бесполезно. О возвращении в общеобразовательную школу он и слышать не хотел. Отец Аркадия трезво оценил положение и смирился с утратой больших надежд. Его теперь беспокоило то, что Аркадий "выпрягся" и выходил из привычного уровня социализации: ведь Аркадий заявил, что намерен стать "простым рабочим", токарем, рабочим на кухне, почтальоном... Отец чувствовал, что это временная "блажь", но что под ней есть что-то, что вызывало смутное ощущение собственных родительских просчетов и тревогу за судьбу сына: "Сможет ли он в дальнейшем хотя бы сам зарабатывать себе на жизнь?" В своей тревоге отец был прав. Аркадий не мог думать о будущем. Ему необходимо было сейчас любой ценой добиться для своего эмоционального благополучия ощущения превосходства над окружающими...

Мать не собиралась мириться с утратой больших надежд и не желала принимать во внимание какие-то там "эгоцентризмы" и "негативизмы": "Аркаша всегда был хороший мальчик! Преподаватель не нашел к нему подход, и он, естественно, обиделся. Вот и помогите нам вернуть его в училище! Уговорите его! Повлияйте на преподавателя! На то вы и психолог!" Ее муж отвернулся...

С кем из них говорить и о чем? Отец может все понять и принять, но все равно решать судьбу сына будет мать. Это было очень трудно - объяснить матери Аркадия, что сейчас проблема глубже проблемы возвращения его в училище. Сейчас нужно не допустить затвердения этих острых проявлений негативного отношения к окружающим и эгоцентризма. Надо исходить из возможностей Аркадия на данный момент. Может ли он сейчас вернуться в училище? Нет! Там ему внушают низкую - по сравнению с прежней - самооценку. Вернуться в школу? Неудачником? Не сможет. Ни насильственные формы давления, ни лояльные не дадут желаемого результата и могут усугубить реакцию протеста.

Отец было предложил: пусть уж идет куда хочет, где могут принять учеником, быстрее пройдет очередная блажь, быстрее вернется в школу; к тому же "нянчиться там с ним не будут, там работать надо!"

Но мать поступила по своему усмотрению. Она всячески уговаривала сына смириться и "сделать вид", лишь бы "пробиться", задабривала, сулила горы благ... Все это только усилило презрительное отношение Аркадия к матери и укрепило его отказ. Тогда мать обратилась ко мне с вопросом: "Что же теперь делать?" В ее интонациях горечь разочарования была направлена на меня, как если бы во мне была причина этой беды. Ей было очень горько и тяжело. И чтобы не противопоставлять ей себя, я предложила, исходя из возможностей Аркадия, ей самой определить, что теперь делать.

- Это что же - разрешить ему пойти в почтальоны? К станку?

Тут подал голос отец:

- А почему бы и нет? Ему скоро будет 16 лет, примут...

К началу лета Аркадий сменил три места работы. Везде вначале ему удивлялись, он чувствовал себя в привычном положении - в центре внимания. Затем к нему привыкали, он становился просто "чудаком". Врабатывался он медленно, к тому же двигался умышленно неторопливо - для значительности, т. е. как работник он был малоудобен, это раздражало окружающих, особенно старших. Его начинали поторапливать, иногда на него покрикивали, и довольно резко. Он уходил - его не удерживали... В конце августа он вдруг пошел и записался в свою прежнюю школу.

Теперь он учился с теми, кто раньше был на класс младше него. Притязания у него несколько поубавились. Он отлично понимал, что везде, где он пытался работать, ему приходилось попросту играть роль "шута-интеллектуала". Вычислив свои возможные преимущества по возвращении в школу, он быстро добился положения неформального лидера в классе. Для своего возраста он много знал, был наблюдателен, проницателен и остроумен, мог легко поддержать репутацию "побывавшего в переделках". В дискуссии с преподавателями теперь вступал редко и вносил в них значительную долю юмора. Рассказывая о себе, забавно подчеркивал собственные смешные положения... По-прежнему делал отличные доклады и писал интересные сочинения... Не каждый студент гуманитарного факультета может похвалиться тем объемом добровольно проштудированной литературы, который был для Аркадия пройденным этапом уже в 9-м классе. Самообразование было нужно ему теперь уже далеко не только для самоутверждения. Он хотел найти связь между собой и мирозданием. Читал и увлекался он отнюдь не без толку: вскоре он начал спокойно оглядываться на свое предыдущее увлечение и пытался понять и объяснить его. Эти увлечения становились все более спокойными, поиск - менее лихорадочным и более основательным, т. е. реадаптация в школе протекала достаточно благополучно.

Но подходило время решать практически вопрос дальнейшей социализации Аркадия: он уже перешел в 10-й класс. Отец сказал ему:

- Пойдешь в вуз - буду помогать. Не пойдешь - зарабатывай сам.

Он уже знал, что солдат из сына не получится: в самом процессе становления его личности были слишком острые негативные проявления. В армии многое может спровоцировать их рецидив. Знал он уже и то, что нужно стимулировать самостоятельные пути адаптации сына в обществе: "Ищи и думай сам! Понадобится - рад буду помочь. Но навязывать ничего не буду. И тунеядства не допущу".

А мать по-прежнему вопреки желанию Аркадия пыталась "затолкать" его в консерваторию, заводила знакомства с людьми, причастными к музыкальной жизни, приглашала их в дом, представляла им сына... И все опять возвращалось! Музыка оставалась для Аркадия самой значимой областью творческого самовыражения, самоактуализации.

Все, кого приглашала мать, прослушав его, одобряли игру, но не его сочинения. Аркадий заносчиво спорил. Разумеется, ему льстило внимание взрослых сведущих людей, которыми окружила его мать, но подростковые негативные реакции на их замечания сохранились и проявлялись с прежней интенсивностью. Он не мог принять ничьих советов и указаний. Нужно было время, чтобы он сам пришел хотя бы к некоторым из тех выводов, которые ему навязывались в готовом виде. Матери же хотелось, чтобы сын уже сейчас - и немедленно! - перестроился в соответствии с ее эталоном. Она очень энергично пыталась воздействовать на всю его психическую деятельность, навязывая свой образ мыслей, свою точку зрения. Это могло вызвать только яростное сопротивление.

В беседах с ней пытаюсь объяснить, что ее установка напоминает "прокрустово ложе". Насильственное втискивание, вколачивание психики сына в эти рамки может привести только к непоправимому - к ее ломке или (тоже к непоправимому) - к "затвердению" его реакций. Пытаюсь ей объяснить, что у Аркадия проснулся познавательный интерес к себе самому, ему хочется понять причину своих метаний и дискомфорта. Он уже может в беседе со мной спокойно и серьезно говорить о своих минусах и заблуждениях. Мать же своим наседанием отбрасывает его назад, закрепляет то, чего он в своем сознании уже хотел бы избежать. Например, он простил ей ее тщеславие, зная, что она как мать многое делала для его образования и поддержания здоровья. Он хотел бы относиться к ней спокойно и почтительно. Но она лишает его права на самостоятельность даже в мышлении и этим вызывает сугубо отрицательное отношение к ней. Но она мне возражает:

- Что же, прикажете мне соглашаться с ним? Поддакивать?

Временами она доводила его до состояния аффекта, даже при посторонних. Однажды я навестила их. Аркадий хотел поделиться со мной своими соображениями по поводу своих же недавних увлечений и заблуждений. Мать не давала ему выразить до конца ни одной мысли, тут же прерывая и оспаривая ее нравственно-этическую основу... Ни мои просьбы позволить мне выслушать ее сына, ни негодующий протест Аркадия не могли остановить ее чрезмерной активности. В присутствии сына было неудобно потребовать от матери замолчать и выйти из его комнаты. Но нужно было хоть как-то остановить ее: Аркадий уже весь побагровел, он задыхался, его трясло, он выкрикивал матери:

- Прошу тебя, замолчи! Замолчи, я прошу!..

Пришлось сказать ей: "Остановитесь!" - тоном, исключающим любую реакцию, кроме повиновения. Она тотчас вышла, а Аркадию я немедленно подала скрипку. В шумной импровизации он разрядил свой назревший аффект. Это - при мне. Чем завершались подобные диалоги матери с сыном без посторонних - нетрудно представить...

Когда мать убедилась, что ей не удастся "загнать" Аркадия в консерваторию, она, пока он сдавал экзамены на аттестат зрелости, притихла, а затем круто изменила направление своей активности. Ей теперь нужно было "хотя бы отдохнуть" от него. Поэтому она ухватилась за мысль - отправить его в армию. Она стала наседать на меня, доказывая, что в армии он "окончательно выправится". Это было исключено в связи с патохарактерологическими проявлениями, с периодами болезненного возбуждения, с нарушением сна и головными болями, а они отмечались после каждого конфликта и повышенной психологической трудности. Он состоял на учете у психиатра и получал медикаменты. Существуют определенные приказы, положения и инструкции, по которым он не пригоден к службе в армии. Все это доводилось до сведения матери. Но любую информацию и любое возражение она могла использовать только для достижения своей цели. Воспользовавшись моей внезапной болезнью, она звонила и приезжала ко мне чуть ли не каждый день с упреками, что это по моей вине Аркадий оказался на учете у психиатра, что это единственная помеха для прохождения врачебно-призывной комиссии, и требовала, чтобы я "исправила" зло, якобы мною причиненное... Утратив в связи с болезнью способность к активному психическому противодействию ее домогательствам, я поверила не себе, не своему пониманию Аркадия и его возможностей, не своему сознанию моего профессионального долга, а ей и - допустила ошибку.

Аркадий, в ожидании повестки из военкомата, обратился ко мне с вопросом, как поступить:

- Моя мать требует, чтобы я притворился здоровым и просился бы в армию... Она требует, чтобы шел в армию либо убирался вон.

Вместо того чтобы посоветовать ему не скрывать перед военно-медицинской призывной комиссией всех своих жалоб, в связи с которыми он получал от психиатра медикаментозную помощь, я начала рассказывать ему о преимуществах службы в армии... Аркадий слушал молча и подавленно. Два месяца спустя, когда я выписалась из больницы, мне стало известно, что Аркадий помещен в больницу.

Получив повестку, он пошел в военкомат и принес заявление с отказом от прохождения службы, после чего несколько дней жил в ожидании, что его арестуют и "расстреляют как дезертира". Напряжение ожидания кары надломило его силы, он был помещен в отделение неврозов в состоянии реактивной депрессии.

На меня он не сердился. Он не осознавал, что я тоже подтолкнула его к больнице, когда, поддавшись на уговоры его матери, косвенно посоветовала ему "притвориться" здоровым и "попытаться" послужить в армии. То, что его мать воспользовалась моей болезнью и "взяла меня за горло", лишь объясняет, но не оправдывает моего отхода от профессионального принципа, по которому интересы родителей не должны закрывать нужд и истинных возможностей ребенка и подростка, границ его возможностей. Если бы тогда я посоветовала ему то, что считала нужным не его мать, а я сама, у Аркадия, возможно, не было бы усиления негативной реакции на все, что связано с военной службой. Он мог не написать этого заявления и не чувствовать себя на положении дезертира, ожидающего ареста, т. е. можно было хотя бы оградить его от потрясения своим "дезертирством". А больницы после школы он бы все равно не избежал: у него не было и не могло быть никаких конкретных планов, он был растерян перед жизнью, перед будущим. Он мог только отвергать то, что навязывала мать, но самостоятельно принять конструктивное решение он не мог, и это мучило его. (Отец уехал в продолжительную заграничную командировку и теперь совсем ничего не решал в его жизни.) Больница была убежищем от психологической трудности. Как он сам объяснял позднее, его жизнь тех двух лет настолько была насыщена ощущением перемен в самом себе, что он слишком устал к окончанию школы, и ему нужно было время, чтобы прийти в себя, и больница, чтобы обрести силы.

Подростковый возраст труден, прежде всего, для самого подростка: перестройки в организме вызывают непривычные ощущения и переживания, безотчетное беспокойство и дискомфорт, что создает значительное напряжение. Иногда совершенно нормальный вчерашний ребенок вдруг начинает себя вести как психически больной. Его психическое здоровье в дальнейшем будет зависеть от поведения старших, от их отношения к нему. Аркадий неплохо реабилитировался в общеобразовательной школе. Но его мать слишком интенсивно "втискивала" своего сына в рамки своего эталона. Это вызвало у него стойкую фиксацию негативных способов реагирования на все ее поведение. Хроническое состояние конфликта с матерью, наслаиваясь на трудности перестроек организма, усугубило его напряженность. Так создался дефицит нервно-психической выносливости к юношескому возрасту. Мало того. Чрезмерная активность матери могла вызвать только протест и блокировала развитие способности сына к самостоятельным решениям и к самостоятельной жизни.

Он понимал, что ему нужно жить отдельно от нее, самому обеспечивать себе "прожиточный минимум", самому входить в жизнь. Он уезжал, уходил, отделялся, но ему становилось страшно "на воле", и каждый раз он возвращался в свой "аквариум", где он уже не был "золотой рыбкой". Работал он и лаборантом, и почтальоном, и санитаром... Очередное место вскоре начинало тяготить его, и он увольнялся. Все чаще стал он чувствовать потребность пожить в больнице, чтобы отдохнуть от проблем и от матери. Ему нравилось быть в центре внимания соседей по палате, быть объектом "разборов" на врачебных конференциях. Он стал очень чутко и подозрительно прислушиваться к своему здоровью, т. е. появилась ипохондричность. Когда ему сообщали о скорой выписке из больницы, у него появлялся страх перед свободой, перед жизнью, перед необходимостью что-то решать, куда-то самому идти, чего-то добиваться... И состояние его ухудшалось. Это явление называется "госпитализмом". К 25 годам он был признан инвалидом... Произошла десоциализация личности... Искалечена человеческая жизнь... Непоправимо!

Признаки одаренности... Как часто родители при бесспорных музыкальных способностях своего ребенка уродуют его личность, пытаясь подогнать ее под эталон, созданный родительским тщеславием.

Один из учителей музыкальной школы, обнаружив у своего пятилетнего Димы "абсолютный слух", решил: быть сыну и скрипачом, и пианистом... В семилетнем возрасте этот маленький каторжник не имел достаточно времени даже для ночного сна! Малыш учился в общеобразовательной школе и в музыкальной сразу по двум специальностям. Его рабочий день длился больше 12 часов! Уже во 2-м классе (в обеих школах) он стал вялым, безразличным ко всему. Отец решил, что это "просто лень". Перед ним маячил образ маленького пикколо Паганини, и он запер Диму в ванной. Мальчик потерял сознание. Мать обратилась к врачу. Был прописан покой и отдых:

- Не трогайте ребенка. У него совершенно истощена центральная нервная система. Предоставьте ему просто побездельничать, просто поиграть, как ему хочется.

Около двух месяцев ребенок мог только лежать на диване и, подражая щенку, лаять. Это он так играл. Только во втором полугодии он смог вернуться в свои школы. Мать уговорила отца освободить сына хотя бы от скрипки: ребенок плакал, когда брал ее в руки.

В этом отец послушался. Но он запрещал сыну любые занятия и увлечения, кроме музыки. Ему не разрешалось строгать, пилить, работать молотком и ножиком, даже рисовать. Его детские мечты - стать летчиком - пресекались: "Ты будешь музыкантом! Садись за инструмент!"

Кончилось это тем, что Дима не окончил даже курса музыкальной школы. Проучившись месяц в начале 7-го класса, он, не взирая на побои (отец часто бил его), наотрез отказался продолжать...

Если даже взрослого человека надолго лишить отдыха, т. е. возможности самому распоряжаться частью своего времени и собой, это вызывает болезненное переутомление. Когда ребенок или подросток попадает в условия, где совершенно нет возможности полностью выполнить все задания и отключиться от них, у него сначала возникает отчаяние, затем равнодушие, а потом и отвращение. И развивается стремление уклониться от всех дел, требующих продолжительных усилий. У пианистов есть выражение "переиграть руку": от продолжительных непрерывных упражнений рука надолго выходит из строя. С психикой происходит то же самое. И если это психика ребенка или подростка, то последствия могут быть и необратимыми.

Мы познакомились с Димитрием, когда он проходил у нас военную экспертизу. Направлен был к нам потому, что состоял на учете в милиции: он часто попадался с компаниями юнцов, которые были моложе его. Он был лишен детства и детских игр. Теперь он как бы "наверстывал" упущенное. Отец долго слишком "давил", совершенно лишив сына свободы, полностью подавляя его инициативу и самостоятельность. Теперь Дима легко попадал под любое дурное влияние даже тех, кто был младше его.

Походка многое говорит о человеке. Димитрий, высокий и, пожалуй, красивый парень, ходил на полусогнутых ногах, как бы придавленный какой-то тяжестью. Выражение лица, когда он вошел в кабинет, было как у провинившегося подростка: по-детски отяжелевшие губы и щеки, потухший взгляд, уныло-обреченная скованность всех движений. При внешней покорности чувствовалась внутренняя "взъерошенность" и настороженность. Это было бы естественно для подростка. Но в 18 лет!

Исследование интеллекта не обнаружило никаких изъянов. Но он проявлял нерешительность и детскую беспомощность в условиях, требовавших самостоятельного выбора и принятия решений. В "ансамбле", т. е. в совместной работе, безотчетно шел за лидером, не претендуя на иную роль.

Димитрий очень хотел служить в армии. Но что делать с его психическим инфантилизмом? По своим личностным проявлениям он не старше пятнадцатилетнего...

Вот тогда я вызвала его родителей. Приехала только мать. Отец давно от него отказался: "Мне такой лоботряс не нужен". Но бьет. Мать плакала: "Забил он его во всех отношениях. Не отец, не товарищ он ему, не друг... Хуже чужого дяди". Я попросила поместить Диму в стационар: нужно было изолировать его от отца и попытаться "подтянуть" его личность к его 18-летнему возрасту. Стационарная экспертиза рассчитана на месяц. Отчего не попробовать? Хуже не будет, а лучше - обязательно будет! Только неизвестно насколько... Обычно, если обнаружены признаки психического инфантилизма, даем отсрочку на год, на два. Но если Димитрий еще год проведет рядом с отцом, которому он не нужен, с которым ему плохо, то потом уже едва ли можно будет что-то исправить. Итак, стационар.

Веду с Димой спокойный и очень серьезный разговор сначала о службе в армии, о том, каких качеств потребует от него эта служба. Потом очень дружелюбно показываю, чего ему пока недостает. И не дав ему огорчиться по этому поводу, объясняю, как можно все исправить. Опираясь на неплохой интеллект Димы, сразу делаю акцент па развитии регистрирующего самоконтроля... Мы тренировали его внимание, точность восприятия и выполнения инструкции, быстроту реакции в условиях повышенной психологической трудности. Учились в шуме и поспешности распознавать помощь истинную и ложную, разоблачать провокацию ошибок, принимать самостоятельные решения, быстро ориентироваться в непривычном материале и т. п. Видя, как он вздрагивает при внезапном усилении звуковых помех и закрывается, съеживаясь, при быстром движении к нему указки, молоточка, линейки, я почувствовала, насколько он действительно забит...

Терпеливо, день за днем учила его выпрямлять колени, вставать широко и прочно, держаться прямо и твердо, смотреть в лицо смело и не вздрагивать от неожиданности. Объясняла ему все, чего добивалась от него, для него же. Он понимал и помогал мне. В продолжение трех недель удалось развить соответствующий его возрасту самоконтроль и самопонимание. По истечении срока экспертизы его проверяла комиссия психиатров и признала годным. Но я тревожилась все время, пока он служил. Отслужив положенный срок, он вернулся заметно повзрослевшим и окрепшим. Сейчас мать привыкает к мысли, что его нужно поскорее отделить от отца, от них обоих, чтобы не вернулось прежнее. Димитрий собирается ехать в Якутию, где будет работать по специальности, которую получил на службе в армии.

Кто-то сказал: "Хочешь добра своему ребенку, научи его обходиться без тебя..."

Родительский эгоизм редко осознается самими родителями. Чаще всего он плотно впаян в родительскую любовь, в искреннюю заботу о благе ребенка. "Это мой ребенок!" Ударение на слове "мой" подобно щиту, которым чадолюбивые родители слепо защищают свой эгоизм и свое невежество.

Вспоминается июльская жара, духота и теснота переполненного автобуса и маленький (до года) ребенок на руках у молодой мамы. Малыш хныкал, изнемогая от жары и духоты, его личико было распаренным, мокрым. Окружающие советовали снять с него шерстяную кофточку и теплые ползунки. Но мамаша, сама одетая очень легко, не пожелала слушать ничьих советов и увещеваний: "Это мой ребенок!"

Еще эпизод. За обеденным столом - родители, двое детей (сын и дочь) и гость. Отец из своей тарелки перекладывает в тарелку сыну (18 лет!) лучшие кусочки. Мать - с упреком: "Постыдился бы перед гостями... Вот так всю жизнь - чуть не изо рта в рот его кормит". И вдруг глаза папаши сверкнули холодом агрессии:

- А что? Сын-то мой! Это моя сыночка! Еще, Сереженька, кушай!

И сын с привычной покорностью "кушал". Этот сын тоже совершенно не годился к службе в армии: он быстро утомлялся, был очень медлителен, вял, апатичен. Каким-то чудом он прошел по конкурсу в технический вуз, но с наступлением зимы стал крайне вялым, с трудом вставал, засыпал на лекциях. Его мать (наша медсестра) поместила Сергея в наш диспансер...

Внешними проявлениями юноша очень походил на психически больного: амимичное лицо, эмоциональная отгороженность и безучастность, дефицит продуктивности, движения как у робота. Исследование мышления, мотивационной сферы и волевой регуляции не обнаружило никаких признаков психического заболевания. Но в жизни Сергея и его семьи было обнаружено два существенных фактора: гиперопека со стороны отца и гиподинамия. Когда семья переселилась в другой район города, Сергею было 11 лет. Смена школы вызвала продолжительное состояние отчужденности в новом классе, тем более что мальчик был слишком полным и над ним смеялись. Особенно плохо он чувствовал себя на физкультуре. Вмешался отец, и мальчика освободили от физкультуры. Он стал глубоким домоседом с 12 лет. Много читал, увлекался языкознанием, к 16 годам мог читать без словаря по-английски и по-французски. Хотел поступить на иняз, но отец сказал: "Сереженька, сыночка, ты будешь у нас инженером, будешь на нашем заводе работать" - и за руку отвел сына в соответствующий вуз. На время приемных экзаменов он взял отпуск, кормил сына и ходил с ним на экзамены. Сергею была чужда и математика, и техника, но он безропотно выполнял все, чего ждал от него отец... Апатичный вариант глубокого психического инфантилизма - вот что представлял собой Сергей к 18 годам.

Пришлось учить его двигаться, пробуждать в нем стремление к движению - энергичному и организованному, наполнять его мышцы ощущением собственной силы и пластики. Занятия, похожие на балетный экзерсис, танцы, ходьба в определенных режимах по лестницам этажей, бег, лыжи, коньки, подвижные игры с сестренкой, а также самонаблюдение, развитие самопонимания, активности и самостоятельности - вот основная часть программы "коррекции", которая сочеталась с общеукрепляющим лечением. Ему дали академический отпуск.

После выписки из стационара, по моему настоятельному совету, мать Сергея, перешагнув через сопротивление отца, отправила сына на Черноморское побережье, где он устроился на временную работу в бюро туризма. Он должен был заботиться о целых группах людей! И он научился этому. Почти полгода самостоятельной жизни - без гиперопеки отца - помогли Сергею "войти" в свой возраст. За время его отсутствия отец неоднократно порывался съездить за ним и "забрать бедного мальчика", бранил "тигрицу лютую, безжалостную" - свою жену, заочно слал проклятия "всяким психологам" и т. п. Пришлось много поработать с этим папой, чтобы "обезвредить" его к возвращению сына.

Сейчас Сергей работает переводчиком на заводе, но не на том, где его отец. Вуз он окончил тот самый, технический, но сохранил и реализовал любовь к языкам. Женился. Недавно стал отцом. Он по-прежнему выглядит несколько шизоидным и склонен к сидячему образу жизни, но он помнит все, чем была обеспечена его социализация, и старается двигаться. Живет со своей семьей отдельно от родителей. Его мать сумела повлиять на его жену, вдвоем они создают безболезненный "заслон", который останавливает и гасит чрезмерную заботливость отца...

В памяти оживает длинная вереница разных лиц - вчерашние мальчики и девочки, чье психическое развитие задержано чрезмерной активностью родителей... Мамы и папы заслоняют собой своего ребенка от жизни и давят на него. Рано или поздно это обязательно тяжело отразится на его судьбе. Нужно, чтобы настоящие и будущие родители знали и умели увидеть, какие формы заботы и контроля порождают отклонения в развитии детей. Нужно, чтобы знание об этом, мысль об этом уже вошли в сознание учащихся старших классов, а не только их родителей: молодежь восприимчива!

У нас нередко проходят "коррекцию" даже три поколения одной семьи. Детей от 14 лет начинаем снабжать психологической информацией в присутствии родителей и бабушек (дедушек), "тренируем" по возможности параллельно и старших и младших.

Бывает и так: лечится от невроза отец или мать семейства. Овладевает приемами сознательной саморегуляции, приобщает к этому жену (мужа). Попутно выявляются "родительские" проблемы. Приглашаются на обследование дети... Родители учатся быть ненавязчивыми друзьями своим детям. Дети учатся самопониманию, самообладанию, самостоятельности, избавляются от эгоцентризма, раздражительности, негативизма... Родители учатся той корректности поведения, которая не давит, не отталкивает, не оскорбляет подростка, но делает родителя приемлемым, привлекательным для его сына или дочери. Родители научаются видеть причины тех или иных поведенческих реакций и самостоятельных поступков своих детей. Они начинают понимать суть преемственности, наследования форм поведения через реагирование и заражение. Теперь этот отец уже никогда не будет позволять себе грубое: "Ты где шлялся?!" Не будет насильно выворачивать карманы сына. Теперь отец недоумевает: "Как я мог быть таким слепым занудой! По три часа читал Вовке нотации! Он чуть не падал, а я его еще за это в угол ставил! И удивлялся, что не помогает..."

Проблемы не исчезают. Но люди учатся решать их с меньшими издержками нервно-психического здоровья. Самое важное - чтобы воспитатель захотел пересмотреть свой арсенал воздействия, свое отношение к ребенку, свое поведение.

Иногда уже немолодые родители упрекают взрослых детей в неблагодарности только потому, что те хотят жить сами, своим умом, своими силами. Есть такие родители и среди учителей и врачей...

Не навязывать себя никому, в том числе и своему ребенку - этому нужно учиться!

Есть и другая, еще более уродующая форма отношений родителя с ребенком. В устах одного папаши фраза "Это мой сын" звучит как "Это мой раб!".

В двухкомнатной квартире у ребенка не было своего уголка - ни столика, ни тумбочки. Отец выбрасывал дорогие всякому пацану "железки", если они попадались ему на глаза. Мать не могла уговорить отца разрешить ей сделать Коле уголок: "Пусть заслужит!" В квартире было три стола. Но отец гонял сына с его тетрадками и учебниками: "Уходи, я здесь бриться буду!", "Уходи, я завтракать буду!", "Уходи, мне здесь писать надо!.." Коля привык скрывать от него все свои дела, так как отец бил его в случае любого нарушения спокойной жизни. Если они работали в своем саду, то отец требовал от 12 - 13-летнего сына того же объема выполненной работы, которого достигал сам. Почувствовав усталость, шел отдыхать, не разрешая отдыха сыну... Когда они возвращались домой, отец требовал от сына услуг: "Я устал, сними с меня сапоги и вымой!" Видя выражение крайней усталости па лице Коли и в его движениях, мог оскорбить его и ударить: "Не строй из себя сироту казанскую!" Он шел в ванную, отдыхал, а мальчик мыл мотоцикл с коляской... Отец, однако, пользовался на работе уважением. И когда сотрудникам случалось видеть его обращение с сыном и женой, их это неприятно удивляло: "Что же это вы так?.." Он неизменно отвечал: "Меня самого отец так воспитывал! Ничего, не обижаюсь!" Но чувство, которое он вызывал у Коли, не вмещалось в слово "обида", ему больше подходило - "ненависть". К 16 годам он сошелся с ребятами, склонными к выпивке, мелкому воровству и бродяжничеству.

Он проходил у нас судебную экспертизу: нужно было установить, соответствует ли уровень его психического развития его возрасту. Обследование установило вариант хотя и нормальной, однако очень зависимой личности, которая рвется от отца, но не может собою распоряжаться иначе, как только утверждаясь в компании "безотцовщины" ценой отчаянной храбрости и готовности к чему угодно, даже к преступлению. Подросток сам попросился:

- Пусть меня отправят в колонию или в тюрьму. Не хочу домой, не могу к отцу... Или он меня убьет, или я еще что-нибудь натворю. Или сам убью его когда-нибудь...

Тогда-то и пришлось познакомиться с его отцом. Попытка объяснить ему, что привело сына к соучастию в преступлении, вызвала такую реакцию:

- Вы что, хотите сказать, что это я научил его угонять машину? - И кончик его носа побелел, а глаза жестко сузились: - А вы докажете? Да я за клевету могу и к ответу притянуть!

Если невозможно изменить отношение такого родителя, остается - для спасения его сына - изолировать его от такого отца. Мать Коли много лет колебалась - уйти или остаться, она все надеялась, что отец "образумится и станет другом сыну". Она боялась, что сын когда-нибудь упрекнет ее, что оставила его без отца. А сын позднее упрекнул ее только в том, что не ушла от такого отца раньше.

Приведенные примеры из нашей практики - это ничтожно малая часть общего числа бывших детей, личность которых попросту была изувечена их родителями, в связи, с чем они и попадают в психоневрологические больницы. Этот поток поступлений не прекращается.

Мы откликаемся на любую беду в любой точке земного шара: голод, землетрясение, наводнение...

Но какой нужен набат, чтобы разбудить самоконтроль родителя! Вызвать к жизни и утвердить культуру общения старших с младшими!

Может быть, и на эту "целину" - самую необъятную и самую трудную - тоже стоит позвать молодежь?