 |
Предвестник всеобщей мудрости
(Pansophiae Prodromus), в котором основательно, ясно и изящно доказываются необходимость, возможность и польза этого удивительного и поистине несравненного труда
В большом деле, как и в малом, не следует ничего упускать из вицу (Сир. 5, 18). Нет ничего приятнее, чем знать все.
Цицерон*
* (Цицерон. Письма к Аттику, IV 11.)
Просвещеннейшие читатели!
Если стих поэта "excitat auditor stiidiiim landataque virtus crescit"* справедлив, то он должен был бы оправдаться и в применении ко мне: такое множество столь лестных отзывов (за выполненное мною, по-моему, не столь уж большое дело) должно было подстегнуть меня к труду более крупному и лучшему. Поэтому я стал размышлять, не получу ли я равное одобрение, если попытаюсь предложить нечто такое, в чем больше действительного (realioris) знания и глубокой мудрости, но что сведено к подобной же гармонии? Так появилось желание составить "Дверь вещей", или "Врата мудрости"**, которые послужили бы юношеству для того, чтобы, научившись при помощи "Двери языков"*** различать вещи с внешней стороны, оно привыкло затем рассматривать их внутренние свойства и обращать внимание на то, чем является каждая вещь по своей сущности. Я стал надеяться, что если бы такое изучение охватило все (включив в себя все необходимое для знания и действия, для веры и надежды), то могла бы составиться некоторая прекраснейшая и доброполезная Энциклопедия (или Папсофиола). Когда через некоторых моравских студентов, отправившихся в Англию, узнали о моем плане, выдающийся муж Самуил Гартлиб попросил от меня в письме некоторый очерк будущего труда****. И я сообщил ему нижеследующую "Прелюдию пансофии", в которой коротко и ясно доказываю необходимость, возможность и исполнимость (если за дело примутся по определенному плану) всеобщей мудрости.
* (Овидий. Письма с Понта, IV 2, 35-36 ("Слушатель рвенья придаст, от похвал возрастет дарованье", пер. Н. Вольпин).)
** ("Janua rerum" - "Дверь вещей", или "Введение в мир" (писалось между 1631 и 1643 г., опубликовано в 1681 г. фрагмент последней редакции - лишь в Праге в 1951 г.: Janua rerum reserata, sive Universalis sapientiae seminarium, vulgo Philosophia prima, et Metaphysica dicta. Fragment.- In: Comenius. Two pansophical works.- Praha, 1951, с 151-167), ставит задачей познание основ как языков, так и вещей мира; Коменский иногда называл эту свою работу также "Христианской пансофией", "Семинарием всеобщей мудрости", "Первой философией" и "Метафизикой".)
*** ("Janua linguarum" - "Дверь языков" (1630-1631), издавалось многократно, было переведено в XVII в. на многие языки, включая арабский, а также, возможно, турецкий, персидский и монгольский (есть сведения о том, что подобная работа была начата в ближневосточных христианских миссиях); отличалось от одноименных сочинений других авторов начала XVII в. содержательностью параллельного латинско-чешского текста, который давал ученикам целую систему знания. Это была философская картина мира, а не просто учебник латыни. Коменский, однако, удержал традиционное название "Дверь языков" (или, как еше можно перевести это название, "Введение в языки"), поскольку все равно понимал язык не как средство обозначения, а как систему познания и упорядочения мира.)
**** (См. общее примеч.)
Всем, кто любит премудрость, свет и истину, привет и благословение от Христа - источника мудрости, света и истины.
Похвала мудрости.
1. Что мудрость (которая, по Аристотелю, есть знание многих и удивительных вещей, по Цицерону - познание вещей божественных и человеческих и причин, от которых они зависят, и, наконец, по Соломону - научающая всему художница всех вещей)* с древнейших времен была прославляема великими похвалами - об этом не могут не знать те, кто стремится к ее изучению. Она, как говорит мудрейший из смертных, ценнее всех богатств, с ней нельзя сравнить ничего, к чему люди стремятся; в ее правой руке долгота дней, а в левой - богатство и слава; пути ее прекрасны, и все тропы ее миротворны; древо жизни принадлежит тем, кто ее приобретает, и блаженны владеющие ею (Притч. 3, 13-18). Цицерон говорит: "Роду смертных не дано и не будет дано никакого более высокого блага"**. Гораций пишет: "Мудрец в конце концов уступает только одному Зевсу: он богат, свободен; он пользуется уважением, он прекрасен; наконец, он царь царей"***.
* См.: Аристотель. Метафизика, I 2, 981а 25 - b 24 (о мудрости и знании); Цицерон. Об обязанностях, II 2, 4; Тускуланские беседы, V 3, 7; Книга Премудрости Соломона 6, 12 слл., особ. 7, 21 ("Познал я все, и сокровенное и явное, ибо научила меня Премудрость, художница всего").
** (Цицерон. Тимей, конец (пер. Платона, "Тимей" 47 ab).)
*** (Гораций. Послания, I 1, 106-107. Дальше у Горация: "И, что главное, здрав,- если насморк его не замучил".)
Почему мудрость так ценят.
2. Если ты спросишь, почему так ценят одну эту добродетель, то тебе ответят следующим образом. Сенека говорил, что без изучения мудрости никто не может жить не только хорошо, но даже и сносно*. Цицерон считал, что мудрость есть мать всех искусств - она научает нас прежде всего богопочитанию, потом праву, коренящемуся в общежитии человеческого рода, а также скромности и силе духа; она отгоняет от ума, словно от глаз, туман, и мы начинаем видеть все - высшее и низшее, первое, последнее и срединное**. Наконец, она есть врачевание духа***. А Соломон прибавляет, что мудрость укрепляет мудрого больше, чем десяток князей (Еккл. 7, 19), что она есть неисчерпаемое сокровище и кто к ней прибегает, тот заключает дружбу с Богом, приблизившись к нему благодаря просвещению, потому что Бог любит только тех, кто живет с премудростью (Премудр. 7, 14, 28).
* (Сенека. Письма к Луцилию, 16, 1.)
** (Цицерон. Тускуланские беседы, I 26.)
*** (Цицерон. Тускуланские беседы, I 26.)
Изучение мудрости.
3. Поэтому правильно самые выдающиеся из людей во все века, отложив заботу о вещах преходящих - о богатстве, об удовольствиях, о почестях, направляли свои мысли, желания и занятия на то, чтобы, отдаваясь созерцанию вещей, понять все, что доступно уму, и на этом основании овладеть миром. Такого рода люди представляют собой среди остальной толпы смертных то самое, чем является дар мудрости среди других данных смертным благ: это блестящие драгоценные камни, светила во мраке мира, разгоняющие темноту. Итак, надо с благодарностью признать дело божественного милосердия: Бог не только открыл нам театры своей премудрости, природу и Писание, но и снабдил нас орудиями* для их созерцания и для уловления света премудрости, а также восполнил в Откровении своим божественным чувством и разумом недостатки нашего ощущения и разумения. Мы обязаны божественной милости также и тем, что научные занятия (litterarum stndia), которые помогают этому изучению мудрости и благодаря которым мудрость от других людей переходит к нам, сохранились до нашего времени и даже в наш век процвели так, как никогда раньше, и не без основания наш век гордится тем, что он век науки (eruditionis), причем блестит еще надежда на еще больший свет**.
* (Под instrumenta - "орудиями" понимаются чувство и разум человека.)
** (Коменский высказывал иногда и пессимистические взгляды на возможность дальнейшего человеческого развития (см.: "Всеобщий совет. Светочи Европы...", 16), однако у него преобладали ожидания "золотого века" (см. ниже § 5).)
Мудрость приходит с зрелыми годами.
4. С миром должно необходимо случиться то же что происходит и с человеком: мудрость приходит к нему только в его зрелые годы.
Да по природе вещей иначе быть не может, так как мудрость приобретается благодаря долгому опыту, а опыт требует и продолжительного времени, и разнообразия обстоятельств. Чем больше человек живет, тем с большим количеством вещей он имеет дело и тем больше увеличивается его опыт, а через опыт - и его мудрость; согласно Сираху: "Муж, опытный во многом, будет иметь и большое понимание"*. То же говорит и поэт: "Опыт через разнообразную практику создал искусство"**.
* (Сир. 34, 9.)
** (Манилий. Астрономика., I 61.)
Надежда на более блестящую мудрость.
5. Итак, в наше время мы научены таким опытом какого не имела никакая прежняя эпоха; почему же нам не возвыситься мудростью? Не только благодаря типографскому искусству (которое Бог не без тайного смысла приберег для последних времен) выпущено в свет и стало известным все мудрое, что думали древние и что ранее было неизвестным, но и сами современные люди - под влиянием новых обстоятельств - стали прокладывать новые пути; и мудрость удивительно обогатилась и обогащается со дня на день разнообразным опытом, как это предсказал Бог относительно последних времен мира (Дан. 12, 4)*. У всех народов появилось такое стремление открывать школы, какого не запомнит история ни одной из прежних эпох. Благодаря этому на всех языках и у всех народов стало появляться так много книг, что они стали попадать в руки крестьянам, женщинам, тогда как раньше много книг, купленных за большие деньги, могли иметь, да и то с трудом, лишь образованные и богатые люди. Теперь же у некоторых появляется стремление довести метод занятий до такого совершенства, чтобы при помощи его можно было постепенно и с наименьшим трудом внушить умам все достойное человеческого познания. Если это произойдет (па что я надеюсь) и если будет найдено искомое, то есть способ быстро обучать всех всему**, то я не вижу, что помешает нам приветствовать и с благодарностью встретить наступление предсказанного и давно ожидаемого уже блестящего золотого века***.
* (Ср. "Светочи Европы...", 19 и примеч.)
** (Эта формула была развернута затем в "Пампедии".)
*** (Ср. "Светочи Европы...", 20.)
Что еще желательно для наступления мудрости.
6. Однако, как кажется, для достижения цели не хватает еще одной важнейшей вещи: чтобы подобно тому, как мы пришли к весьма полезному руководству для более легкого изучения языков (опубликованному недавно в "Двери языков"), подобным же образом изобрели "Дверь самих вещей", т. е. некоторый способ легкого усвоения умом всех известных до сих пор искусств и наук*.
* (Facilis, обычно переводимое на русский язык как "легкий", означает в латыни, собственно, "реально исполнимый", "доступный", "удобный", "осуществимый".)
Прежде всего я докажу, что более чем необходимо начать об этом серьезное размышление, если только мы стремимся к благоразумию в ведении человеческих дел. Потом я попробую найти способ осуществления столь важного начинания. Наконец, я объясню, по какому случаю и с каким успехом я предпринял этот столь необычный труд.
Мудрость является целью изучения наук (literarii studii).
7. Прежде всего я считаю несомненным, что то изучение наук, которым в настоящее везде занимается юношество, должно воспитывать умы для достижения мудрости: вне этой цели оно может быть только суетою сует. Решим ли мы, что к знанию надо стремиться для удовлетворения любопытства, или же для забавы ума, или чтобы отличиться и выдвинуться, или для выгоды и достижения внешних благ - во всех этих случаях мы будем поступать нелепо, будем ставить на место высокого, божественного дара вещи низменные и преходящие. Поэтому решим, что надо искать мудрости. А так как мудрость именуется художницей (artifex) всего, которая научит всему (Премудр.; 7, 21), то очевидно, что путем наук и искусств мы должны идти ко всеобщему познанию вещей, к пансофии (παυσοφια), т. е. к полной, все в себе заключающей и во всех частях согласной с самой собою мудрости: не должно остаться не изученным ничто - ни явное, ни сокровенное (Премудр. 7, 21), чтобы человеческий дух поистине стал тем, чем должен быть: образом всемудрого Бога.
Во-вторых, так как мудрость дает, как говорится, юношам разум и науку (Притч. 1, 4) и так как ее пути суть пути приятные (Притч. 3, 17), то очевидно, что изучение мудрости должно происходить без преткновений и терниев, должно быть гладким, удобным, доступным для всех, настоящим наслаждением.
В-третьих, путь мудрости называется блистающим светом (Притч. 4, 18), и поэтому он должен быть свободен от мрака заблуждений.
В-четвертых, сказано, что мудрость дает человеку понимание его пути (Притч. 42 18) и всего, что он делает (Втор. 29, 9), откуда следует, что изучение мудрости должно подготовлять умы ко всему, что случается в жизни, как в действии, так и в претерпевании. Наконец, говорится (Притч. 3, 13), что мудрость делает людей блаженными, подводя к Богу, источнику вечного блаженства. Поэтому изучение ее должно подталкивать к исканию Бога, указывать пути его нахождения и готовить узы любви к теснейшему единению с ним. Иначе все будет бесполезно. И если мы в конце концов отклонимся от этой цели, то лучше нам ничего не знать и даже вовсе не родиться.
Обычные занятия науками не соответствуют своей цели.
8. Посмотрим же, обеспечивает ли все это обычный вид занятий, чтобы, заметив недостатки, можно было проще начать размышление об улучшении дела.
На то образование, которым теперь кичатся школы и которое они предлагают, многие и много жалуются, что оно представляет собой нечто расточительное, если его сопоставить с краткостью быстротекущей жизни; оно требует больших усилий от средних умов; в смысле охвата материала оно слишком узко и в отношении тонкости и основательности истинного познания вещей - во многих отношениях несовершенно и недостаточно. Более разумные люди уже заметили, что оно недостаточно отвечает своей цели, редко приходит на помощь серьезным жизненным задачам и по большей части заканчивается только предположениями, спорами и туманными неясностями. Раньше, чем перейти к исследованию средств исцеления, мы должны показать, что все это мы говорим не для красного словца, но все именно так в действительности. Изучение мудрости, как оно поставлено сейчас и как оно практикуется в школах, не соответствует
1) нашей жизни вследствие чрезмерных затрат времени по поговорке: "Искусство долго, жизнь коротка";
2) силам нашего ума вследствие его трудности;
3) самим вещам ввиду множества заблуждений;
4) жизненному применению вследствие чуждости образования, тому, что происходит в обычной жизни;
5) самому Богу вследствие недостаточной подчиненности всего стремлению к вечности.
I. О растрате времени.
9. Первое соображение, относительно недостатка времени, я заимствую из всеобщего убеждения: кто не повторяет гиппократовского выражения "Жизнь коротка, а искусство долго"! Второе мое основание - огромное количество книг с описаниями вещей. Боже милосердный! Какие огромные томы написаны по всем почти вопросам! Если бы их собрать вместе, то получилась бы такая громада, что только на их перелистывание нужны были бы тысячи лет. Третье: само дело показывает, что теории разрослись выше способности объять; среди множества ученых, которыми полон мир, можно найти едва лишь одного на сто или одного на тысячу, который вкусил бы универсального образования и мог бы разумно сообщить что-нибудь обо всем, что имеет место в деяниях божиих, а также и в делах человеческих. Пансофы и всеведцы (πάνσοφοι et παμμαυετς ) встречаются столь редко, что даже и люди много знающие (πολυμαυετς) и полигисторы* считаются за чудо.
* (Полигисторы (от греч. корней со значениями "много" и "история", т. е. в первоначальном смысле этого слова "знание") - эрудиты. В эпоху Коменского сборники сведений из разнообразных наук часто носили название "Полигистор".)
Одностороннее образование.
Отсюда эта обычная односторонность образования, когда люди выбирают себе ту или другую отрасль искусства или науки, а с остальными не знакомятся вовсе. Можно найти богословов, которые едва удостаивают бросить взор на философию, философов, совершенно не уважающих богословие; юристы по большей части вовсе не интересуются естествознанием, а медики, в свою очередь, пренебрегают вопросами права и справедливости. Каждая отрасль знания отмежевала себе особое царство, не считаясь с общими, достоверными и незыблемыми основаниями и законами, равно связующими все. Но даже и в самой философии один выбирает себе одно, другой - другое. Одни хотят изучать природу вещей, оставаясь невеждами в математике; другие - наоборот. Некоторые хотят быть нравственными философами, ничего не смысля в философии природы; хотят заниматься логикой, красноречием, поэзией люди, совершенно не имеющие сведений в реальных науках. Кто не знает, что дело обстоит именно так? И кто не замечает того, что такое разделение искусств, наук и специальностей исходит из предположения, что уму одного человека невозможно в достаточной степени охватить все? Как будто бы Бог создал человека, господина вещей, до такой степени не соответствующим вещам! Я не говорю этим нелепости, будто один человек может быть выдающимся во всем; однако я убежден, что он может знать все в меру необходимости, а быть выдающимся специалистом в своей области может и должен каждый, даже средний ум.
II. О трудности.
10. А вот свидетельства трудности изучения (ибо нелегко усвоить даже и ту частицу образования, которой каждый хочет овладеть). Во-первых, опять же всеобщие жалобы, причем жалуются не только дети, изучающие искусства, но и учителя. Затем - сами школы, полные крика, побоев, синяков. А ведь Священное писание рекомендует нам мудрость и изучение мудрости в качестве отрады и радости. И по-видимому, древние так это и понимали, так как они обычно называли образовательные учреждения "научными играми" и "школами", что значит "досуг"*. Что же удивительного, если, как мы видим, "школы" превратились в места мучений, а "игры" - в крестные муки! Я спрашиваю: от чего это могло произойти, если не от тягостей и трудностей учения! Вследствие этого не только обучение требует большого труда, но и большая часть обучающихся, получив к нему отвращение, страстно стремится вон из школы, как из толчейных мельниц**, чтобы никогда не возвращаться к научным занятиям, тернии которых они испытали, тогда как школы должны были бы быть садом и общей утехой человеческого рода. Наконец, можно и на практике видеть то же. Ведь действительно, кто не знает того, что какой-либо язык легче изучить на практике в человеческой толпе, чем изучая его в течение нескольких лет в школе? Почти то же самое надо сказать и относительно понимания вещей.
* (Поскольку заниматься "свободными" ("благородными") науками и искусствами могли по-настоящему только люди, не обремененные всевозможными повседневными хлопотами и заботами, в Древней Греции такие занятия получили название schole - "досуг" (откуда современное "школа"), а в Древнем Риме - otium - "отдых"; школа называлась там ludus - "игра". Мастер игры слов, Коменский жалуется, что scholai - "школы" превратились в cholai - "места гнева и желчного раздражения" (впрочем, это созвучие обыгрывастся уже у киника Диогена, который "говорил, что у Евклида не ученики, а желчевики", см.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, VI 2, 24).)
** (Мельницы, приводившиеся в действие человеческой мускульной силой. Они служили местом отбывания срока для каторжников.)
III. Об обманчивости истины заключающейся в разрозненных знаниях.
11. Мудрейшие из людей давно уже отмечали, что истина трудна; они жаловались на то, что она глубоко скрыта, жаловались до такой степени, что некоторые решались утверждать, что нельзя знать наверное и без ошибки*. И справедливость этого положения подтвердили своим примером те самые люди, которые осмеивали его как безумие, приписывая себе достоверное знание вещей: что бы ни начинал утверждать кто-либо из философов, то вскоре разрушал кто-нибудь другой; путанице и по сей день нет конца. Все в науке полно разногласий, противоречий, споров. Разве это не свидетельство того, что истина везде шатка? Правильно этот самый аргумент привел Иосиф в сочинении против Аппиана**, сказав, что мудрость евреев истинна, а мудрость греков пуста, так как первая всегда оставалась единой, а вторая дробилась на секты [и школы]***. Ибо истина может быть только единой и простой; заблуждение же может иметь тысячу видов. Если еще и в наше время в богословии и философии появляется столько школ и самым упорным образом защищаются совершенно различные между собой мнения о вещах, то разве это не самое достоверное свидетельство, что и сейчас покрыто еще глубоким мраком неведения все то знание, которым гордится наш век? При этом мы предполагаем, что никто из "знающих" людей не ошибается добровольно и не бунтует против света, как говорит Иов (24, 19). Наконец, свидетельством являются и все выходящие в свет в столь большом количестве книги, которые суть не что иное, как искры, высекаемые столкновением умов и рассыпающиеся во все стороны, причем каждая надеется, что она зажжет пламя. Однако до сих пор еще не зажглись истинные факелы, и эта постоянная тьма разногласий и сомнений еще не показывает восхода сияющего солнца истины.
* (См.: Николай Кузанский. Об ученом незнании, I 3.)
** (Иосиф Флавий. Против Ашшана, II 19.)
*** (Слово "секта" (от sequor - "быть последователем") еще не приобрело в XVII в. уничижительного смысла и могло означать "философское направление", "религия" (например, "секта аристотеликов", как называли позднюю схоластику, "секта христиан").)
IV. О малой пользе для жизненных дел.
12. У нас есть свидетельства видных мужей о том что науки в том виде, в каком они обычно преподаются, недостаточно приспособлены к потребностям повседневной жизни. Философия, говорит один знаменитый писатель*, обращена к школам, и нет человека, который обратил бы ее к потребностям жизни; она устрашает своими хитросплетениями и занимается только завязыванием и развязыванием узлов, сделанных ею же самою; она предлагает человеку хлеб из камня, который ломает зубы и утомляет умы колючими пустяками. А вот что говорит другой автор**: изучение философии представляет собой в настоящее время не что иное, как трудное и хлопотливое ничегонеделание; оно приносит мало пользы: это верчение белки в колесе, при котором люди постоянно бросаются головой вниз, не двигаясь в то же время с места; то же самое делаем и мы, когда философствуем; много трудясь, мы мало чему научаемся, да и это немногое делает нас не лучше, а часто хуже. Что это совершенно так, говорит опыт. Люди образованные не только редко превосходят необразованных в стремлении к добродетелям (которые являются основой гражданского общения), но даже по большей части оказываются ниже их в отношении пригодности к задачам жизни. Я говорю не только об одних грамматических буквоедах: относительно большинства стремящихся ввысь философов и богословов справедливо, что, хотя в своих отвлеченных умозрениях они кажутся себе орлами, в делах жизненных и общественных они не более, как кроты. Отсюда и вышла поговорка: "Хороший схоластик - плохой политик". Между тем школа должна была бы быть преддверием жизни.
* (Возможно, Хуан Луис Вивес (1492-1540), философ, литератор и педагог испанского происхождения, одно из виднейших светил XVI - XVII вв. Предшественник Бэкона, Вивес требовал обновления наук и искусств на новых, жизненных основаниях (особенно в трактате "О причинах падения искусств", который входил III частью в главный труд Вивеса "Об учениях"). Ср. ниже - примеч. 33.)
** (Не ясно, кто этот "другой автор".)
Метафизика.
13. Беру, в частности, метафизику. Известно, какими похвалами превозносится до небес изучение ее как самого прочного основания и самого блестящего завершения мудрости. И если мы правильно оцениваем вещи, это так и есть. Однако царица наук устрашает такими шипами и закутана в такой мрак, что лишь немногие усваивают ее тонкости, да и те, кто усваивает, совершенно не умеют применить их к наукам низшего порядка, и получается, что она остается только в своих собственных пределах и не приносит никакой пользы для человеческих дел, кроме минутного удовольствия, которым она тешит своих приверженцев. Поэтому же, далее, некоторые от нее отрекаются совершенно и изгоняют ее не только из сферы философии (как, например, сторонники Петра Рамуса*), но даже и из академий как бесполезный груз бесплоднейшей суетности. Иоганн Ангелий Верденхаген** свидетельствует, что шведский король, славной памяти Густав-Адольф (который, как показывают его подвиги, был рожден для дел, а не для пустяков), государственным эдиктом изгнал из своего царства всякие занятия метафизикой: ни один книгопродавец под страхом конфискации не имел права ввозить такие книги; никто из подданных не смел их читать, чтобы государство не поддавалось чарам нового варварства и чтобы государь не получил вместо деловых людей пустых спорщиков и толкователей.
* (Петр Рамус (Пьер де ла Раме, 1515-1572), а особенно его последователи в конце XVI - начале XVII в. вели жестокую войну против Аристотеля и "аристотеликов" с их формальной логикой за "платонический", более художественно-пластический жизненный подход к наукам и искусствам, с упором на протестантское благочестие. "Рамистами" были учителя Коменского в Герборнс богослов Иоганн Фишер (Пискатор, 1546-1625) и философ-врач Генрих Гутберлет (1572-1635).)
** (Иоганн Верденхаген. Идея хорошего правителя и политика.- Лейден, 1632.)
Логика и риторика.
14. Изучение логики и риторики должно было ближе подойти к потребностям жизни, так как эти науки провозглашают своей специальностью изложение правил мышления и речи (этими двумя видами связи обнимается весь человеческий мир). Однако само дело неопровержимо свидетельствует, что мнение Аконтия* совершенно справедливо. Он говорит: диалектиков везде множество; но если посмотришь на их сочинения и споры, то найдешь, что всего меньше там диалектики. И еще: ты можешь видеть множество людей, хорошо обученных предписаниям риторики; и хотя бы их речь была уместной, красивой, изящной, обильной, однако для ее убедительности ты пожелаешь в ней больше силы и твердости. Таковы же отзывы и об остальных искусствах и науках: мы занимаемся ими больше, чем требуется для хорошего отправления житейских дел.
* (См.: Якоб Аконтий. Происки сатаны.- Базель, 1610.)
О многочисленных отклонениях от высшей цели - Бога.
15. Наконец, нужны ли свидетельства о том, что наши научные занятия не организованы так, чтобы вели нас прямым и безошибочным путем к нашей конечной цели - к Богу? Ярче всех свидетельств в наших академиях налицо безбожие, полное разнузданности, тщеславия, расточительности, ссор и всяческого своеволия. Далее, и само учение, какое там преподается,- увы! - для многих является не чем иным, как поводом для лукавства, инструментом для совершения в течение всей своей жизни несправедливости, так что относительно большого числа наших ученых справедливо то, на что жалуется Бог: "Они мудры на то, чтобы делать зло; делать же доброе они не умеют" (Иер. 14, 22). Таких людей их мудрость ведет к погибели. Сюда относится божественное слово о том, что избрано немного мудрых, так как мудрость мира сего есть безумие перед Богом (1 Кор. 1,25-28)*. Мы же, чтобы не ощущать настоятельность этого божественного слова, беззаботно толкуем его в том смысле, что оно относится к языческой мудрости, но при этом не стремимся сами к иной мудрости. В самом деле, та мудрость, которую до сих пор предлагают нам школы, почерпнута из язычества и заражена змеиным ядом**. Она только ищет такого знания добра и зла, которое надмевает, а не служит любви, которая созидает. И так как в силу наследственной извращенности мы всегда более готовы извинять, чем исправлять наши проступки, то, сверх того, получается, что мы льстим себе, стараясь оправдывать испорченность своей природы, думая, что мы не можем измениться, потому что мы испорчены. Как будто бы не должен был быть противоядием для этой испорченности страх божий, который Бог столько раз объявлял началом и концом мудрости.
* (1 Кор. 1, 20 ("Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?").)
** (Ян Амос говорит об этом умереннее в § 57, 58.)
Повторение.
16. Итак, обычно практикуемые научные занятия:
1) дают бесконечную работу;
2) рассеивают ум своей чрезвычайной запутанностью;
3) являются постоянной школой заблуждений;
4) представляют собой помеху в житейских делах;
5) наконец, что всего более печально, дают многообразные поводы к тому, чтобы уклоняться от Бога.
О средствах против этого.
17. Об этом столь бедственном состоянии наук и занимающихся ими ученых уже давно жалели некоторые лучшие люди; они старались отыскивать различные средства против этих болезней. Одни советовали отбросить всю античную мудрость, заимствованную от язычников; другие настаивали на том, чтобы сделать отбор и использовать искусства и философию лишь в очень небольших размерах; некоторые, каждый по-своему, хотели предпринять реформу и переработку всех наук. Поистине всякий, кто может помочь советом или делом, пусть поможет; это более чем необходимо. Во-первых, надо, чтобы познание той малости, которую дают общераспространенные науки, обходилось без чрезмерных трудов; если уж надо затратить труд, то он должен принести более обильные плоды. Затем нам надо защищать себя и науки от порицаний необразованной толпы: когда она замечает, что те, кого предпочитают ей, называя их людьми образованными, вовсе не превосходят ее жизненным опытом, благородством нравов, благочестивым рвением и часто едва поспевают в этом отношении за более простыми, она либо поднимает их на смех, либо начинает выказывать презрение к научным занятиям. И наконец, нужно, чтобы мы не навлекли на себя гнева Бога, который, послав нам с неба дар мудрости, хочет восстановить в нас свой образ, а мы употребляем столь божественный дар не во славу его.
Отыскание причин столь большого зла.
18. Однако, так как неблагоразумно лечить болезнь, не узнав ее причину, мы должны посмотреть, не можем ли мы с уверенностью проникнуть до корней великого зла, от которого страдает дело науки, и открыть их, чтобы потом надежнее перейти к средствам исправления. Поэтому я скажу, каковы, по моему мнению, причины отдельных уже перечисленных нами зол; а вместе с тем и объясню, что им надо противопоставить в качестве противоядия.
Излишняя затрата времени имеет три причины. 1. Слишком большую примесь не необходимого.
19. Излишняя затрата времени на научные занятия, как они обычно
происходят, возникают, по-видимому, от трех причин. Во-первых, от небрежности в различении необходимого происходит то, на что жаловался Сенека: что мы не знаем необходимого потому, что изучаем не необходимое*. Так это и есть. Если из наших занятий исключить то, что менее необходимо, то у пас было бы в распоряжении, по меньшей мере, вдвое больше времени и мы затрачивали бы вдвое меньше труда.
* (Сенека. Письма к Луцилию, 48, 12 ("... какое безумие обучаться ненужному, когда времени в обрез!").)
Что не необходимо.
Не необходимым надо считать: во-первых, все, что можно не знать без ущерба для образования; такова большая часть тех пустяков, которые заимствованы у язычников: например, имена богов с их лживыми историями и тому подобными баснями*. Затем все, на что затрачиваются силы ума без всякой заметной пользы, каково большинство грамматических правил, которыми мучат умы детей, тратя на них целые годы, и прочие вещи, такого же сорта, которые не будут иметь никакого применения вне школы. Наконец, все хитросплетения вещей и слов не вылущивают зерна, а лишь держат его закрытым. И такого рода вещами наполнено большинство школьных книжек, которые поэтому мешают и развлекают юношество вещами, по большей части бесполезными и не необходимыми. И удивительно ли, что так редко встречаются люди, получившие более основательное образование?
* (Ср. Хуан Луис Вивес. О природе словесного выражения. Кн. III. О поэзии: "Одни поэтические мифы содержат что-либо природное, другие что-либо нравственное; и тс и другие достойны сохранения... Есть, наконец, много вредных и пагубных, возникших или из традиционного заблуждения, как мифы о елисейских полях, о царствовании и мерзостных преступлениях богов, или из низкого наслаждения постыдными предметами, как рассказы о прелюбодеяниях, о всякой гнусной непристойности, о войнах, жестокостях. К чему беречь и читать такое? Словно нечем заняться с большей пользой; или словно мы без того не встречаем на каждом шагу такого, что и наше время губит, и вредит доброму разуму" ("Эстетика Ренессанса". Т. II.- М., 1981, с. 311-312).)
2. Беспорядочность изучаемого материала.
20. Во-вторых, изучение наук является каким-то безвыходным лабиринтом, в котором большинство бесцельно блуждает среди хаотического разнообразия вещей, среди какого-то океана, в котором легче утонуть, чем его исчерпать. Это делает изучение неотчетливым, так как изучаемое не приведено в достаточно прочный и очевидный порядок. Поэтому необходимо, собрав разбросанное, сжать его в малом объеме.
Средством против этого недостатка будет, если все, подлежащее изучению - крупное и мелкое,- мы расположим в столь наглядном порядке, чтобы приступающие к изучению имели бы его перед собой так же отчетливо, как свои пальцы, и уже на основании начала могли предусмотреть и середину и конец; если они будут уверены в том, что весь океан образования они проплывут на том же самом корабле, на который они теперь всходят, вплоть до достижения желаемого совершенства.
3. Излишнее стремление к мелочам.
21. В-третьих, изучение наук делается необычайно растянутым от стремления некоторых ко всяким мелочам; им нет конца и меры как в отношении вещей, так и в отношении слов. Правильно говорит Сенека: "Нужно [для мудрости] небольшое количество предписаний - нужны предписания действительные; нужно только посеять семена: хотя они малы, но, если они попадут в удобное место, они раскроют свои силы и из ничтожества вырастут в очень большие вещи"*.
* (Сенека. Письма к Луцилию, 38, 2 ("... доводы разума... на взгляд... невелики, но растут по мере того, как делают свое дело... Тот же удел у наставлений, что и у семян: короткие, они многое могут, лишь бы только им попасть, как я говорил, в подходящую душу, способную их принять. А она сама принесет плоды, возвратив полученное сторицей").)
Трудность научных занятий имеет три причины: 1. Рабский способ постановки занятий.
22. Я считаю, что причиной того, что путь занятий кажется трудным и негладким, является то, что, во-первых, им не предшествует должная подготовка к усвоению изучаемого и не примешивается в достаточной степени к полезному приятное, для того чтобы привлечь людей: как и с чем кто приходил, так он и допускался к занятиям. С учащимися обходились не так, как обычно обходятся на пиру с гостями - гуманно и радостно,- а так, как обходятся на тяжелой работе с рабами: с криком, насилием, побоями. Ведь кулаки и палки, розги и плети были в школах самым обычным блюдом и ежедневным десертом. И что удивительного, если людей от этого тошнило и они ничего не понимали? Ведь, действительно, ничто с такой легкостью не становится трудным, как если оно выполняется против воли. Как же могли бы быть легкими занятия науками, которые проходили в состоянии дрожи и трепета? Так не обучают ни одному механическому искусству. Строгость необходимо наводит страх; страх столь же неизбежно приводит в смятение ум, так что человек не понимает, где он находится; а если он более или менее слабого здоровья, то испытывает некоторое головокружение. Поэтому, для того чтобы овладеть умами, приманить и ободрить их, нужно искусство. Искусство это состоит частью в гуманности обучающих, частью в разумности метода - для того чтобы изучение наук стало приманкой для умов и начало казаться простой забавой.
2. Способ объяснения вещей.
23. Во-вторых, значительная часть трудностей зависит от того, что учащиеся изучают вещи не посредством личного рассматривания их, а при помощи рассказа о них, содержащего в себе неясности. Эти рассказы с трудом напечатлевают в уме образы вещей и плохо удерживаются в памяти, так что либо снова из нее исчезают, либо различным образом смешиваются между собой.
Средством против этого будет представлять все на личное рассматривание и на чувственное восприятие (видимое - на восприятие зрением, объекты вкуса - на восприятие вкусом, осязаемое - на восприятие осязанием и т. д.). Я легче и прочнее запомню образ слона после однократного восприятия его самого (или, по крайней мере, его изображения), чем если мне десять раз расскажут о нем, так как:
Медленно дух возбуждается тем, что воспринято слухом; Быстро познаны? того, очи что верные зрят*.
* (Гораций. Послания, II 3, 180-181.)
3. Все еще имеющееся несовершенство метода.
24. Третьей и важнейшей трудностью является тот метод каким обычно передаются науки и искусства,- метод, недостаточно согласованный ни с вещам ни с человеческим умом. Все кричат, конечно, о том, что надо переходить в порядке природы, т. е. от предыдущего к последующему, от общего к частностям, наконец, от известного к неизвестному: но что есть на самом деле? Мы не видим ничего подобного: υ``στερα προ`τερα ("последующее ранее предыдущего") в действительности затемняет все искусства и науки (если исключить математику)*. Ибо, если бы книги, которые мы имеем, постепенно переводили ум от известного к неизвестному непрерывным поступательным движением, то читатели, стремящиеся к науке, пришли бы ко всему неизвестному столь же верно, как мог бы человек взобраться на любую самую высокую скалу, если бы в ней были сделаны ступеньки. Так как этого нет и никто не воспринимает того, о чем говорят эти книги (кроме разве людей особенно способных, которые в состоянии своим личным остроумием проникнуть в положение вещей и подняться своей собственной силой**, или тех, кому то же самое устно разъясняется и так и этак и кто начинает видеть кое-что как бы сквозь туман), то это является несомненным доказательством того, что тут уму приходится идти не последовательными ступенями, не по ровному пути, что его тащат по кочкам, ямам, пещерам и расселинам.
* (В пример всем системам искусства и знания ставится математика с ее строго последовательным переходом от простого к сложному. См. ниже прим. 53.)
** (Эта оговорка - еще одно подтверждение тому, что воспитательные усилия Коменского были направлены не на развитие отдельных одаренных умов, а на просвещение всей толщи человечества, вплоть до последнего умственно недоразвитого ребенка и калеки.)
Средством против этого будет такое построение наук и искусств, при котором везде начинали бы с наиболее известного и затем медленно и постепенно подвигались к менее известному. Тогда первые основные положения будут бросать свет на вторые, вторые - на третьи, третьи - на четвертые и так далее до конца - подобно тому как в цепи одно звено захватывает другое и тянет его. И это одно, как мы думаем, даст нам достойное вознаграждение за труд, если мы сможем настоящим сочинением показать, как это надо сделать.
Троякая причина того, что истина во всей науке страдает.
25. Для того факта, что истина не проникает весь обиход наук, можно с полным основанием указать троякую причину. А именно: I - разногласия между науками, II - недостаточную внутреннюю связь метода с самими вещами, III -частью небрежность, частью неуместную пышность выражений и стиля.
1. Разногласия между науками.
26. Итак, во-первых, я по совести свидетельствую, что в книгах, какие мне довелось читать, я до сих пор не видел ничего, в достаточной степени отвечающего величию и достоинству вещей, ничего, что исчерпывало бы всю их совокупность, хотя бы это были книги по пансофии, энциклопедии, сборники вызывающих удивление искусств (artis mirabilis)*, или под какими бы названиями они ни предпочли появляться. Еще гораздо меньше того видел я, чтобы весь аппарат человеческого ума строился на основания незыблемых принципов и на вечной истине, так чтобы все - от начала до конца - было внутренне связано, без всякого нарушения непрерывности истины. Ибо до сих пор никто еще, может быть, не ставил дела так, чтобы, установив и взаимно уравновесив во всех отношениях всеобщие принципы вещей, он со всех сторон (quaquaversus) окружил бы растекающееся многообразие вещей четкими пределами разумных оснований. Себе воспевают [хвалу] метафизики; себе аплодируют физики; себе создают хороводы астрономы; себе сочиняют законы этики; себе вымышляют пьедесталы политики; себе устраивают триумфы математики; для себя царствуют богословы. В отдельных специальностях и науках почти все создают себе особые принципы, на основании которых строят и защищают свои воззрения, ставя ни во что то, что другие выводят из своих предположений. И разве ветви мудрости можно оторвать одну от другой, сохраняя невредимой их жизнь, т. е. истину? Никто не должен быть физиком, не будучи в то же время и метафизиком; или этиком, не будучи ранее физиком (конечно, обладающим знанием человеческой природы); или логиком, не будучи знаком с реальными науками; или богословом, юристом, медиком, не ставши ранее философом; или оратором и поэтом, не будучи в то же время всем вышеназванным. Света, рук, правил лишает себя тот, кто устраняет от себя что-нибудь из познаваемого. Конечно, астрономы, например, никогда не осмелились бы ввести и защищать столь противоречивые и нелепые гипотезы, если бы свои предположения они черпали из общей основы истины**; не было бы и других столь недостоверных и обманчивых [воззрений]. Все это передается так, что почти никто не строит чего-либо, чего бы другой не разрушал или не замышлял разрушить. Ведь философия Платона казалась действительно изящной и божественной; и однако какие пустые умозрения обличила в пей школа перипатетиков!***
* (Коменский имеет в виду преобладающую массу учебно-справочной литературы его времени, стремившуюся заинтриговать читателя каждый раз новым и "достойным удивления" подходом ко всему в мире.)
** (Косвенная критика Коперника и Галилея.)
*** (Перипат (крытая галерея, пассаж) в Ликее (Лицее), где учил Аристотель, дал название всей его школе; происхождение имени забылось, и "перипатетиков" стали толковать, исходя из непосредственного значения греческого слова peripateo - "прохаживаться", потому что Аристотель якобы любил беседовать с учениками, гуляя по саду. В этом осуждении "аристотеликов" у Коменского слышится отголосок его студенческого "рамизма", от которого он вскоре отказался. Аристотеля "очень часто осуждают, но он может много чему научить, хотя это чудо природы не есть мерило истины",- писал Коменский в те же годы, когда возник "Предвестник" (см. его работу "Синопсис преображенной в божественном свете естественной философии": Physicae ad lumen divinum reformatae synopsis.- In: Veskere spisy... I. 1914, с 162). А в "Изображении пансофии..." (Pansophiae diatyposis ..., с. 207-212) он уже строит "чертеж" пансофического здания "на манер учеников Аристотеля".)
Философия Аристотеля казалась самой себе достаточно изящной; и однако как порицали ее христианские философы за то, что она никоим образом не соответствует во всем ни божественному Писанию, ни истине вещей! Астрономы со своими сферами, эксцентриками и эпициклами в течение стольких веков были довольны самими собой, однако Коперник отверг их. Коперник правдоподобным образом построил свою, новую астрономию на основах оптики, однако так, что его построений не допускают никоим образом физические принципы непоколебимой истины*. Гильберт, увлекшись умозрениями относительно магнита, хотел вывести из них всю философию, однако с очевиднейшим нарушением физических принципов**. Кампанелла чуть было не торжествовал победу, восстановив в естествознании принципы античного философа Парменйда***, однако его опроверг с одной своей оптической трубой Галилео Галилей****. Не довольно ли примеров?
* (17 января 1614 г. Коменский на последние деньги купил за "достойную цену" у вдовы профессора Якоба Кристмана оригинал сочинения Николая Коперника "De revolutionibus orbium celestium" (1543). Рукопись Коперника, которую Коменский хранил среди особо ценных книг, избежала пожара его библиотеки в 1656 г. и сохранилась до нашего времени вместе со сделанной рукою Коменского памятной записью о покупке (тогда как, например, собственное сочинение Коменского "Опровержение картезианской философии и коперниканской астрономии", в которое он "вложил много труда и стараний", тогда сгорело); эта рукопись Коперника была издана факсимильным способом в Мюнхене в 1944 г. Будучи в состоянии освоить математический аппарат Коперника, Коменский счел его теорию, однако, недолжным притязанием человеческого рассудка на познание божественных законов, вызывающим примером научного высокомерия (ср. "Лабиринт света...", XI 8): когда Коперник не в силах что-то понять своим разумом, он якобы начинает представлять вещи иначе, чем они есть.)
** (Имеется в виду книга английского ученого Уильяма Гильберта (1540- 1603) "Новая философия. О магните, магнетических телах и о великом магните - Земле" (Лондон, 1600).)
*** (Коменский штудировал книги Кампанеллы в 1627 г. (см. письмо Р. Лещинскому в 1630 г.: J. A. Komenskeho korrespondence.- Praha, 1892, с. 8). Бэкон и Камнанелла для него - "Геркулесы, которые с успехом потрудились в борьбе с чудовищами и в расчистке авгиевых конюшен" (Physicae synopsis..., с. 162). Ян Амос заимствовал у Кампанеллы идею всемирной Коллегии света (как у Бэкона - замысел создания Универсальной академии). Подобно Пармениду (VI-V вв. до н. э.), Камнанелла полагал в основе мира начала светлого и темного, теплого и холодного и т. д.)
**** (Говоря, что "одной оптической трубы Галилея было достаточно", чтобы опровергнуть Кампанеллу, Коменский имеет в виду сочинения Галилея против воззрений Кампанеллы на строение Вселенной. Однако Коменский относился критически также и к Галилею; во всяком случае Иоахим Хюбнер сообщает (в письме Гартлибу 16 августа 1637 г.), что в сочинении Коменского "О преображении астрономии в свете естества и о перестройке ее на основе не измышленных, а истинных и реальных, выведенных из природы неба, гипотез" (сочинение утеряно) "доводы против Галилея".)
Лекарство от этого.
27. Поэтому дело должно быть поставлено иначе: надо позаботиться о том, чтобы, придя в ясном сиянии, истина вещей смогла преодолеть пробелы, колебания и противоречия и преодолеть все ошибки. Однако мы думаем, что это может случиться только в том случае, если лучи истины, рассеянные во всем, соединятся воедино - так, чтобы выявилась одна и та же симметрия во всем чувственном, умственном, а также и в божественно-откровенном.
И ее может открыть только приведение в единство принципов познания (которые могут быть только тройственными: чувство, разум и божественное откровение) и консолидация их до непоколебимой силы: этим могут быть сняты разногласия относительно вещей. После восхода ясного солнца истины должен исчезнуть дым бесконечного числа мнений и, наконец, должен быть разгромлен с божией помощью и сам туман атеизма.
2. Неустойчивость методов.
28. В качестве второй причины колебаний истины я назвал неустойчивость методов. Она состоит в том, что писатели вообще прилепляются к вещам не для того, чтобы неизменными передать их вполне так, как они существуют сами по себе, а насильственно приводят вещи к некоторому фиктивному и ими самими придуманному согласию и тысячею способов запутывают их.
Лекарство.
29. Поэтому пусть погибнут все неясные, придуманные до сих пор и имеющие быть придуманными впредь по произволу умов методы, чтобы когда-нибудь, наконец, все вещи стали излагаться по единому, соответствующему им порядку. И мы доказываем, что нам надо тюкать христианской философии (или, скорее, пансофии*), в которой все восходило бы от незыблемых принципов к незыблемой истине и было бы согласовано между собой при помощи постоянной гармонии, чтобы это создание ума было столь же связно, как связна сама мировая машина. Как вся совокупность вещей управляется не нашим произволом, а неизменно протекает по своим законам, так и ее зеркало - пансофия - пусть излагается методом, от которого нельзя отступить, хотя бы кто-либо и страдал страстью к изменениям. А это будет достигнуто, если все будет излагаться демонстративно, с доказательствами, через причины и их ближайшие следствия. Однако для этого совершенно необходимо учить о вещах и изучать их не на основании внешних о них свидетельств, а на основании самих вещей. Свидетельства авторитетов могут как прикрашивать вещи, так и объяснять их: во всяком случае они приковывают внимание изучающего к наименее важному и отвлекают его от вещей к самим себе; сами же вещи не могут напечатлеваться па чувствах иначе, чем так, как они есть. Там, где ощущений недостаточно, надо применять разум, действующий по определенным нормам, так чтобы он не мог ошибаться. И наконец, там, где и разум бессилен, должно прийти на помощь божественное откровение. Эти три познавательных принципа должны быть положены в основу пансофии, чтобы затем можно было не считать за изречение оракула все, что выйдет из уст или из-под пера кого-либо из философов и богословов, чтобы, сняв очки, мы смотрели на самые вещи и тщательно исследовали, что именно они собой представляют. Даже великие люди кое о чем мыслили довольно легкомысленно; а их почитатели ввели в обычай преклоняться перед такими воззрениями. Это легко показать на многих примерах; но я воздержусь от этого в надежде, что пред лицом света истины окажется очевидным бесконечное число случаев такого рода.
* (Ср. ниже - § 34 и 109. По Коменскому, только христианство обеспечивает человеку как образу бога право на познание и овладение Вселенной.)
3. небрежность речи и болтливость.
30. Третий предрассудок, вредящий истине, это как я сказал, небрежность речи или излишняя болтливость. Он состоит в том, что для объяснения вещей применяются слова, фразы, выражения неподходящие, в переносном смысле, гиперболические, приблизительные, особенно когда поэты, или ораторы, или даже философы и богословы, находящиеся под влиянием поэтического или ораторского стиля, либо преувеличивая, либо преуменьшая, применяют к вещам по своему обыкновению краски и оттенки, благодаря которым вещи принимают вид, отличный от их природы. И что же это, как не прикрасы? Ведь истина вещей хочет, чтобы ее созерцали в ее чистом свете, без привходящей окраски. Небрежность же речи состоит в том, что применяются темные слова и выражения, а также в том, что некоторые термины остаются непонятными (таковы, например, для латинян и для остальных из нас термины греческие), или, наконец, в том, что недостаточно верные формулировки выставляются в качестве норм истины. Такими промахами (стыдно сказать, но это чистая правда!) кишат сочинения философов и богословов.
Резюме.
31. Итак, я утверждаю, что причин, производящих и сохраняющих ошибки в изучении наук, как я сказал, несчастная троица: разного рода раздробленность в составе изучаемого, различные его извращения и различные промахи в выражении истины. Кто же, конечно, может познать вещи, как они есть, если они представляются отрывочно, не в своем порядке, не в своем виде? Ведь когда игнорируется соразмерность в каком угодно частном предмете, заблуждение становится чрезвычайно легким. Когда вещи не рассмотрены в их порядке, совершенно очевидно, что везде окажется лабиринт. Более чем вероятно, что, когда вещь появляется не в своей окраске, она обманывает очи. Отсюда почти бесконечные ошибки относительно бесконечного числа вещей; отсюда этот производящий такую путаницу и вызывающий отвращение хаос книг, который едва в состоянии выносить мир. Отсюда в столь просвещенный век (таким названием люди у нас тешатся) такая бедность светом; как Тантал, будучи в воде, жаждал воды, так и мы в эпоху "просвещения" жаждем света, будучи окружены книгами, жаждем книг и среди людей образованных ищем образования. Я обхожу молчанием еще довольно частую виновницу ошибок, а именно страсть к созданию партий и сект. Недаром Гален сказал, что те, кто примыкает к той или другой секте, делаются глухими и слепыми; они не только не слышат и не видят того, что легко слышат и видят остальные, но и не хотят изучать истину и противятся тем, кто таковую преподает,- совершенно так же, как пьяные лапифы гонят от себя кулаками и ногами хирурга, приготовляющегося приложить лекарство к их ранам*.
* (Гален. О различии пульсов, III 3.)
(Почему школьное обучение не подготовляет достаточно к жизненной деятельности)
32. Если занятия словесными науками не подготовляют достаточно к делам жизни, то виной этому является укоренившаяся в школах привычка или, скорее, болезнь, в силу которой в юношеские годы ум обременяют грамматическими, риторическими и логическими пустяками, а реальное обучение, которое должно просветить и подготовить ум к практической деятельности, откладывается до перехода в высшую школу под тем предлогом, чтобы, обладая более зрелым суждением и получив соответствующее развитие (jam pares rebus), ум мог разбираться в реальных вещах более успешно. Но обычно бывает так, что, истощив пыл первой молодости, каждый спешит скорее к целя своего обучения (ad facultatem snam), забыв о необходимой предварительной подготовке. Больше того, все почти богословы, юристы (politici), медики, в великом своем заблуждении scientes volentes* перескакивают через изучение метафизики, физики и математики как некую лишнюю для себя помеху, тогда как основательность суждения никогда не приобретается без основательного образования.
* ("Сознательно и добровольно)) (лат.).)
В противовес этому молодежи нужно уже заранее преподносить все, что ей встретится в жизни, и посредством серьезных упражнений готовить ее к еще более серьезному. Как нельзя сделаться мастером, не упражняясь в мастерстве, писцом - не упражняясь в письме, спорщиком (disputator) - не упражняясь в споре, так и дети могут стать [настоящими] людьми не иначе, как через обращение с тем, с чем имеют дело люди; так, чтобы в жизни им ничего не могло бы встретиться такого, чего бы они уже не видели наперед в изображении, в чем бы они не упражнялись в школе*. Более того, вся философия должна быть построена таким образом, чтобы быть живым изображением вещей и незаметно располагать души к жизненным делам.
* (Эта идея практической ориентации школы развита в "Великой дидактике", 29-31 и в "Памнедии", 5, 28 и др.)
и не приближает к Богу.
33. И что удивительного в том, что словесная школа не приближает своих питомцев и к Богу. Еще не оставила она языческого нечестия, безрассудно отвращаясь от дел божиих и даже самого Бога и славу нетленного сменяя на призраки вещей тленных. Вот почему апостол и говорит, что языческие философы осуетились в своих умствованиях и, думая стать мудрецами, сделались глупцами, и Бог отдал их во власть их собственных нечистых влечений, ибо служили они творению больше, чем Творцу, благословенному во веки (Рим. 1, 21-24). Но ей-богу, разве и теперь дело обстоит иначе? Большинство мудрецов наших, так же как и те, мудрствует без Бога. Не от него они черпают и не к нему направляют свою мудрость, но черпают ее от творений и направляют к творениям же. Возносятся они в делах своих, забывая о Боге; только себя самих и прочий тлен почитают, только себе и ему служат. Себя назвал Бог альфой и омегой, началом и концом всех вещей, из него же, им же и в нем же вся суть. Но кто из него (т. е. из страха его) черпает свою мудрость? Кто им (т. е. под водительством его слова и его духа) стремится познать мудрость? Кто в нем (т. е. и себя и все свои дела посвящая его славе) хочет вместить свою мудрость? Закрывают на все это свои глаза многие.
От себя самих мы начинаем, сами по себе продвигаемся вперед, сами для себя являемся целью. Окрыленные собственной самоуверенностью, мы беремся за дело, на собственные силы опираемся, собственным светом руководимся, собственной выгоды и славы добиваемся, и так мы от себя самих к себе же возвращаемся, увлекаемые мирской суетой, пока и сами не истощимся до конца. Таков скорбный путь всякой плоти, на блуждание по которому неизбежно обречены и самые мудрые, как только они отходят от Бога.
Противоядие.
34. Средство против этого - по всей пансофии таким образом разбросать семена истинного познания и страха божия, чтобы, куда ни обратится человек, всюду бы он видел, что ничто не бывает без Бога. Даже более того: христианскую эту пансофию так надо составить, чтобы она была не чем иным, как непрестанным побуждением к богоисканию повсюду, не чем иным, как точным руководством к нахождению всюду искомого Бога; не чем иным, как верным образом почитания найденного Бога*. Пусть благодаря этому она будет как бы священной лестницей к восхождению через все видимые вещи к невидимой вершине всего, высочайшему божьему величеству (в сиянии которого все низшее представляется нам не более как отблеском сего истинного света), к конечному успокоению в нем, как в неподвижном центре покоя и в цели всех желаний, к погружению для вечного блаженства в этот источник жизни, из которого исходят истоки радостей.
* (Ср. § 29 о "незыблемых принципах" пансофии, которые в конечном счете сводятся к идее сотворенности мира благим творцом.)
Если мы этого (а равно и того, о чем говорилось выше) не достигнем, тщетны будут все наши усилия, бесцельно само наше существование, бессмысленно все то, что мы делаем. По-прежнему "мудрецы" будут блуждать по своим лабиринтам, по-прежнему школы будут катать свои сизифовы камни, по-прежнему будет кружиться мир в [своей] безумной пляске.
Делателю дела словесного необходима усиленная помощь.
35. И так как дело это очень важное, от которого зависят и слава божия, и благополучие человеческого рода, то со всем жаром душевным призовем Бога, дабы, умилосердясь над нами, отверз он темные очи наши, да во свете его узрим свет. Ибо Христос не только сказал: "Просите и дастся вам", но также: "Ищите и обрящете, стучите и отверзется вам" (Матф. 1,1). С мольбами и воздыханиями неослабно потщимся, да совлечем с вещей одевающую их пелену и наставим людей в ясном свете видеть всюду великие дела божий, коими мы окружены.
На чем основывает автор свою уверенность, когда он на этом настаивает.
36. Выступая как человек, вносящий новый светильник или хотя бы искорку огня, чтобы возжечь этот светильник, я меньше всего рассчитываю на собственные силы, но в глубочайшем смирении полагаюсь на милость божию и небесную помощь, коей не оставлены будут наши усилия во славу его и на благо многих.
На том что приспело время создания храма пресветлого мудрости.
Богу, видящему сокровенное сердца моего, ведомо: не гордость ума, но побуждения совести движут мною, и где я только могу принести какую-либо пользу, там я готов это сделать, чтобы хоть поощрить этим тех кто может сделать больше. А больше сделать по прошествии столь долгого времени теперь уже и можно, и должно.
Материал для него уже собран.
37. Внемли, читатель: это множество научных исследований, достижений в области искусств, раскрытых тайн, идейных столкновений, изданных в свет плодов ночных бдений по всем почти возможным вопросам - что это все собою, спрашивается, представляет, как не образовательный материал, добытый в различных лесах и каменоломнях всего мира, обработанный различным образом и различными мастерами и снесенный в различные груды, но еще продолжающий находиться в разбросанном состоянии. Остается лишь приложить руку к тому, чтобы придать этим грудам искусную и надлежащую форму, т. е. выстроить некий всеобщий, украшенный светом истины и гармонией храм мудрости, который по справедливости можно было бы воспеть словами Лукреция:
Но ничего нет отраднее, чем занимать безмятежно Светлые рыси, умом мудрецов укрепленные прочно; Можешь оттуда взирать на людей ты и видеть повсюду, Как они бродят и путь, заблуждался, жизненный ищут*
* (Лукреций. О природе вещей, II 7-10 (пер. Ф. А. Петровского).)
или описать по Соломону: Премудрость воздвигла себе дом и вытесала для него семь столбов, заколола жертву, растворила вино, приготовила трапезу и разослала слуг своих, чтобы объявить на собраниях и высоких местах города: Придите, вкусите от моего хлеба и от вина, которое я растворила для вас. Оставьте детское неразумие и живите, и ходите по путям премудрости (Притч. 9, 1-6). Если к построению этой базилики истинной мудрости не приступят насадители мудрости, они уподобятся неискусному строителю, вечно воздвигающему некое сооружение и никогда его не завершающему. Приходится даже бояться за словесное учение, как бы не обрушилось оно от собственной тяжести, как бы не было оно смыто неудержимым потоком авторов, если этому потоку не будет противопоставлено никаких плотин.
План этого храма лишь сам Бог может нам преподать.
38. Но здесь требуется такое строительное искусство, которого напрасно было бы ожидать от человека, ибо дом, достойный мудрости, и построить может только сама мудрость. Где же находится мудрость? И где место разумению (Иов. 28, 12)? Единый Бог разумеет путь ее и познал место ее. Проникает взор его до концов земли (mundi), и все, что под солнцем, видит он. Дает он силу ветрам и размеряет потоки вод. Закон он полагает дождям и путь - бурям ревущим. Он один видит и являет ее, ибо он приготовил ее и исследовал ее (Иов. 28, 23-27).
И Моисей не мог построить божией скинии, пока не получил указаний от Бога. Воззри, сказал Бог, и сделай по образцу, который был показан тебе на горе (Исх. 25, 40). Слава тебе, Боже, показавший нам и образец для построения храма мудрости, пансофии,- дела твои и слово твое, дабы, подобно тому как дела и слова твои суть истинный и живой образ, так и все, что мы делаем, могло бы быть истинным и живым отражением дел твоих и слов.
А разве ничего подобного до сих пор не возникало?
39. Да простят мне ученейшие мужи, о трудах коих решаюсь высказываться. Все виденные мною до сих пор энциклопедии*, даже наиболее по своему построению удачные, больше напоминают цепь искусно подобранных звеньев, чем художественно составленный из колесиков и могущий самостоятельно двигаться автомат; больше похожи на тщательно выложенный штабель леса, чем па дерево, растущее из собственного корня, развивающееся своей природной силой в ветви и листья и приносящее плоды. Мы же жаждем живых корней наук и искусств, живого дерева их, живых плодов. "Папсофией" я и называю то, что могло бы служить живым отражением мира - отражением, где все было бы одно с другим связано, друг друга поддерживало, было бы друг для друга плодотворно. Таким образом, хотелось бы нам составить Пансофию в виде такой книги, которая представляла бы собой:
1. Целостный краткий курс всеобщего образования.
2. Яркий светоч для человеческого ума.
3. Твердое мерило истины.
4. Верную картину жизненных дел и занятий.
5. Блаженную лестницу к самому Богу.
* (Еще в 1616 г. епископ чешских братьев Матоуш Конечный выпустил в Праге популярную энциклопедию "Театр божий". В студенческие годы Коменский познакомился с энциклопедическими трудами профессора и протестантского теолога Иоганна Генриха Альштеда (1588-1638), который издал в Герборне в 1620 г. "Энциклопедию философского курса", а в 1630 г.- семитомную энциклопедию общих начал науки, филологии, философии, "механических искусств" и теологии. В Гейдельберге, где Коменский продолжал свои занятия, уехав из Герборна, в 1610 г. вышла книга ректора университета Б. Кекермана (1561-1609) "Система логики, риторики, этики, политики, экономии, физики, астрономии, географии, церковной мудрости", по существу энциклопедия. В 1630-е гг. работал над своей "Энциклопедией всех вещей, относящихся как к искусству, так и к природе" известный Коменскому богослов А. Ментцель (ум. в 1637 г., не издав своего труда). Автором "Синоптической энциклопедии" был младший современник Коменского, его поклонник и переводчик, филолог, с 1664 г. епископ Иоганн Гезелий (1615-1690). Автором энциклопедий был также венгерский друг Яна Амоса педагог Апацай Чере (1625-1659).)
Пансофия все должна привести к числу, мере и весу.*
* (Премудр. 11, 21-22 ("... но Ты все расположил мерою, числом и весом. Ибо великая сила всегда присуща Тебе..."). Ср. "Совет о создании книги "Пансофия", 3, 4, 15 (т. 2 наст, изд., с. 332).)
40. Чтобы иначе выразить мое заветное стремление, я думаю составить нечто такое, в чем, подобно тому как Бог все расположил по числу, мере и весу (Премудр. 11, 25),
1) было бы перечислено по порядку все, что когда-либо существовало и существует, дабы ничто не ускользнуло от познания;
2) было бы измерено и наглядно представлено отношение всех вещей как к целому, так и друг к другу;
3) наконец, все было бы взвешено и с очевидностью доказано, дабы знать точную истину о всех вещах.
Первое послужит к тому, чтобы знание стало всеобъемлющим, к чему мы стремимся в первую очередь.
Второе - к тому, чтобы оно стало ясным и отчетливым, и этого мы страстно добиваемся.
Третье - к тому, чтобы оно стало истинным и прочным, чего мы всего больше жаждем.
41. Такую книгу, повторяю, хочу я составить, которая заменяла бы собой все сокровищницы всеобщего образования. В ней не должно быть пропущено ничего существенного, и чтение этой книги само по себе должно наполнять умы мудростью. Все это благодаря тому, что вещи представлены в ней в непрерывной, ясной и четкой взаимозависимости, все выводится из своих собственных корней, из своего собственного существа, и каждая вещь оказывается тою самою, как она названа, и представляется именно так, как она есть на самом деле. Ибо все [в этой книге] обусловлено самой неизменной и внутренне связанной истинной сущностью вещей. Все это, однако,- в сжатом виде, ибо предназначено служить для краткой и быстро текущей жизни. Все - в доступной форме, ибо должно вносить в умы свет, а не потемки. И все - в его внутренней целостности и обоснованности, через непрерывную причинно-следственную связь, поскольку мы нуждаемся в твердо установленной истине, а не в надуманных мнениях. Все доступные познанию вещи (относятся ли они к естествознанию, к морали, к искусствам, к богословию или к метафизике) должны преподноситься с такой же точностью и достоверностью, как в математических доказательствах, чтобы не оставалось никакого места сомнению*. Таким образом, не только будете очевидной ясностью и (совершенно) безошибочно постигнуто все существующее, но, сверх того, откроется источник и для дальнейших бесконечных размышлений, и соображений, и открытий.
* (Ср. "Пампедия", VI 18, (8), начало. Идеальное пансофическое знание для Коменского в принципе "математично", т. е. однозначно, и допускает бесспорное обоснование. Вместе с тем Коменский достаточно знал математику (его математические расчеты к "вечному двигателю", питающемуся от энергии звезд, получили одобрение некоторых современных ему математиков), чтобы не переносить ее непосредственно в пансофические построения; он избегал дурной "математизации" гуманитарных наук и заимствовал здесь от математики только методический принцип - то, что Коменский называет "подлинно математическим" методом (см. его сочинение "Художник своей судьбы, или Искусство помогать советом самому себе" в кн.: Veskere spisy J. A. Komenskeho. I.- Brno, 1914, с. 452 и др.). Универсальный язык Коменского тоже свободен от механистической математизации, лежавшей в основе искусственного языка молодого Лейбница.)
Насколько важно было бы составить такую пансофическую книгу.
42. О, как это было бы желательно! Насколько в лучшем положении были бы тогда человеческие дела. Ведь книги - это инструмент насаждения мудрости, а подлинно хороший, т. е. во всех отношениях совершенно правильный, инструмент в руке мастера не дает возможности ошибиться. Поэтому если бы для научения и изучения всеобщей мудрости существовал такой инструмент, какой я описал, то не только учащаяся молодежь могла бы получить настоящее образование (что, по словам Меланхтона*, имеет больше значения, чем завоевание Трои), но и для всех, рожденных людьми, был бы открыт удобный путь к познанию всеобщей основы вещей, для разумного созерцания творений божиих и распоряжения своими собственными делами.
* (Меланхтон Филипп, (1497-1560) - немецкий филолог и богослов, сотрудник Лютера, организатор системы образования в протестантских университетах и латинских школах всей Германии (см.: "Автобиография", примеч. 13); излагал свою гуманистическую программу образования в лекции "Об исправлении образования молодежи" (1518) и в книге "Упорядочение школ" (1528).)
43. И по милосердию божию заживут язвы (на теле) школ, церквей и государств, и с восстановлением мира в христианском мире не только всякий христианский род процветет в любви к истинной мудрости и благочестию, но, быть может, тем же светом просветятся и будут приведены в христианскую веру (открытым для них по божественному определению путем истины) даже и неверные. И узрим, наконец, предреченное некогда в пророчестве: наполнится земля познанием Господа, как море наполнено водой (Ис. 2, 9), и будет Господь царем всей земли, будет тогда Господь единый и имя его одно (Зах. 14, 9).
Можно ли на это надеяться?
44. Но можно ли на это надеяться? Конечно да если только будет создано это всеобщее руководство для человеческого ума, при посредстве которого умы людские могли бы при ясном свете по непрерывному ряду ступеней подняться, не оступаясь, от основания вещей до самых их вершин.
Основания этой надежды. 1. Все [на свете] подвластно человеку.
45. В возможности же создания такого руководства (т. е. совершенного пансофического метода) убеждает нас следующее: Прежде всего, известно, что сколь ни бесчисленными представляются вещи по своему множеству, сколь ни несоизмеримыми по своей различной величине, сколь ни таинственными по сокрытой в глубине своей истинной сущности,- все они ниже человека, все они подчинены его уму*. Ибо все вещи созданы ради человека, но ниже его по достоинству. Отчего же ему, последней вершине творений, чистейшему образу своего создателя, соединяющему в себе одном все, что есть наиболее совершенного во всех других созданиях, не может быть свойственно познавать до конца и самого себя и все прочее? Ведь если поставил Бог человека свидетелем своей мудрости, наверное, не мог он не сделать его достаточно на то способным. Так это было бы в том только случае, если бы Бог создал вещи несоразмерно уму или ум несоразмерно вещам. Но лишь одно есть действительно слишком великое, величие чего неисследимо (Пс. 144, 3). Остальное же все сотворено по числу, мере и весу (Премудр. И, 21; Ис. 40, 12), и нужно поэтому все исчислять, измерять и взвешивать, пока глазам нашим не откроется всеобщая гармония**.
* (Это стало одним из трех программных положений "Всеобщего совета" (см.: "Светочи Европы...", 6).)
** (По Коменскому, познание частных вещей останется ущербным до тех пор, пока не будет уловлена гармоническая цельность вселенной (ср. "Панав-гия", X - о "корне вечной гармонии в вещах").)
2. Вложенное в сердца желание.
46. Во-вторых, Бог все сотворил хорошим, говорит Священное писание. Но - все в свое время (Еккл. 3, 11), т. е. постепенно. Так неужели напрасно вложил он в человеческие сердца желание мира, желание познать то, что Бог сам делает, от начала до конца? (Там же.) Да, напрасно, если бы это желание не достигало своей цели. Но не свойственно высшей мудрости делать что-либо напрасно.
3. Нельзя пренебрегать успехами знания.
47. В-третьих, мы уже имеем громадный запас созданных по сие время столь великим трудом и тщанием книжных памятников.
Неужели все они ничего не стоят? Но я уже показал, что это невозможно - невозможно благодаря верховному покровителю всех вещей, который ничему не позволяет совершаться напрасно, даже заблуждениям. Так что пускай люди грезили и заблуждались во многих вещах, однако Бог, как вечное и неизменное основание истины, не может не устроить все это к тому, чтобы самые заблуждения с необходимостью служили бы постепенному раскрытию и укреплению истины. Между тем многое уже, как известно, прекрасно открыто: так почему же нельзя надеяться, что то же будет и с остальным? Ведь это не мало, что Евклид, Архимед и другие; довели понимание количества до такой ясности, что при помощи числа, меры и веса можно прямо чудеса делать. Это не мало, что медики, герметики* с помощью химии научились отделять от природных веществ их качества и добираться до их голой сущности. Это не мало, что Веруламий в своем поразительном "Органоне" открыл безошибочный способ исследования подлинной природы вещей**.
* (Герметики - последователи мифического Гермеса Трисмсгиста, якобы вдохновителя так называемых "герметических сочинений", теософически-гностических текстов II-III вв. н. э. (см.: Corpus hermeticum. Ed. A. D. Nock, A. J. Festugiere. 4 t.- P., 1945-1954). Здесь под герметиками понимаются прежде всего алхимики.)
** (Коменский видел во Френсисе Бэконе одного из светочей эпохи (см. выше - примеч. 43), предлагал в его честь сделать Англию резиденцией Универсальной академии, дал одному своему сочинению ("Художник своей судьбы...") заглавие из книги Бэкона "О достоинстве и возрастании наук" (кн. VIII, гл. 2). "Новый органон" Бэкона вышел в 1620 г. в Лондоне, его вторая часть - в 1645 г. в Лейдене.)
А Юнгий Сакс*, который постарался довести в настоящее время логическое искусство до такого совершенства, чтобы можно было устанавливать справедливость тех или иных предложений и вскрывать ложность софистических доказательств с такой же аподиктической достоверностью, с какою выводится любая проблема Евклида. Приводить ли другие примеры? Как клином выбивается клин, так одно открытие подталкивается другим в наше, столь обильное талантами, время. Так следует ли отчаиваться в возможности такого открытия из открытий, благодаря которому все, что только ни было добыто столькими умами, стало бы достоянием всего человеческого рода и каждого человека в отдельности? И не только стало бы общим достоянием все, что только добыто истинного, но и вместо всех (других) способов самого добывания истины утвердился бы один. О, как это было бы прекрасно!
* (Математик и философ Иоахим Юнгий (Юнг, 1587-1657), друг Иоганна Валентина Андреэ и С. Гартлиба, основатель тайного исследовательского общества в Ростоке, был в числе планировавших реформу школьного образования гамбургских ученых, которые приглашали Коменского для совместной работы после опубликования им "Введения в языки" (1631). В своей "Гамбургской логике" Юнгий предлагал новый метод преподавания этой науки в школах (Logica Hamburgensis, hoc est Institutiones logicae in usum scholarum.- Hamburgi, 1638). Ученая общественность Гамбурга, однако, запретила ему провести свою реформу или хотя бы самому преподавать в новом стиле. Посетив Гамбург (он приехал туда из Парижа, где встречался с Декартом, и Амстердама 19 июля 1642 г.), Коменский вел с Юнгиусом "важные беседы" ("Автобиография", 61), касавшиеся, по-видимому, сотрудничества в деле создания Коллегии света. Общие педагогические интересы, сходная судьба их сочинений (оба терпели за них гонения) сблизили их; отношение Коменского к Юнгиусу можно определить как сотрудничество на расстоянии. В 1656 г. оба встретились еще раз в Гамбурге, когда Юнгиус давно уже отказался под тяжестью пережитых огорчений от публикации своих работ (кроме логики также по ботанике, геологии и другим наукам). См. отрывок из письма Коменского Гартлибу о Юнгиусе в кн.: Коменский Я. А. Избранные педагогические сочинения.- М., 1955, с. 417, примеч. 3 (полностью письмо опубликовано в кн.: Kvacala J. Korrespondence J. A. Komenskeho. II.- Praha, 1902, с 34-36).)
4. все светочи были бы заменены одним.
48. Ведь если до сих пор для каждой отдельной вещи были свои инструменты, чтобы, ее вскрывать, свои правила, как с ней обращаться, свои весы, чтобы ее взвешивать, то чего бы только мы не достигли, если бы все инструменты объединялись в один инструмент, все правила - в одно правило, все весы - в одни весы?! Чем больше свечей, тем больше и света. Нужно лишь найти способ, как все светочи соединить в один светоч, т. е. как все эти различные и, можно сказать, бесчисленные открытия, познания, соображения могли бы быть сведены к единой, непрерывной, вечной и неизменной форме открытий, познаний и соображений. Найдя этот способ, мы и будем иметь то, что нам требуется.
Отчего же его не найти? Ведь у нас есть уже позади и немалые "леса" вещей познанных, и достаточно яркий светоч, с которым мы можем достигнуть и остального. Так направим же наши усилия, сверх этого, к последней цели всех вещей и всего пути. Ибо если доступно дальнейшее, то доступно и самое основное. Одна лишь вечность, к коей мы предназначены, может поставить предел нашему уму. Но то, что находится во времени, все это лежит в пределах досягаемости нашего разума, лишь бы только были достигнуты корпи, т. е. вечные, постоянные, неизменные основания вещей, сообразно с которыми все существует и делается.
5. Обетование божие с последних времен.
49. Есть у нас и прямо выраженное обетование с последних времен: будет, что многие пройдут, и умножится знание (Дан. 12, 4). И, во всяком случае, многие уже прошли и исследовали (в паше время - больше, чем когда-либо) так или иначе небо и землю, моря и острова, все царство природы и книги божественного откровения. Что же [теперь] остается, как не [ждать] исполнения второй части пророчества.
Обсуждение способа составления пансофической книги.
50. Но перейдем, наконец, к самой сути дела, к тому способу, каким это столь желаемое дело может быть осуществлено. Достаточно это явствует, конечно, из того, что было уже сказано как о причинах развала словесного учения, так и о противодействующих этому средствах. Однако не мешает выразить это еще более определенно.
Три необходимые вещи.
51. Я полагаю, что достигнуть всестороннего познания вещей, овладения ими и использования их можно не иначе, как только через посредство нового и всестороннего.
1. Пересмотра всех сокровищ и описей их;
2. Сопоставления описей с вещами, чтобы убедиться, таковы ли вещи (на самом деле), как показано в нашем перечне или списке;
3. Нового всеобщего перераспределения того, что окажется налицо, с целью его нового и всестороннего использования*.
* (Эта конечная ориентация Коменского на практическое жизненное применение знаний определяет у него процесс познания с самых первых шагов: незаинтересованного созерцательного познания для него в принципе не должно существовать.)
Пересмотр всего, что когда-либо существовало
52. Пересмотр всех сокровищ преследует ту цель, чтобы установить, какое же наследство мы имеем и с чем вообще людям приходится иметь дело. Более чем верно, что люди не знают своего добра; не понимают того, что ведь они обладатели мира, владыки тварей, соучастники Бога в самой вечности. Оттого, что лишь немногие это знают, верят в это и в этом убеждены, и происходит, что люди в большинстве случаев занимаются делами пустыми и вредными и в конце концов, как недостойные, исключаются из наследования. Вот почему подобает христианам хорошенько взвесить слова апостола: мир ли, жизнь ли, смерть ли, настоящее ли, будущее ли - все ваше, вы же - христовы, а Христос - богов (1 Кор. 3, 22-23).
а также авторов, которые писали о каких бы то ни было предметах.
53. Неспроста сказал я, что вместе с вещами нужно пересмотреть и их описи. Ученые труды наши до такой степени обширны и разнообразны, что редко кто помнит их хотя бы по названиям, не говоря уже о том, чтобы знать каждый из них в отдельности и чего они от нас требуют. Нужно их описать для людей подобно закону [божию], ясно и прямо (Втор. 27, 8). И так как они должны быть описаны тщательно, то надо проследить, чтобы ничего не было пропущено. Нужно поэтому использовать все ранее кем-либо составленные обзоры, всеобщие и специальные, древние и новые. Хотя их чрезвычайно много, однако предпринять труд по созданию синопсиса всего написанного совершенно необходимо, даже если бы их было еще больше. Но некоторые замечательные памятники, в том числе книги премудрого Соломона о растениях и животных, уже погибли. Поскольку искать их уже напрасно, нужно захватить, по крайней мере, те, которые имеются налицо, и в первую очередь - самое священную книгу божию, Библию, которая есть не что иное, как комментарий самого Бога на все то, что дал он нам в этой жизни и хранит для будущей. Но так как она говорит лишь о Боге или чаще всего о душе, то не следует обходить и тех книг, которые трактуют о материях более низких, книг, составленных философами, медиками, юристами, механиками, изобретателями всевозможных вещей, историками, космографами, чтобы из всех отдельных наук образовалась, наконец, единая, всеобъемлющая наука наук и искусство искусств, т. е. пансофия.
Но с какой целью?
54. Я здесь имею в виду не то, чтобы собрать в этой книге различные мнения всех писателей о вещах, как это делают те, которые измеряют степень образованности большой начитанностью, чтобы иметь возможность приводить о вещах различные мнения различных авторов, или, набрав такого рода лоскутьев и издав их вместо книг, приобрести таким путем известность. И дело не в простом сопоставлении между собой различных мнений, как это делают те, которые процеживают различные вопросы pro et contra* и наполняют томы опровержением неугодных им мнений. Но я хочу, собрав в этом пансофическом труде всех тех, кто только писал о благочестии, о нравственности, о науках и искусствах, будь то христианин или магометанин, иудей или язычник и какой бы он ни принадлежал секте - пифагореец, академик, перипатетик, стоик, ессей, грек; римлянин - древний или новый, доктор или раввин, какая бы то ни была церковь, синод, собрание - всех их допустить и выслушать, что каждый из них даст хорошего.
* ("За и против" (лат.).)
Почему здесь должны быть допущены все авторы? 1. Речь идет о деле, общем для всех. 2. Сам бог не делает между ними разницы.
55. Я на этом настаиваю вот почему:
1. То что мы создаем является сокровищницей всеобщей мудрости, которою род человеческий должен владеть сообща. Поэтому и справедливо, чтобы в ней были представлены все умы, все пароды, секты, эпохи.
2. Все мы, посланные в мир, восседаем в общем театре мудрости божией; нам же, христианам, по праву светит еще, сверх того, и свет божественного откровения. Но почему бы не было позволительно и всякому иному, хотя бы и незначительнейшему человеку, если он что-либо, по его мнению, увидит замечательного, скромно возвысив руку и голос, возвестить об этом остальным?
3. Бог распределил дары свои различным образом.
3. Было бы неправдоподобно, если бы все было предоставлено в какую-нибудь эпоху кому-нибудь одному или немногим, а остальные не получили бы ничего. Но, подобно тому как ни одна страна не производит всего, но что-нибудь производит каждая, так и Бог отдельные искры своего света распределил между человеческими умами по разным временам и народам. Дух веет, где хочет, сказал Христос, говоря о святом духе и его действии. И нет недостатка в примерах, показывающих, что и вне церковной ограды дух мудрости осенял многих и многих, как, например, Иова, Элифаза, Элиуя, Меркурия Трисмегиста, Сократа, Эпиктета, Цицерона*. Поэтому решительно никем нельзя пренебрегать (случается ведь и огороднику слово кстати молвить), особенно в таких вещах, которые можно исследовать с помощью естественного света разума. Очень верно Веру л амий сравнивает различные мнения людей о природе вещей с различными толкованиями на один и тот же текст - толкованиями, из которых одно может оказаться лучшим в одном отношении, а другое - в другом и каждое помогает заметить что-либо новое. Не найдется, стало быть, ни одной настолько плохой книги, в которой нельзя было бы обнаружить хоть что-нибудь хорошее; если не что-либо другое, то, во всяком случае, хотя бы повод для исправления какой-нибудь ошибки.
* (Элифаз и Элиуй - собеседники Иова в библейской Книге Иова. О Меркурии (Гермесе) Трисмегисте см. выше - примеч. 57.)
4. Истину легче найти, собрав различные мнения воедино.
56. Известно, что никто не заблуждается по доброй воле (ибо с какой целью он желал бы этого?), но всякий заблуждается, будучи увлечен чем-либо, похожим на истину; посему и в заблуждениях заключается [известный] смысл. Вот почему и заблуждения надо принимать во внимание, поскольку имеешь дело с разумными созданиями, с людьми. Таким образом, из собранных вместе [различных] рассуждений легче вскрывается обман, правдоподобие уступает место подлинной правде, тень уступает место свету.
5. Никого не следует осуждать, предварительно его не выслушав.
Если кого-либо осуждают, не выслушав, - пусть даже осуждают справедливо,- правосудие все же терпит ущерб, потому что дело могло обстоять не так, как оно было представлено на суде; поэтому нужно, по возможности, стараться узнать все до конца. Не говоря уже о случаях крайнего раздражения, бывает, что из предвзятого мнения или подозрения человек к человеку относится с таким предубеждением, что даже не хочет выслушать его доводов. Разве это не то же самое, что сказать брату своему "рака"*?
* (Матф. 5, 22 ("...кто же скажет брату своему "рака" (пустой человек), подлежит синедриону (верховному судилищу)").)
6. Даже заблуждения могут приносить пользу.
Пускай тот или другой [человек] погрешает в чем-либо, пускай он даже в чем-либо глубоко заблуждается; кто не знает, что чужая ошибка может послужить предостережением мудрому, чтобы не сделать ошибки самому. И строителям пансофии чужие заблуждения, даже самые поводы к заблуждениям, могут дать много полезного ко все большему и большему совершенствованию создаваемой ими пансофии.
7. Когда-нибудь должны быть прекращены все раздоры, а может быть достигнуто только через приведение их к гармонии.
Мы все желаем, чтобы люди избавились когда-либо от распрей, чтобы прекратились раскол и взаимная вражда между людьми. Но может быть достигнуто только через приведение они не прекратятся, пока будут существовать подозрения, которые люди питают друг к другу. А подозрения не исчезнут, пока люди все вместе и каждый в отдельности не будут окончательно удовлетворены в отношении всех вопросов и сомнений, как своих собственных, так и чужих. А удовлетвориться они не могут до тех пор, пока не будут выслушаны мнения всех и каждого, пока они не будут спокойно сопоставлены и возведены к одним и тем же законам ясной и непререкаемой истины, которые будут всеми обоюдно установлены.
8. Пример древнего народа божьего.
57. Наконец, достойно замечания то обстоятельство, что при построении священной скинии Моисеевой и храма Соломонова израильтяне собрали и передали строителям не только собственные сокровища, но и добычу, отнятую у врагов народа божьего - египтян, филистимлян и аммонитян. Ибо и золото собиралось отовсюду, приносились и драгоценные камни, происходившие не из Святой земли, привозились и кедровые деревья, срубленные на Ливанских горах,- все это во славу Бога Израилева и ради блеска дома его. Таким же образом и при возобновлении этого храма Зоровавелем внушил Бог царю Киру не только предоставить для этой цели собственную свою царскую сокровищницу, но повелеть и подданным своим во всех подвластных ему царствах помогать израильтянам, чем какая страна богата: и серебром, и золотом, и съестными припасами, и скотом (Ездр. 1, 1-4). Почему же бы и строителям храма премудрости не пускать в дело все, что только найдется драгоценного и блестящего, откуда бы оно ни происходило? Даже гаваоняне, хотя и преданные проклятию, были использованы для рубки деревьев и доставки их к дому Бога нашего (Иис. Нав. 9, 23). Пусть будет так, ибо так и должно быть.
Апология антора.
58. А что до сих пор я, по-видимому, держался иного мнения, проявлял непримиримость и внушал другим ненависть к Аристотелю и ко [всему этому] языческому сброду*, то, да, я не отрицаю, что, следуя примеру тех, кто вместе с Неемией возревновал о юношах израильских, па стогнах иерусалимских состязавшихся, говоря не по-иудейски, а по-азотски (Неем. 13, 24), я жаловался на то, что в наших школах языческая мудрость и красноречие преобладают над христианской наукой, а это во всяком случае возмутительно. И в тысячу раз лучше было бы, чтобы сгинула вся эта непотребная нечистота языческой мудрости, чем чтобы ею соблазнены были души, которые Христос хочет исполнить духом своим. Но сейчас речь идет не о преобладании язычества или о его погибельном смешении с христианством, Так как вся земля приносит дары свои царю вселенной, Христу, и как всякий поток, берущий свое начало от этого источника, возвращается к нему, оставив позади всякую нечистоту,- то да приступят язычники и арабы и пусть принесут ко украшению дома Бога нашего, что могут, в особенности потому, что пансофия рассматривает не только нашу коренную задачу - спасение души, но и житейские дела. А ими-то язычники преимущественно и занимались. Тут-то они и не могли не подметить кое-что полезное; и было бы напрасным предрассудком и легкомыслием это отвергать. Итак, допустим и их, но с тем условием, что, если они измыслили, написали или открыли что-нибудь истинное и разумное, все это будет обращено на пользу общую, а если что-либо из сказанного или сделанного ими окажется неудачным, идущим против истины и благочестия, то пусть заставят их замолчать, дабы не вечно нечестие препиралось с благочестием, заблуждение - с истиной, мрак - со светом.
* (См. выше § 15.)
При пересмотре писателей должно быть соблюдаемо беспристрастие и осторожность.
59. Но здесь потребны будут беспристрастие и осмотрительность, чтобы в суждении не осудить кого-либо зря. Ибо случается, что мы приписываем другим ложные взгляды, которых они не разделяют,- приписываем потому, что, увлеченные предубеждением или страстью, мы извращаем мнение этих писателей. Каждый является лучшим истолкователем своих собственных слов. В передаче же чужих мнений даже сам прославленный Аристотель, говорят, не был погрешим. Доказывая свое учение и опровергая древних философов, он так извращал их, что поневоле их взгляды казались очень странными; в действительности же, быть может, они не так уж расходились ни с истиной, ни с воззрениями Аристотеля. Если же дело обстоит таким образом (а ославить человека ничего не стоит), то составителям пансофии следует быть весьма осмотрительными. Ведь здесь дело не в победе какой-нибудь одной партии над другой, а в достижении всеобщей гармонии; и, конечно, нужно всячески стараться посредством нахождения истины, лежащей посредине, приводить между собою в согласие враждебные мнения, о чем еще будет речь дальше.
Насколько необходимо сопоставление написанного с действительностью
60. Это - насчет пересмотра вещей и описи их. Но необходимо еще, как я сказал, сделать сопоставление и выяснить, все ли описано, что существует в действительности, все ли существует, что описано, и таково ли оно на самом деле, как оно описано. Ведь если действительность и ее описание не совпадает точно друг с другом, это сбивает ум с толку и вовлекает его в заблуждения. Более чем верно, что и в наших каталогах (что особенно свойственно некоторым направлениям, склонным принимать грезы и призраки за явь) имеется слишком много такого, чего нет в действительности; и наоборот, в сокровищницах Бога и природы есть многие вещи, еще не отмеченные нами, и, наконец, весьма много не такого, как толкуют наши книги. Вот почему совершенно необходимо все толкования сравнивать с действительностью. Только тогда, и отнюдь не раньше, когда мы это сделаем, выявятся и смогут быть восполнены, устранены и исправлены все пробелы, излишества и неправильности.
и насколько оно затруднительно,
61. Но кому из смертных по силам эта работа, принимая во внимание как бесконечную численность, так и бесконечное разнообразие вещей естественных, сверхъестественных, моральных, художественных. Если люди, до сих пор занимавшиеся исследованием вещей, даже в отдельных отраслях так много находили запутанных узлов, что у весьма многих пыл их разрешался в жалобах и на невообразимую сложность природы, и на не поддающееся исследованию переплетение причин, и на всюду встречающуюся непримиримую вражду противоположностей, и на крайнюю недостаточность человеческого ума для преодоления всех этих трудностей,- то что будет, если кто-либо захочет распутывать с самого начала все эти узлы, взятые в целом.
Но при наличии надежных способов - не безнадежно.
62. Но нечего падать духом. Где сила не берет, возьмем умением. Исследователи выяснили до сих пор так мало вещей, потому что они пробивались вперед, рассчитывая почти исключительно лишь на силу ума и непосредственное прилежание. Между тем голой рукой, так же как и предоставленным самому себе умом многое не достигнешь, а при наличии соответствующих инструментов и пособий дело выйдет и легче, и вернее.
Все дело в способе. Стало быть, нужен лишь способ, применяя который к вещам и к учениям о вещах, можно было бы удобно отличить необходимое от не необходимого, полезное от бесполезного, истинное от ложного.
Филосовский метод Веруламия.
63. Таким способом исследования природы является, по-видимому, открытая славным Веруламием искусная индукция, которая поистине заключает в себе путь для проникновения в тайны природы*. Однако, поскольку она требует непрерывного труда многих людей и поколений,- и чем она сложнее, тем сомнительнее кажется ее результат,- многие отнеслись к этому славному открытию с пренебрежением, как к чему-то бесполезному. Нам же при построении пансофии эта индукция мало поможет, потому что она (как я уже сказал) рассчитана лишь на раскрытие тайн природы, а у нас речь идет о действительности в целом. Следовательно, мы нуждаемся в каком-то совершенно другом способе, который, быть может, и удостоит явить нам - ищущим Бог милосердный. Кто прячется, чтобы его искали, для того и заставляет себя искать, чтобы быть найденным (Притч. 25, 7; Ис. 5, 15). Не допустит Бог, чтобы поиски твои остались бесплодными (пишет блаженный Фульгенций к Мониму)**,-Бог, который вдохновил тебя на них, ибо непреложно его верное обещание: просите и дастся вам, ищите и обрящете, стучите и отверзется вам.
* (Ср.: Ф. Бэкон. Новый органон, II 10: "...истинная и законная индукция, которая сама является ключом к истолкованию".)
** (Фулъгенций. К Мониму, I 1 ("О двояком предопределении добрых к прославлению, злых к наказанию"), 3.)
Общие черты метода всеобщего согласования для построения пансофии.
64. Приступая к изложению того, что господь Бог наш открыл и дал увидать нам просящим, ищущим и стучащимся, умоляю и для построения заклинаю отнестись к этому с должным вниманием, чтобы иметь возможность обсудить это разумно. В кратких чертах я обрисую сейчас весь этот вопрос.
I. Три вещи составляют все содержание нашей человеческой науки, если хотите - всеведения: познание Бога, познание природы, познание искусства.
Под "искусством" следует понимать все, что относится к человеческой деятельности, размышлениям, речам и трудам. Под "природой" - все то, что возникает и образуется самопроизвольно благодаря силе, вложенной в самые вещи. Под "Богом" - его могущество и мудрость, как они благостью [божьей] выявляются в словах его и делах от века и доселе. Кто знает эту троицу, тот знает, ибо из этого троякого рода вещей состоит все в мире.
65. II. В познании указанных трех вещей необходимо добиваться совершенства. Нельзя считать достаточным кое-что знать о Боге, кое-что о природе, кое-что об искусстве (что доступно и невеждам, и даже совершенным глупцам); все, что может быть понятно, мы должны понимать вполне и совершенно точно.
66. III. Совершенное познание вещей - это их верное познание. Ибо если наше знание не обладает истинностью, то оно принимает мираж за действительность и превращается в насмешку над знанием.
67. IV. Знание обладает истинностью тогда, когда вещи познаются такими, каковы они суть в действительности. Ибо если они познаются иначе, чем существуют, то это будет не познание, а заблуждение.
68. V. Вещи познаются так, как они существуют в действительности, в том случае, когда они познаются так, как они возникли.
Ведь всякая вещь такова, какою она сделана; если же не такова, какою она сделана, значит, это просто уродство.
69. VI. Всякая вещь создана сообразно своей идее, т. е. по определенному плану, благодаря которому она смогла стать тем, что она есть.
Ибо если что-либо не может осуществиться, то и не осуществляется, и если что-либо не могло бы стать таким, то оно таким и не становится. Идеей называется, следовательно, возможность "такости"*, в силу которой вещь есть то, что она есть.
* (Коменский вводит в свой латинский текст (в латинском языке, как известно, артикля нет) греческий артикль для субстантивации определительного местоимения "такой", получая понятие, которое по-русски можно было бы передать как "такость" (нем. Sosein, англ. suchness, древнеинд. tathata, tathatva). Буквальный перевод: "Если что не может стать, оно не становится, и, если что не может стать таким-то, оно не становится таким-то; соответственно возможность "такости" (του talis) именуется идеей, благодаря которой вещь есть то, что она есть".)
70. VII. Следовательно, все, что только ни совершается, осуществляется сообразно идеям, будь то дела божьи, дела природы или дела искусства.
Так как идея есть определенный план или разум вещи, то нельзя себе и представить, чтобы Бог, который сам есть разум всякого разума, мог что-либо сделать без идеи, т. е. без определенного плана. Подобным образом и природа, производящая хорошо устроенные вещи, и соперник природы, искусство, не могут ничего создавать без плана.
71. VIII. Искусство заимствует идеи своих созданий от природы, природа - от Бога, Бог - от самого себя.
Первое общеизвестно, о чем свидетельствуют пословицы: искусство бессильно без природы; искусство - соперник природы; искусство подражает природе; искусство - дитя природы. Но с не меньшим основанием можно сказать и так: природа бессильна без Бога; природа - соперник Бога; природа - дитя Бога; природа подражает Богу. Бог же никому не подражает, кроме самого себя; не может иначе и не хочет. Не может потому, что в своей вечности ничего не имеет, кроме самого себя; откуда бы он, следовательно, мог еще почерпнуть начало или форму своих творений? Не хочет - потому, что, будучи всеблагим, он не может ничего желать, кроме того, что само является наибольшим благом - единым, вечным и совершенным,- а таким благом и является только он сам. Скажут, Бог по произволу измыслил идеи творимых им вещей. Но с какой же, позвольте узнать, целью? Если Бог и сейчас не делает ничего напрасного через природу, то зачем бы он стал делать это вначале? Зачем, имея в себе совершеннейший образец всякого совершенства, стал бы он выдумывать что-то иное? Дабы не проявлять всего своего величия? Но именно его-то он и хотел сделать очевидным (Рим. 1, 20). Дабы отступлением от самого себя показать всю глубину своей премудрости? Но это лишь умалило бы полноту славы его, указывая на то, что есть и вне его нечто совершенное: а это невозможно. Итак, несомненно, что как творения, так и идеи творений не могли возникнуть ниоткуда, кроме как из сего источника. И если среди творений мы наблюдаем, что всякий делатель стремится уподобить предмет своего дела самому себе, то почему должны мы отрицать это в Создателе, от которого они его заимствуют? Особенно, если иметь в виду, что у Бога не может быть никакой иной цели своих творений, кроме самого себя. Итак, несомненным остается, что Бог ниоткуда не черпал ни целей, ни зиждущей силы, ни формы для своих творений, кроме как из самого себя; только материю, которая составляет субстрат творений и наличие которой отличает творения от Творца, создал он из ничего.
72. IX. Замышляя мир, Бог замышлял, следовательно, самого себя, так что вообще творения пропорциональны Творцу.
Ибо то, что образуется, необходимо должно соответствовать своему образцу, что не мешает наличию в этом соответствии известных ступеней, наличию в нем большей или меньшей очевидности. Так, сын божий называется подобным Отцу или отражением Отца (Евр. 1, 3), и даже человек назван образом божиим (Быт. 1, 26; 1 Кор. 11, 6), да и все остальное не чему иному уподобляет Писание, как некоему образу божию, когда оно говорит, что невидимые свойства божий после сотворения мира стали видимыми (Рим. 1, 20) и что в величии видимого и сотворенного яснее может познаваться Творец (Премудр. 13, 5). Оттого-то и произошло, что язычники называли природу не только дочерью божией, но и самим Богом. Что такое природа, говорит Сенека, как не Бог и не божественный разум, которым проникнут мир как в своем целом, так и в своих частях*.
* (Сенека. О благодеяниях, IV 7.)
73. X. И так как все причастно идеям божественного разума, то одно всегда причастно другому и всё друг другу взаимно соответствует.
Ибо две вещи, совпадающие с некоей третьей, совпадают и между собой.
74. XI. Все вещи тождественны друг с другом по своему основанию и различаются между собою лить формою*, так как в Боге они существуют как в своем архетипе [прообразе], в природе - как в своем эктипе [отображении], в искусстве - как в своем антетипе [противообразе].
Это подобно единой форме у печати. Сначала она возникает в уме того, кто ее делает или заказывает. Затем она вырезывается на металле; наконец отпечатывается на воске. Будучи тройной, она все же едина, так как из первой образуется вторая, из второй - третья, каждая последующая по образцу предыдущей. Так и идеи, возникающие в разуме божьем, налагают свой отпечаток на творения, творения же, способные разумно действовать,- на создаваемые ими вещи.
* ("Форма" здесь, как во всей латиноязычной философской традиции,- аристотелевский эйдос, или платоновская идея, т. е. смысловая сущность вещи, как эта вещь происходит из своего "основания" в творящем уме бога.)
75. XII. Основание всех вещей, как и в их создании, так и в их познавании, есть гармония.
Что такое гармония.
Гармонией музыканты называют приятное созвучие нескольких тонов. Такое же согласное звучание представляют собой вечные исключительные свойства божества, сотворенные свойства природы, свойства, выраженные художником в искусстве. Как те, так и другие и третьи гармоничны и сами по себе и в отношении друг к другу, ибо природа есть образ гармонии божественной, а искусство - образ природы.
Для нее необходимы три условия.
76. XIII. Первым условием гармонии является, чтобы не было никакой разноголосицы. Музыкальная гармония слагается из самых различных и даже противоположных топов, и, однако, противоположность эта приводится к согласию. Так и весь мир состоит из противоположностей (ибо без противоположностей не было бы ни истины, ни порядка, ни самого бытия мира). Так, в Писании многое кажется друг другу противоречащим. Однако все это в нашем уме приводится и должно приводиться к согласию для образования всеобщей гармонии. Как в божеских, так и в наших человеческих делах, мнениях и словах все должно объединиться всеобщим согласием, а всякое кажущееся разногласие - исчезнуть. Но так как этой тайны люди не понимают, то философы хватают из природы, богословы - из Писания, одни - одно, другие - другое, и сталкивают природу с природой, Писание с Писанием, извлекают из всего этого противоположные выводы и возбуждают споры и пререкания. Все это неизбежно должно исчезнуть, как только явится свет всеобщей гармонии. Ибо истина всегда совпадает сама с собой.
77. XIV. Второе требование гармонии, чтобы не било чего-нибудь несозвучного.
В вещах естественных и в произведениях искусства, очевидно, все гармонично. В животном, в дереве, в музыкальном инструменте, в корабле, в колеснице, в книге, в доме и т. д. все части пропорциональны как со своим целым, так и между собою. Что же касается вещей божественных, то могут усомниться в том, приходят ли они в какую-нибудь пропорциональность с вещами естественными и с произведениями искусства. Ведь кто-нибудь может думать, что у божественного величия нет ничего общего с сотворенными вещами. Но надо знать, что все, что есть в копии, необходимо должно быть, и притом в превосходной степени, и в архетипе: река имеет в себе нечто от своего источника, тень - от тела, копия - от оригинала. Затем если произведения природы таковы, что нельзя даже придумать для них лучших форм (что признает Галей* в VI кн., в гл. I), и если одна природа не может меняться и преобразовываться в другую (о чем свидетельствует Тертуллиан**, гл. 29), то чем является природа, как не живым образом того, в ком все изначала в высшей степени превосходно, неизменно и не подлежит превращению? Наконец, сам Бог в Писании приписывает себе уши, очи, уста, руки, ноги, сердце, лицо, спину, а также называет себя огнем, скалой, крепостью, якорем. С какой целью делает он это, если все эти слова не могут изобразить ничего в Боге? А если могут, то не что иное, как то, что есть на самом деле, так как слово божье есть норма истины. Мы знаем, что это сказано фигурально (ибо кто захочет впасть в безумие антропоморфизма?***); однако никто не отрицает того, что в основе этих фигуральных выражений (метафор и парабол) есть некоторая пропорциональность или тождество, так как, прежде чем высказать их, нужно, чтобы такое тождество существовало. Поэтому, как искусственное соответствует естественному некоторой пропорциональностью, так и естественное - божественному.
* (Гален. О назначении частей в человеческом теле, VI 1.)
** (Тертуллиан. Против валентиниан, 29.)
*** (Об "ошибке антропоморфизма" см. подробнее "Пансофия, ступень вторая" (т. 2 наст, изд., с. 341).)
78. XV. Третье свойство гармонии состоит в том, что хотя бы разнообразие звуков и мелодий было бесконечным, однако оно возникает из немногих начал и определенных видов и различий. Все различия гармонии, сколько бы их ни придумали и сколько бы ни могли придумать, возникают из семи топов и трех созвучий. Все тела, сколько бы их ни было в мире, образуются из очень небольшого количества элементов и из нескольких качественных различий. Также и во всем остальном: множественность и разнообразие есть не что иное, как разнообразное повторение сходного. Например, хотя дерево имеет тысячи тысяч листьев, однако все они одной и той же формы, цвета и качества. И сколько бы ни было во всем мире деревьев одной и той же породы, все они одинаковы, одинаково действуют и сами претерпевают одинаковые воздействия. Точно так же и деревья различных пород имеют некоторые общие основания своего бытия.
Основы бытия суть наилучшие основы познания.
79. XVI. Поэтому, раз будут изучены основания вещей и виды различия между ними, будет изучено все. Так, тот, кто в музыке изучил основание тонов и ритмов, умеет петь и сочинять всякие мелодии. И даже придуман способ, благодаря которому органисты на основании одного "баса", так называемого "генерал-баса", могут исполнять все мелодии, так что не может получиться никакой дисгармонии, хотя бы симфония состояла из сотни голосов. Таким же образом, кто изучил общие основы произведений искусства, вещей естественных и сверхъестественных, тот сможет различать и производить бесконечное их количество. Например, кто узнал, что такое прекрасное в себе или каким требованиям удовлетворяет понятие красоты, тот без всякого учителя будет знать, что такое прекрасный ангел, прекрасная душа, прекрасное тело, прекрасный цвет, прекрасная речь, прекрасные нравы и т. д. И обратно - то, что не будет согласоваться с этой идеей, не покажется ему прекрасным. О, как удобен этот путь к познанию многого, состоящий в том, чтобы иметь открытыми источники вещей.
Идеи вещей должны быть отвлекаемы от конкретного.
80. XVII. Эти общие основания вещей должны быть отвлекаемы от вещей при помощи некоторой индукции; их надо считать нормами вещей. Например, в чем состоят формы* красоты, добра, совершенства, пользы, порядка, жизни, ощущения - этого надо искать во всем, что прекрасно, что благо, совершенно, при помощи разумного выделения того, что не относится к сущности красоты, добра, совершенства и т. д., пока не останется сама чистая форма. Ибо все, что существует, имеет некоторое определенное основание, в силу которого оно существует. Поэтому все существующее необходимо сходится в некотором общем способе существования: живое - в способе жизни, ощущающее - в способе ощущения, прекрасное - в некотором определенном способе существования, в силу которого оно называется прекрасным, и т. д. В таких общих и как бы внешних основаниях вещей (идеях), если они тщательно отвлекаются от всего, из чего состоит вся совокупность вещей, будет состоять как общий ключ к пониманию вещей, так и норма для действий, удивительный указатель новых изобретений и, наконец, надежный лидийский камень** для распознавания мнений, словом, некоторый богатый источник прекраснейших размышлений.
* (О формах см. выше - примеч. 69.)
** (Эти сведения о лидийском камне - у Плиния, "Естественная история", XXXIII 126 (43).)
Идеи отвлекаются преимущественно от естественных вещей.
81. XVIII. Эти нормы истины должны отвлекаться от тех вещей, которые существуют так, что иначе они не могут существовать, у с которыми каждому удобно производить где угодно эксперименты, т. е. от естественных вещей, вещей природы.
Вещи божественные сами по себе неисследимы: они познаются только постольку, поскольку они отражаются природой или же открываются словом божьим. Искусство, насколько в нем есть разум или достоверность, заимствует их от природы, да и то часто говорит вздор. Поэтому тем поприщем, на котором мы охотимся за идеями вещей является преимущественно природа (конечно, при помощи слова божия, т. е. Писания). Природа является самым истинным отображением дел божьих, указывающим, что и с какой целью Бог сделал, делает и будет делать. Из этих двух источников - природы и Писания - должны быть построены те нормы для основания Пансофии, с помощью которых все - и самое великое, и самое малое, и высшее, и низшее, первое и последнее, видимое и невидимое, сотворенное и песотворенное - должно быть приведено в единую истинную, везде себе и вещам соответствующую гармонию (или, скорее, пангармонию), лучше которой ничего не может быть.
Каков должен быть метод построения пансофии.
82. Сказанное касается новой нормы размышления о всех вещах; теперь о новой форме их расположения. Ибо мы считаем, что в пансофии необходимо должен применяться самый совершенный метод, а именно такой, который так связывает умы с вещами, что они ставят себе целью познание до конца и больше чувствуют плоды основательного знания, чем трудности его изучения. Это будет так, если:
1. Всеобщие подразделения более правильны.
83. I. Подразделения мира будут точны, если они будут рассекать жилы и члены всех вещей так, чтобы все было наглядным, все было на своем месте без всякой путаницы.
2. Уничтожить все двусмысленные определения.
84. Надо обращать внимание на значение выражений (особенно более общих, употребляющихся в отношении ко всем частным случаям), чтобы в них не оставалось ничего непонятного, чтобы они были свободны от омонимов, так как из этого могут происходить впоследствии разногласия и споры. Это достигается тщательным определением вещей - таким, какое обычно предпосылают своим доказательствам математики.
3. Положения будут излагать всю природу вещи.
85. К делениям и определениям должны присоединяться положения, или теоремы, и правила со своими доказательствами.
4. все предписания должны быть κατά παντός, κατ` αυτό, καυόλου πρωτου (всеобщими, самодовлеющими).
86. IV. И все это (подразделения, определения, правила, т. е. все, что обозначается общим названием "предписаний") должно быть:
1) ясным, 2) имеющим только не подлежащее сомнению применение, 3) истинным само по себе, всегда и везде. Эти три требования с полным правом были до сих пор выставляемы в большинстве философских и богословских сочинений как желательные. Ибо многое излагается спутанно, многое не имеет вовсе никакого применения (или очень малое), кое-что справедливо только в зависимости от случайных условий. Например, теорема метафизики: субстанция не может быть больше или меньше - неверна, а если бы и была верна, то не имела бы никакого применения*?. Действительно, муж - в большей мере человек, чем зародыш; орел - более птица, чем летучая мышь; солнце - в большей степени светило, чем луна. И разве не праздное дело говорить, что всякая свинья есть свинья, всякая лошадь есть лошадь? Разве кто-либо это отрицает? Кому нужно это навязывать? Предписания же Пансофии содержат только положения серьезной науки.
* (О невозможности для субстанции увеличения или уменьшения говорит Аристотель ("Категории", 5 3 b 33 - 4 а 21).)
(5. Общие теоремы должны быть чистыми аксиомами.)
87. V. Общие предписания пансофии должны быть реальными и практическими аксиомами, т. е. такими положениями, которые заслуживают доверия сами по себе, которые не надо доказывать при помощи более "первых" положений, а надо только иллюстрировать примерами так, чтобы всякий человеческий ум немедленно признал их за норму истины, как только воспримет их. И такие понятия, напечатленные нашему духу божеством, такие факелы ума, бросающие свет на все частности, должны быть ключом к деятельности. Надо только всячески остерегаться, чтобы не допустить в качестве аксиомы чего-либо, что не является таковой на самом деле. Ведь недаром Бэкон Веруламский, Стрезо* и другие жалуются на то, что ходячие логические правила утверждают и отрицают неосновательно, так что лишь редко они служат для доказательства, по большей же части - только для оспаривания (при помощи исключения, ограничения, приведения примеров, опровержений, т. е. вообще посредством споров).
* (Голландский ученый и священник, друг Коменского, Каспар Стрезо (1603-1664), о чьей книге "Об употреблении разума и злоупотреблении им" Коменский отзывался с одобрением (письмо Гартлибу, см.: J. А. Komenskeho correspondence.- Praha, 1892, s. 19), мечтал о переходе науки и философии на народный (материнский) язык, о новых методах научного познания. Его книгу "Иллюстрированная богословская технология" (Technologia theologica illustrata.- Leiden, 1634; London, 1640) Коменский цитирует в "Новейшем методе языков", 28, 3.)
Частное служит только доказательством.
88. VI. Все частное во всей Пансофии не должно привносить ничего нового; оно должно быть только специальным расширением предшествующих ему общностей, как мы это видим в дереве, в росте животного: у дерева и животного не вырастают ежегодно новые члены или ветви, а лишь развиваются дальше прежние.
Применение Пансофии.
89. Философия, построенная таким образом, будет: 1) легкой для усвоения, ибо в ней одно будет вытекать из другого; 2) истинность ее будет прочной, так как все последующее будет основываться на предыдущем; 3) она будет чрезвычайно полезна в применении, так как в ней отлично раскроются основания всего мыслимого. И действительно, такое изложение всеобъемлющей науки будет не только рассадником [знания], но некоторым образом будет и оплодотворять его, заставляя все глубоко укореняться, чтобы изучающие не только поддавались увещаниям, но и принуждались к согласию посредством доказательств. Это именно и делает образование прочным.
Все должно быть аподиктичным.
90. Никто из математиков не говорит: "По Пифагору, трижды три будет девять" или "Евклид выделяет три вида непрерывных величин: линию, поверхность и тело". Все геометры согласны в том, что в треугольнике три угла равны двум прямым, однако кто так нескладно твердил бы такие положения, ссылаясь на авторитеты, того бы осмеяли: в геометрии прямо доказывается, что положение правильно и что иначе быть не может, хотя бы не было никогда ни Пифагора, ни Евклида. Точно так же и в метафизике, физике, этике, политике должно быть стыдом приводить авторитеты там, где дело может решаться рациональными основаниями.
Все должно быть строго упорядочено.
91. Таким методом мы стремимся также и к тому, чтобы вся работа над Пансофией могла совершаться без повторения чего бы то ни было и чтобы эта краткость (все сочинение должно быть чрезвычайно сжатым изложением вещей) не вызывала неясности, так как при последовательном движении вперед дальнейшее освещается уже ранее изученным. Так войдет в обыкновение также и при составлении книг применение правила военного построения: что никакое место не защищает само себя, а защищается другим,- если все преподаваемое будет получать свет и силу от того, что стало известным раньше.
К идеям надо прибавить свидетельства Бога и чувств.
92. В важнейших вопросах надо присоединять авторитет Писания как свидетельства уст божьих; а также и свидетельства чувств при помощи опыта, так как для разума истинность вещи подкрепляется экспериментом. Как у математиков из доказанной теоремы выводится научное положение, а из доказанной проблемы вытекает следствие, так из предписаний Пансофии должно безошибочно следовать познание и действие.
Если чего нельзя доказать, то это надо высказать проблематически.
93. VII. Если какое-либо положение нельзя довести до демонстративной достоверности, а между тем оно полезно, то его надо отнести к числу вопросов, требующих обсуждения, или надо выставить его проблематически, указав основание, говорящее за то и за другое решение, для того чтобы всем можно было судить, за какую альтернативу говорят больше обстоятельства дела, а также и для того, чтобы другим людям остался случай решать когда-нибудь такие проблемы и отыскивать в таких вопросах непогрешимую очевидность истины. Ибо Бог обычно сообщает людям свет свой постепенно, а где идут с постепенностью, там естественно постепенно же продвинуться далее. При этом то, что было сообщено в научной форме, хотя бы по количеству оно было невелико, для применения будет иметь большое значение. Ибо лучше владеть немногим, но достоверно, в полной мере и правильно, чем носиться мыслью по безбрежности: это последнее дает лишь смутное и основанное на предположениях знание, первое же сообщает неизменные и твердые познания.
Похвала этому методу.
94. Между этой книгой Пансофии (если она будет составлена) и теми книгами, какими пользуемся мы сейчас, было бы такое же различие, какое есть между музыкальным инструментом, совершенно приспособленным для полной гармонии, с одной стороны, и несовершенным, во многих отношениях испорченным в своих важнейших частях, с там и здесь поломанными, разноголосящими трубами - с другой. Или какое есть различие между тщательно составленной партитурой, при одном взгляде на которую органист или игрок на кифаре легко может сыграть любую мелодию, и теми нотными партитурами, которыми можно пользоваться только нескольким лицам и которые не всегда и не везде согласуются друг с другом.
Почему автор касается этого.
95. Часто думая о том, как велико будет применение этой книги для изучения мудрости, я молю Бога и не перестаю просить его, чтобы он пробуждал героические умы, трудами которых мог бы быть зажжен столь великий свет миру. И так как он дал мне быть в числе тех, кто признает несовершенство человеческих дел и серьезно желает их улучшения, то я и счел для себя не чуждым испробовать, не прольет ли через меня некоторый новый свет божественная благость (ибо веяние небесное веет, где оно захочет), или, по крайней мере, не смогу ли я дать толчок другим, которым божественное провидение дало больше умственных сил, образования и досуга к тому, чтобы сделать в этом отношении больше, чем могу сделать я. И кто вменит мне в вину, что я сильно хочу быть полезным христианскому юношеству как сам, так и с помощью других? Вообще мне следовало бояться того, как бы столь необходимое дело не осталось в области только обещаний и публике не было сообщено ничего, кроме пожеланий. Поэтому я сделал то, на что Бог дал мне силы, чтобы и меня лучше поняли, когда я дам образец, и чтобы другие, кого побудит к этому Бог, имели пример для облегчения им подражания.
и с какой целью он это рассказывает.
96. Я думаю также, что не следует обойти молчанием и того, по какому случаю я осмелился приступить к столь важному делу, как и в каком порядке я его осуществлял и, наконец, с каким, по моему суждению, успехом. Все это я делал только потому, что я считаю необходимым раньше представить на справедливый суд все, что я предложил. Насколько я в этом успел, об этом будет свидетельствовать сама наша книжка по пансофии; под ее влиянием само собою сложится мнение у правильно судящих людей.
Более глубокое объяснение повода для составления этой книги.
97. Идет уже двадцатый год* с того времени, как я почувствовал впервые стремление искать средств для облегчения трудностей научных занятий - и это под влиянием моей несчастной судьбы, которая, увы, отняла у меня почти все годы моей юности. Будучи ребенком-сиротой, без отца и без матери, я, по небрежности опекунов, был до такой степени заброшен, что только на шестнадцатом году жизни смог ознакомиться с началами латинского языка. Однако, по благости божией, это естественное ознакомление зажгло во мне такую жажду, что с того времени я никогда не переставал работать и стремиться восполнить ущерб, причиненный мне в детстве, восполнить не только по отношению ко мне самому, по и по отношению к другим. Меня печалило то, что людям (особенно моим согражданам) было скучно изучать науку. Поэтому я много думал над тем, каким образом не только побудить множество людей к тому, чтобы они полюбили научные занятия, но и указать, на какие средства и чьими трудами можно открыть школы, в которых юношество получало бы хорошее образование по более легкому методу. Однако так как вскоре (па 24-м году жизни) я был посвящен в служители церкви и так как божественная заповедь: "Сие твори" была перед моими очами, то мне пришлось отложить в сторону мои заботы о школьном деле. Однако когда через пять лет после этого я, с божьего попущения, был вместе с другими изгнан и, живя в изгнании и вернувшись на пепелище школьной работы, стал читать различных авторов, то я наткнулся на целый ряд таких, которые в это самое время начали трудиться над улучшением методов научных занятий, а именно: на Ратихия, Гель-вига, Рения, Риттера, Главмия, Цецилия и, в первую голову, на Иоганна Валентина Андреэ**, человека пылкой души и выдающегося ума, а также на Кампанеллу и Веруламия, знаменитых восстановителей философии. Из этого чтения я вынес большие надежды на то, что столько различных искр сольются, наконец, в целое пламя. При этом я не мог удержаться, чтобы не заметить кое-где и некоторых недостатков и пробелов. И, опираясь на прочные основания, я старался придумать, что можно было бы сделать и что не допускало бы колебаний. И после многих размышлений, приведя все к незыблемым законам и нормам природы, я написал "Великую дидактику", излагающую способ легко и основательно учить всех.
* (В 1614-1616 гг., будучи ректором в школе в Пшерове, где он учился в 1608-1611 гг., Коменский написал для своих учеников "Наставления по облегченной грамматике", которые, как можно судить по одному его письму 1661 г., были изданы в Праге в 1616 г., однако никаких следов этого издания не сохранилось. В свое "Полное собрание дидактических трудов" Коменский "Наставления" не включил.)
** (Ратихий - немецкий педагог Вольфганг Ратке (1571-1635, см. о нем: "Автобиография", примеч. 2), чей метод скорого изучения латыни, греческого и еврейского языков Коменский использовал при написании "Наставлений по облегченной грамматике". Гиссенский профессор восточных языков Кристоф Гелъвик (1581-1617) одно время сотрудничал с Ратке; Коменский, по собственному свидетельству, изучал книги Гельвика в 1627 г., а возможно, и раньше. Иоганн Рейниус (Рейн) - немецкий педагог, которого Коменский читал в те же годы. Стефан Риттер (ок. 1600-1650) - ректор школы в Корбахе (Германия). Филипп Глаум (ок. 1580-1650) - немецкий педагог, работавший над реформой школьного образования. См. об этих современных Коменскому педагогах в "Великой дидактике" ("Приветствие читателю", 9-10). Об Иоганне Андреэ см.: "Лабиринт света...", общее примеч.)
"Дверь языков" послужила поводом для составления "Двери вещей".
98. Когда я поработал над компендиумом правил для изучения языков и представил его публике для рассмотрения под названием "Открытой двери языков", он был принят с исключительным и единодушным одобрением со стороны людей ученых и был рекомендован в качестве верного и подлинного средства изучения языков. Это дало мне новый повод попытаться составить также "Дверь самих вещей", или, если хотите, "ключ" к человеческому уму, раскрывающий всеобщим образом чувства для познания всего.
Если бы этот труд удался, я считал бы, что им можно добиться достижений, в такой же степени более важных, в какой правильное мышление выше способности просто болтать латинские слова.
С какой надеждой.
99. Не было недостатка в людях, которые сомневались в возможности составить такую "Дверь" (или "ключ"), ибо я сообщил о своем плане друзьям. Меня же одушевляло стремление ко всеобщей и постоянной гармонии вещей: все, что люди могут познать, допускало сведение к некоторым конечным по числу, но бесконечным по применению правилам. Я рассуждал так. Если язык, этот главный истолкователь духа, при своем бесконечном богатстве может быть так проанализирован, что допускает выражение всех важнейших понятий конечным числом звуков, то почему неясные понятия нашего ума нельзя таким же образом привести в соответствие с группировкой самих вещей? Ибо, хотя вещи вне ума кажутся чем-то безграничным, тем не менее они, как и сам мир, суть изумительное создание божие; они состоят из немногих элементов и из немногих различий в формах, и все изобретения искусства могут быть сведены к определенным родам и определенным сочетаниям. А так как вещи, понятия о вещах и изображения этих понятий (слова) параллельны между собой, то я и думал, что эти самые основные элементы могут быть одинаково переданы как при помощи вещей, так и при помощи понятий и слов. Мне приходило также в голову, что химиками изобретены сущности (или духи) вещей, настолько свободные от избытка материи, что в малой капле их может заключаться огромная сила минеральных веществ, которая окажет в составе лекарств больше действия, чем они смогли бы оказать всей своей массой. И (думалось мне) неужели нельзя придумать что-либо, посредством чего предписания мудрости, рассеянные по столь обширным просторам наук и даже как бы бесконечно разбросанные вне своей области, можно было бы некоторым образом объединить и концентрировать? Не надо отчаиваться, всякое отчаяние есть оскорбление Бога, который обещал помочь просящим, ищущим, стучащимся в двери. Поэтому я и решил, что создание некоторого универсального рассадника образования возможно.
В "Двери вещей" намерение автора осуществлено.
100. Поэтому я, во имя божие, начал составлять такую ткань вещей, соблюдая и здесь тот же метод, каким я пользовался при составлении "Двери языков". И прежде всего я поставил целью - так же, как там латинские слова,- так здесь все достойные человеческого познания вещи собрать вместе как бы в некоторую сокровищницу. Во-вторых, я старался все приводить только один раз, не считая выводов, а также тех случаев, когда без упоминания о чем-нибудь нельзя разъяснить что-либо другое. В-третьих, все должно было приводиться не иначе как на своем месте и в собственном смысле, т. е. в самом естественном порядке вещей и в самом ясном смысле выражений, так, чтобы здесь давалось все значительное, что содержится в совокупности вещей мира и во всех книгах и библиотеках,- и все это в кратком и ясном изложении. Если бы я достиг того, чтобы при помощи этой нашей "Двери" удалось подготовить переход к вещам и к пониманию всех книг без помощи наставника, то я получил бы право на часть той похвалы, какою Тимофей Брайт* наделяет изобретателей краткости и наглядности. Из всех, говорит он, частей философии, в каких трудились любители истины и те, кто изучали высшие вопросы, нет ни одной, которая была бы полезнее для жизни или питала бы дух более благородным удовольствием, чем та, при помощи которой другие знания приводятся к краткому и ясному виду. Поэтому надо приветствовать благодарной памятью труды тех, кто прилагали старание к тому, чтобы учащиеся освободились как от скуки многословия, так и от терниев и лабиринтов трудностей (о физике Скрибония, гл. I).
* (См.: Тимофея Брайта Кембриджского, доктора медицины, замечания о "Физике" Вильгельма Адольфа Скрибония.- Франкфурт, 1587, гл. 1.)
Более возвышенная забота.
101. В этом только и состояло мое намерение, когда я начал этот труд: коротко и ясно охватить все. Однако по воле божией случилось так, что во время работы над этим сочинением у меня явилась более высокая мысль и забота - собрать от самых оснований все более истинное, лучшее и наиболее подходящее для нас, христиан, в смысле использования в этой и в будущей жизни. Я уже говорил подробно о том, что такое намерение было необходимо. И для того чтобы это сочинение было "Дверью" не только в [чтение] авторов, но и еще более в самую совокупность вещей, я внес туда все, что мне показалось выдающимся как в божественных и человеческих делах, так и в книгах,- не в смысле кропотливого и мало полезного, но трудоемкого составления каталогов, а скорее в виде раскрытия истинных оснований всего и объяснения в главных чертах главных моментов, из которых легко складывался бы смысл остального. Поэтому здесь содержится и кое-что новое, не только уже найденное, но и подлежащее нахождению, такое, чего, быть может, нет нигде в другом месте. И новый и более полный порядок вещей часто приводил меня к тому, к чему, по-видимому, не приходил до сих пор еще никто другой.
Эта "Дверь вещей" есть также и дверь в божественные Писания
102. Для того чтобы "Дверь" была одновременно и дверью в божественные Писания, я старался: 1) Все догматы священного кодекса божия относить к правилам Пансофии - каждый в своем месте, а все истории иллюстрировать примерами, чтобы юношество узнавало отсюда все те данные нам великие и драгоценные обетования, благодаря которым мы делаемся причастными божественной природе (2 Петр. 1, 4), и чтобы оно имело впоследствии опору не только без вреда для себя знакомиться со светскими писателями, но и охрану против искушений всей жизни. 2) Самые темные выражения из Писания я старался так цитировать в соответствующих местах, чтобы цитирование, сделанное в надлежащем месте, бросало свет на излагаемое и служило вместо комментария. 3) Я старался в разных местах так пользоваться фразами и мудрыми выражениями Писания, чтобы юноши осваивались как с содержанием, так и со стилем духа святого и чтобы в самой Библии им не могло встретиться ничего, не известного им ранее.
кафолического богословия.
103. При этом мы преподносили не то или другое богословие - так, как оно имеет место у отдельных вероисповедании,- но всеобщую и кафолическую истину, не спускаясь к тому, в чем имеется возможность опасного, двойственного истолкования или где нельзя показать выхода в несомненное. Ибо, по нашему мнению, правильнее кое-чего не знать, чем знать ошибочно, как указывает апостол (Филипп. 3, 15-16). Подобно тому как человек, прямо и без компромисса присоединившийся к одному из двух противоречивых высказываний (что бывает в Писании даже при чисто буквальном его истолковании), не может не считаться с противоположным высказыванием, а часто - и находиться под сильным влиянием последнего, так не могут не исчезнуть без огромной для человека радости бывшие ранее трудности, путаница и смущение, раз открыт средний смысл и обе крайности приведены в согласие.
Метод этой книги.
104. В отношении порядка передачи наук мы надеемся, что с божией помощью дали образец правильного метода, рассекающего вещи так, как они есть и образуются, и ставящего их перед глазами.
В чем состоит пансофическая метафизика*.
* ("Метафизика" ("Первая философия") Коменского, написанная им ок. 1630 г., была обнаружена Яромиром Червенкой в 1931 г. в библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде и опубликована: Archiv pro badaniozivotea spisech J. A. Komenskeho. XXIII.- Praha, 1965, с 81-97. Метафизикой Коменского следует считать также его "Дверь вещей", на протяжении 30 лет, начиная с 1632 г., перерабатывавшуюся им не менее 20 раз и доведенную до крайней сжатости и энергичной сухости изложения. Метафизика для него - это верховное знание (иногда просто отождествляемое с пансофией), которое главенствует, с одной стороны, над "физикой", т. е. учением о природе вообще, а с другой - над "механикой", т. е. учением о человеческих искусствах и умениях. Метафизика, по замыслу Коменского,- "преддверие премудрости", когда она гармонически сочетается, в качестве искусства мысли, с "прагматикой", искусством действия, и с "логикой", искусством слова (эту гармонию Коменский обозначал сокращениями SCHOLA, т. е. Sapienter Cogitare - "мудро мыслить", Honeste Operari - "благородно действовать", Loqui Argute - "умело говорить", и SAL, т. е. Sapere - "разумение", Agere - "действие", Loqui - "речь"). Судя по переписке Коменского, около 1646 г. он снова работает над своей метафизикой. "Веемы до сих пор заблуждались и ошибались,- пишет он в Англию Георгу Ричлю,- относя метафизику к реальным наукам, тогда как она имеет дело только с орудиями [человеческого разума] и, стало быть, является искусством, а не наукой. Чем это тебе кажется - парадоксом или философской ересью? Сдержи свой смех или свое раздражение: увидишь свет, едва это поймешь" (J. A. Komenskeho korrespondence..., s. 123). Иными словами, метафизика в этом новом понимании Коменского как будто бы имеет дело только с искусством мышления, с методикой подхода к реальности. Однако в 1650 г. он задумывает сочинение ("Синтагма человеческого всезнания..."), в котором метафизике снова соответствует область вещей. Наконец, во "Всеобщем совете" метафизика - это "простейшая и легчайшая наука", а именно осознание того "умного света", которым всегда и везде озаряется всякая мысль, всякое слово и дело любого человека ("Пансофии ступень первая", гл. X).)
105. Метафизика эта не будет отличаться какой бы то ни было запутанной утонченностью - такой, когда ее могли бы усвоить только острые и уже опытные в изучении вещей умы. Она будет ясной и до такой степени доступной каждому здравому уму, что даже восьмилетние дети смогут овладеть всей этой метафизикой, а при ее помощи - и всеми элементарными науками и искусствами, без всякого труда, напротив, с большим наслаждением. Все основные положения наук мы изложили в виде афоризмов (или аксиом) - истинных, как я надеюсь.
Как из этого выводится остальное.
106. И из этих очевидных самих по себе истин мы ничего не приводим без основания, предполагая что бы то ни было другое, как бы из милости добиваясь заранее согласия. Мы же обходимся с человеческим умом так, как обычно обращаются с молодыми лошадьми их укротители: они сначала применяют более мягкие удила - такие, которые скорее приятны этим животным, чем мучат их, и заставляют их бежать по ровным и приятным для бега местам раньше, чем по круговым извилинам.
Трихотомические* деления.
* (Трихотомическое деление - различение трех моментов вещи или явления (например, начало, середина и конец всего движущегося).)
107. Это особенно имеет место в нашем методе в такой удивительной степени в силу того, что все важнейшие представления вещей совершаются в нем при помощи трихотомий. При этом я утверждаю, что я искал этого не тенденциозно, не в силу какого-либо суеверия; эти трихотомии сами собою представлялись мне [коренящимися] в некоторых важных, имеющих большое значение обстоятельствах, в первых атрибутах вещей (едином, истинном, добром), так что я иногда останавливался в изумлении, пораженный новизною дела. Я начинал, исходя из примеров в какой-либо одной отрасли, и видел, что то же самое имеет место и везде. Поэтому я не осмеливался противиться истине вещей, представляющейся по большей части в виде тройственной тайны; напротив, я скорее был рад схватить такую гармонию священной троичности. И я с наслаждением прослеживал ее в остальном, нигде (я в этом твердо уверен) не насилуя вещей, которые как бы самопроизвольно располагались таким образом. Я считал, что это принесет пользу еще и учащимся; а именно: во-первых, в качестве пособия для запоминания - память любит разграничения как при нахождении нового, так и при запоминании; во-вторых, для понимания самих вещей: оно по большей части отлично открывается природой вещей. В этом я резюмирую мнения всех, кто будет оценивать дело благочестиво, внимательно, в страхе божием; причем я уверен, что в этом выражается не суетность фантазии, а истина самих вещей. Таким образом, Пансофия, открывая эти тройственные христианские тайны, служит вечному триединому Ягве*, единому всесильному, мудрому и благому, и вечно посвящена поклонению ему.
* (Ягве, или Иегова,- название бога в Ветхом завете, однако Коменский переносит его на новозаветную Троицу.)
Аналогия с названием "Пансофия".
108. И пусть никто не оскорбляет слово "Пансофия". Мы знаем единого Пансофа - единого мудрого Бога (Рим. 16, 27). Мы же говорим о человеческой пансофии, т. е. о значении того, что Бог хочет, чтобы мы знали. Что сокрыто от нас, то находится у господа Бога; то же, что он открыл, он открыл нам и сынам нашим (Втор. 29, 29). И мы убеждаем смертных, чтобы они не пренебрегали этим из-за тщеславной неблагодарности.
Почему Пансофия называется "христианской".
109. Во Христе скрыты все сокровища мудрости и науки (Кол. 2, 3); мы же объясняем здесь преимущественно тайны Христовы, для того чтобы люди признали, что ими руководит его дух, и поняли, как через посредство его и вечной мудрости и силы божией было все сотворено и все происходит, пока не настанет конец, когда он передаст Отцу царство и всю власть и все могущество (1 Кор. 1, 24). Почему же нам не быть гордыми тем, что мы вместе с Христом передаем истинное и спасительное знание всех вещей? Пользоваться пансофией прилично именно нам, христианам, а не кому-либо другому, так как вне христианства папсофии нет и быть не может. Еще Августин некогда утверждал, что только христианство есть истинная философия (в 3-й книге, "Против академиков", гл. 19)*. И действительно, вне божественной церкви нет Откровения, а без Откровения чувства человека не проникают за пределы настоящей жизни, эта же жизнь ограничена столь узкими пределами, что, рождаясь, мы уже умираем и конец ее тесно связан с началом... Чем же выдающимся может быть мудрость, собранная одними чувствами и лишь немного выходящим за пределы чувств умом,- мудрость, в течение нескольких дней тешащая нас теми или другими пестрыми наслаждениями, а потом отпускающая нас с пустыми руками? Поэтому мудр тот, кто мудр для вечности. И пусть вместе с тем наши предшествующие слова научат возможно мудрее проводить настоящую жизнь. Отлично сказал в высшей степени озаренный муж: только одни христиане знают, потому что они говорят от Бога; остальные же болтают вздор, так как говорят от себя.
* (Августин. Против академиков, III 19.)
110. Прибавлю, что пансофия есть правильный путь к святому незнанию*: она одна может научить нас тому, что вся наша наука есть не что иное, как тень, если ее сравнить с блеском той светлой мудрости, какая есть в Боге.
* (Святое (знающее, умудренное, ученое) - незнание - идея главной книги немецкого философа Николая Кузанского (1401-1464), которого Коменский внимательно изучал еще со студенческих лет. Следы чтения и продумывания Николая Кузанского можно обнаружить во всей "Пансофии" Коменского, начиная с понятия "мира возможности", предшествующего вещественному миру (см.: Kvacala J. Komensky a Nicolaus de Cusa.- In: Archiv pro badani о zivote a spisech J. A. Komenskeho. 10.- Brno, 1927; Patocka J. Cusanus a Komensky.- Pedagogica, 4, 1954, с 508-523).)
Троякое обоснование названия "Пансофия".
111. Пансофию, или всеобщую мудрость, надо изучать так, как мы рекомендуем и пытаемся испробовать, т. е. в трех отношениях: во-первых, в отношении к самим вещам, против пренебрежения которыми мы предостерегаем, доказывая, что силы человеческого ума надо развивать для покорения всего существующего; во-вторых, в отношении наук, которые, по нашему убеждению, представляют собой не разрозненные знания, а единую науку, обнимающую все. В-третьих, в отношении тех, для пользы которых создается наука, а именно: для пользы всех тех, кто называет себя "христианами". Соответственно этому можно надеяться и на троякую пользу от этого сочинения, а именно: для людей образованных, для юношества в школах и для всей массы христиан.
Почему надо говорить о "Двери в Пансофию".
112. Однако мы предприняли написать не "Пансофию", а "Дверь в Пансофию", так как мы прослеживаем не все и не во всех отношениях (это было бы бесконечной задачей, далеко выходящей за пределы сил одного человека), а лишь главные и основные черты всего. Высшей целью богослова является (и должно являться) - указывать людям путь к тому, чтобы проникнуть сквозь все видимое и внешнее к невидимому и вечному. И кто будет иметь право поставить мне в вину, если я сделаю для этой цели не особенно много и кое-что не вполне отчетливо! Почти вся наука юристов посвящена тяжбам из-за земных и преходящих вещей, т. е. из-за мелочей и пустяков. И по-видимому, они сами признают, что их не касается более возвышенная мудрость. Ибо Безольд* - мудрейший правовед нашего времени пишет (в конце своего рассуждения о совокупности всех наук) следующее: "Я позволил бы себе определить полиматию (многознание) как знание, состоящее из высших отраслей и из некоторой высшей мудрости, заимствующей всего более из богословия, много из медицины и мало что из юриспруденции".
* (Тюбингенский правовед Кристоф Безольд (1577 - 1638) в кн. "Философски-теологические аксиомы" (вышла без указания года и места издания).)
Почему так трактует это богослов.
113. Поэтому я не оправдываюсь в том, что я богослов, пытаюсь указать пробелы такого рода полиматии (или, точнее говоря, "панматии" - всезнания). Скорее, я горжусь тем, что я получил от господа моего благодать явиться хоть каким-нибудь органом для прославления его милосердия. Евангелие, данное Иисусом Христом, для меня священно и дороже самой жизни. И я не хочу ничего и не стремлюсь ни к чему, кроме как к тому, чтобы быть верным истолкователем его тайн. Господь сказал Петру не только "паси овец моих", но и "паси агнцев моих" (Иоанн. 21, 15). Поэтому я знаю, что для меня всего более подходящим будет содействовать богословам в том, чтобы они серьезно заботились о возвращении как тех, так и других на плодородные пастбища в горах Израиля, где они покоились бы на зеленеющих травах и паслись бы на тучных кормах (Иез. 34, 13), особенно после рассеяния божьего стада (если оно когда-либо случится из-за нападения зверей), чтобы овцы и агнцы божий как можно скорее собрались опять вместе. Поэтому я с пророком благословляю господа, который напоминает мне, что я тот, кто слушает и познает.
Необработанность стиля.
114. Я не буду извиняться за необработанность стиля. Я не мог, да и не хотел щекотать слух. Этого в мире и без меня более чем достаточно. Для дела важнее, чтобы умы образовывались для чистой и простой мудрости, а это произойдет легче, если вещи будут представлены в обнаженном виде, без прикрас и отделки. Поэтому я только стараюсь выразить смысл, черпая с полным основанием вместе с Плинием надежду, что разум хороших и ученых людей поставит пользу и поддержку выше нравящейся приятности, что они предпочтут краткое и сжатое изложение сущности дела качествам стиля*.
* (Плиний. Естественная история. Предисловие.)
Требования автора: 1. Чтобы его читали без предубеждения.
115. Я больше всего прошу и заклинаю, чтобы никто не произносил обо мне поспешного суждения, не рассмотрев дела. И я боюсь этого не напрасно: я знаю, как легко и с какой надменностью некоторые, ослепленные великими именами древних, отвергают все новое как совершенно фантастическое. Я надеюсь, что для всех благоразумных людей будет большим удовольствием, если мы, полагаясь на привилегию, которой мы все одинаково одарены*, будем рассматривать вещи свободно, без посредников и будем изучать не мнения о вещах, а обратимся к рассматриванию, ощупыванию самих вещей, к их выделыванию, к овладению ими.
* (О "привилегиях" человека среди других созданий см.: "Пансофия, ступень четвертая", гл. 7.)
Почему мы не приводим авторитетов.
116. С этой целью мы произвели новое расчленение (anatomiam) мира, чтобы тех, кто ищет не мнении, а истины, можно было перевести от человеческих книг к книгам божественным. И это не потому, чтобы мы презрительно относились ко всяким авторитетам, но потому, что мы считаем справедливым, чтобы они отошли в сторону на то время, пока мы углубляемся в сами вещи,- так как мы знаем, что авторитеты применяются во вред свободе суждения. В первой и во второй книгах нашей "Пансофии"* мы цитируем кое-что из философов, чтобы установить основы пансофии, однако не как таковые, а в умах тех, кто, имея предвзятые мнения, должен быть их лишен, должен начать пользоваться, в качестве советчиков, теми авторами, которыми до сих пор пользовался в качестве руководителей. Мы крайне редко и лишь в важных вопросах цитируем других авторов, которые уже раньше отметили ту же истину, какую излагаем мы,- притом не в качестве судей, а в качестве свидетелей, от которых необходимо исходить,- для того чтобы разумные суждения всех людей совпали с тем, что вытекает из основания истины.
* (Коменский имеет в виду то деление пансофии на части, которое было намечено в "Предварении пансофии" (см. общее примеч.).)
2. Надо читать сплошь, а не отрывками.
117. Во-вторых, я прошу, чтобы о наших воззрениях составляли обоснованное суждение, изучив в них все от начала до конца. Если кто-нибудь не понял, из какой основы все возникает и каким образом все связано, то напрасно он будет пытаться судить об отдельных вещах, рассматриваемых с этой точки зрения, так как бессистемное расположение вещей легко причиняет трудности даже в легких случаях. Всякий человек сможет взойти на самую высокую башню и сойти с нее, если он идет по ступенькам.
Значение постепенности градации.
Но уничтожьте несколько ступенек, и тотчас он лидо не сможет двинуться вперед, либо окажется в пропасти. Или если живописец начинает рисовать чье-либо изображение, то никто не может быть настолько опрометчивым, чтобы решиться перечеркнуть его рисунок, хотя бы, быть может, по первому взгляду он ему и не понравился. Нет, ибо он выжидает, пока изображение не будет закончено, и только тогда решает, соответствует ли рисунок оригиналу. Так же и о комедии не следует судить по одной сцене, по одному акту, а тем более - по одному пассажу, так как в них может быть что-либо, что покажется запутанным и нелепым. Искусство автора видно по тому, как он разрешает весь конфликт.
3. Я прошу, чтобы те, кто могут, восполнила наши недостатка.
118. Наконец, я прошу, чтобы образованные читатели, помня о моем намерении, не позволили мне отойти от моей цели,- все равно, будет ли правильно или неправильно то, что я предложил; а именно, чтобы это дело служило успехам нашего века. Либо я ничего не понимаю, либо то, что я предлагаю, сможет многим открыть глаза, научить их лучше мыслить об изучении наук, а через это - но школах о церкви, о государстве и о всем роде смертных.
Один человек не может сделать всего.
119. И это особенно потому, что до сих пор не было видано, чтобы ум одного человека что-либо изобрел и довел до полного совершенства. Ведь либо я, маленький человек, возьму на себя то, в чем, как я вижу, отказано всем, либо от меня одного будут требовать того, чего никогда не требовали ни от кого.
Увещание к людям образованным относительно серьезного изучения пансофии.
120. Чтобы побудить их, Бог велел пророку обратиться к ним с увещанием: "Народ говорит: еще не пришло время строить дом Божий... Как будто настало уже время вам жить в домах ваших украшенных, а дому Божьему пребывать заброшенным. Так говорит Господь воинств: обратите сердце ваше на пути ваши" (Агг. 1, 5). Услышьте вы, руководители наук и мудрости во святом христианском народе, вы, из которых большинство действительно делает и испытывает нечто подобное. Не время теперь, говорят многие, браться за какую-то высшую мудрость - ее надо предоставить будущей жизни. И очень многие, обольщая себя такими соображениями, успокаиваются на бесполезном и смутном познании вещей и на других своих частых утехах. Какая от этого польза? Вы сеете многое, говорит глас божий (т. е. вы кладете много труда на дело образования умов), но вы мало собираете в житницы ваши. Вы поглощаете (даже пожираете) книги, но не насыщаетесь. Вы пьете из любого попадающегося вам источника, и все вы укутываетесь [различными] покровами, отовсюду собираете плащи авторитетов,- и тем не менее никогда в достаточной степени не согреваетесь светом истины. Поэтому обратите же наконец сердце ваше на пути ваши и решитесь строить с любой затратой труда и средств вместе с нами роскошный храм для обитания мудрости. Я говорю: мудрости, чтобы изящно создать при помощи божественного искусства театр по образцу [божественного] архетипа. В нем, как и подобает божественному начинанию, не должно быть ничего бесполезного, ложного, сбивчивого - только полезное, истинное и приятное. В этот храм пусть будут призваны люди, бросившие пустое изучение преходящих вещей; пусть их пригласят к самим источникам истины и добра и отвлекут их от привычного тумана тщеты к обладанию прочными благами. И это случится, если такая дверь мудрости будет отворена в христианских школах для христианского юношества и если в них будут показаны ценнейшие сокровища мудрости.
Настоящее небольшое сочинение в своем завершении может служить преимущественно юношеству,
121. Есть и другое применение этого нашего небольшого труда для наставления юношества; и оно очень полезно. Ибо как для нового вина, по слову Христа, всего более подходят новые мехи (Матф. 9, 17), так и умы юношей, как новые и чистые сосуды, еще не заполненные пустыми понятиями пустой науки, всего лучше могут питаться новыми и более чистыми понятиями, чтобы привыкать черпать не основанную на предположениях и поверхностную, а реальную, обоснованную и прочную мудрость. Я говорю: не такую мудрость, которая приспособлена к пустой пышности умственного щегольства, к школьным состязаниям, а ту, которая служит приобретению основательных суждений о вещах, умножению новых открытий и, наконец, надежному достижению конечной цели жизни - вечного блаженства*.
* (Эта конечная цель - блаженство, поскольку никакая другая частная цель не стоила бы человеческого труда.)
а также в сильной степени - и всему христианству.
122. В-третьих, мы стремились еще к тому, чтобы сооруженный таким образом маленький амфитеатр божественной мудрости стал общим для всего человеческого рода, чтобы весь христианский народ, какого бы то ни было сословия, возраста, пола, языка, был приглашен и введен в рассмотрение и созерцание тех удивительных школ, которые на виду у всех всегда и везде создает мудрость божия. Ибо все, рожденные людьми, должны быть направляемы к одной и той же цели - к славе божией и к своему собственному блаженству; и из этого нельзя исключать никого: ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, ни старика, ни знатного, ни плебея, ни ремесленника, ни селянина. Ибо все мы одинаково порождение божие (Деян. 17, 28); всем посланным в мир одинаково заповедано: "придите и видите дела Господни" (Пс. 46, 9). И наконец, всем приходится проводить эту жалкую жизнь в тяготах и томлении духа (как свидетельствует Соломон*), так как все вообще нуждаются в противодеянии против тщеты жизни и в средствах для облегчения тоски. А такие средства можно найти только с помощью истинной мудрости.
* (Екклес. 1, 14 ("...все - суета и томление духа!").)
Поэтому я писал на народном языке.
123. Поэтому я хочу и заклинаю, чтобы мудрость изучалась впредь не только на латинском языке, чтобы она не оставалась запертой в стенах школ, как это имеет место до настоящего времени, причем народ и народные языки окружены величайшим презрением, и это огромная несправедливость. Пусть всякому народу все передается на его собственном языке и тем дается повод всем заниматься свободными искусствами предпочтительно перед заботами этой жизни, перед стремлениями к почестям, к богатству и к остальным суетным вещам, как это постоянно бывает, причем человек растрачивает свои силы и жалким образом губит свою жизнь и душу. И пусть вместе с науками и искусствами получают изящную обработку и сами эти языки. Поэтому я и решил издать эти наши сочинения, если будет на то воля божия, как на латинском, так и на родном языке. Ведь никто, зажегши светильник, не прячет его под спуд, а ставит в подсвечник, чтобы он светил всем находящимся в доме, по слову Христа (Матф. 5, 25). Ведь на что нужны спрятанные сокровища и скрытая мудрость (Еккл. 41, 18)? Поэтому пусть все, изучающие мудрость, стараются и в этом проявить ее блистание; пусть они говорят: "Смотрите - трудился не для одного себя, но и для всех, ищущих истины" (Еккл. 24, 39).
Основание заглавия.
124. С этой-то целью я и изменил несколько прежнее заглавие моего маленького сочинения, поставив вместо Janua (дверь) - Porta (врата). В отношении латинского языка достаточным было название "двери"; здесь название "врата" показалось мне более отвечающим цели. Ибо через дверь люди входят поодиночке, а через врата - целыми толпами. Дверь, после того как в нее войдут отдельные люди, обычно запирается, городские же ворота бывают всегда открыты. Таким же образом знание латинского языка, который прежде открывал путь к науке, доступно только некоторым; стремление же к мудрости обще всему человеческому роду. Через латинский язык входят желающие или те, кому это нужно; через родные языки, как мы уже показали, должны входить все, рожденные людьми. Поэтому пусть будут открыты врата, ведущие к мудрости. И дай, Боже, чтобы мы уже в поднебесном мире увидели образ того, что ты открыл относительно будущего Иерусалима: чтобы врата его были открыты весь день и чтобы больше не было ночи (Откр. 21, 25). Аминь!
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://pedagogic.ru/ 'Библиотека по педагогике'