 |
Лабиринт света и рай сердца
т. е. ясное изображение того, что на этом свете и во всех предметах его нет ничего, кроме суеты и заблуждения, сомнений и горестей, призрака и обмана, тоски и бедствий и, наконец, досади и отчаяния; но тот, кто остается дома в сердце своем и запирается с одним господом Богом, приходит к истинному и полному успокоению ума и к радости
К читателю
1. Каждое существо, даже неразумное от природы, приспособлено к тому, чтобы наслаждаться приятными и полезными для себя вещами и иметь влечение к ним; тем более к этому стремится и человек, в котором такую наклонность к доброму, полезному возбуждает разумная, присущая ему сила; да и не только возбуждает, но и направляет его к тому, чтобы он выбирал себе преимущественно то, что более кажется добрым, приятным и полезным, и с большей охотой добивался этого. Отсюда-то давно уже возник вопрос между мудрецами, где и в чем могло бы заключаться высшее благо (summum bonum), на котором могло бы остановиться человеческое стремление, т. е., достигнувши которого, человек мог бы и должен бы был успокоиться своей мыслью, не имея уже к чему стремиться*.
* (Весь этот абзац от "Каждое существо..." до "...стремиться" по общей мысли и большинству формулировок повторяет вступление к "Ученому незнанию" Николая Кузанского (см. Николай Кузанский. Соч. Т. I.- М., 1979, 49-50).)
2. Если бы мы захотели обратить на это внимание, то нашли бы, что этот вопрос и заботливое отыскание решения его были и есть не только между философами, но и вообще каждого человека мысль направлена туда же, где и как достигнуть самого полного утешения. И дознано, что все почти люди, отрешившись от самих себя, ищут, чем бы успокоить и утешить свою мысль в свете и его предметах: один видит это в богатстве и состоянии, другой - в роскоши и удовольствиях, третий - в славе и уважении, четвертый - в мудрости и знании, пятый - в веселом товариществе и т. д.; и вот в результате все гонятся за внешними предметами, ища в них блага для себя.
3. Но что оно там не находится - свидетель тому самый мудрейший из людей, Соломон, который, также в поисках за успокоением своего разума, пройдя и обозрев весь свет, в конце концов сознался: "И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые творятся под солнцем, ибо все суета и томление духа". Достигнув впоследствии истинного спокойствия ума (Еккл. 2,17), он объявил, что последнее заключается в том, чтобы человек предоставив свету идти своим путем, искал для себя самого Господа Бога, его боялся и его заповеди соблюдал, ибо говорит Писание: "От него единого все зависит" (Еккл. 12, 13). Подобным же образом и Давид убедился, что счастливейший человек тот, кто, закрывши глаза на свет и оставив мысль о нем, держится только Бога и, считая его вечным своим уделом, пребывает с ним в сердце своем (Пс. 73).
4. Да будет восхвалено милосердие божие, которое и мне открыло мои глаза, научив познавать разнообразную суету сего великого света и мелкое обольщение, всюду скрывающееся под внешним блеском, научив не здесь искать покоя и беспечности мысли. Желая представить себе это яснее, воочию, а равно и показать другим, я задумал предпринять путешествие, или шатание по свету, посмотреть, где находятся и какие существуют полезные вещи, или даже и ознакомиться с ними; где, наконец, я нашел утешение, к которому стремился и которого бесполезно искал в свете,- все это я рассказал в настоящем моем сочинении. Насколько удачно - это не мое дело; дай только Бог, чтобы с пользой для себя и для ближних моих.
5. Не басня то, читатель, что ты будешь читать, хотя и имеет сходство с басней; нет, все это правда; вникнув в нее, ты сам поймешь это, в особенности если ты мало-мальски знаком с моей жизнью и приключениями, потому что я расписывал красками большей частью случаи собственной жизни, с которыми встречался в продолжение немногих лет своего земного существования; иное видел и у других или имел сведения. Сознаюсь, что не всего еще коснулся, отчасти из стыда, отчасти потому, что не знал, принесло ли бы это пользу другим.
6. Провожатых моих и каждого, кто блуждает в свете,- двое: дерзость ума, осматривающего все, и старая привычка к вещам, дающая вид истины прельщениям света. Если пойдешь за ними с разумностью, то, кто бы ты ни был, увидишь, как и я, несчастные смятения своего поколения, а если тебе будет казаться наоборот, то знай, что на твой нос насажены очки обычного заблуждения, через которые ты видишь все неправильно.
7. Что касается представления исполненной радости картины сердец, посвященных Богу, то оно больше основано на теории, так как трудно найти все у каждого избранного. Тем не менее у Господа Бога нет недостатка и в таких очистившихся душах и каждый истинно благочестивый, читая это, должен стремиться настойчиво к такому совершенству. Будь счастлив, милый христианин, и пусть путеводитель солнца, Дух святой, укажет тебе лучше, чем я могу, и суету мира, и славу избранных, соединенных с Богом сердец, утешение и радость.
Аминь.
Глава I. О причинах путешествия в свет
1. Начав приходить в такой возраст, в котором ум человеческий начинает сознавать разницу между добром и злом, увидел я среди людей различные сословия, положения, профессии, труды и предприятия, которыми они занимаются, и у меня явилось непреодолимое влечение подумать хорошенько о том, к какой группе людей примкнуть и как провести свою жизнь.
2. О чем много и часто размышлял я и советовался со своим разумом, на том и остановилось мое внимание, а именно: выбрать себе такой образ жизни, в котором было бы по возможности меньше забот и беспокойства, а возможно больше удобств, покоя и отрады.
3. Однако нелегким оказалось узнать, какой именно род занятий надо мне выбрать; с кем об этом хорошенько посоветоваться, я не знал, да, по правде сказать, и не хотел советоваться, так как уверен был, что каждый станет хвалить свое. Сам же, без посторонней помощи, поспешно взяться за какое-нибудь дело не смел, боясь ошибиться.
4. Признаюсь, я начал потихоньку приниматься за одно, за другое, за третье, но все тотчас же оставлял, потому что в каждой вещи замечал и трудность, и ничтожность ее, на мой взгляд. С одной стороны, я боялся, чтобы моя неустойчивость не принесла мне вреда, и в то же время не знал, что предпринять.
5. После мучений и колебаний душой я пришел к тому заключению, что прежде всего нужно посмотреть все человеческие дела, все, что есть их под солнцем, и, сравнив разумно одно с другим, выбрать себе положение и затем привести свои дела в такой порядок, чтобы наслаждаться спокойной жизнью на свете. Чем больше думал я об этом"г тем больше нравился мне такой путь*.
* (Коменский поздно (для своего времени) выбрал образ жизни; лишь 16 лет от роду он поступил в латинскую школу в Пшерове (ср. "Предвестник всеобщей мудрости", 97).)
Глава II. Путешественник достал в проводники Вездесуща
1. Вышел я из дому и стал оглядываться по сторонам, раздумывая, откуда и как начать. Вдруг, и сам не знаю откуда, взялся передо мной человек, с твердой поступью, осмысленным взором и быстрой речью, так что Казалось, будто ноги, глаза, язык - все у него вращалось на пружинах. Подвинувшись ко мне, он стал допытываться, откуда я пришел и куда намерен идти. Я сказал ему что вышел из своего дома с намерением совершить путешествие по свету и кое-что испробовать.
2. Похвалив меня за это, он спросил: "А где же твой проводник, есть ли он у тебя?" - "Нет у меня никого,- ответил я: - доверяюсь Богу и своим глазам, думая, что они не обманут меня".- "Да так ты ничего не узнаешь,- сказал он.- Слыхал ли ты когда-нибудь о Критском лабиринте?" - "Слышал кое-что".- "Чудо света был - это было здание с таким огромным количеством комнат, перегородок, коридоров, что попавший туда без провожатого вечно мотался то туда, то сюда и никогда не мог выйти из него. То было ничтожество в сравнении с тем, как устроен лабиринт света, особенно в настоящее время. Не советую тебе одному идти туда, поверь мне, опытному в этом".
3. "А где же мне взять такого провожатого?" - спросил я. Он мне в ответ на это: "Я для того, чтобы тех людей, которые хотят посмотреть и испытать что-нибудь, провожать и указывать им, что где находится; поэтому-то я и вышел навстречу тебе". Удивился я и спросил: "А кто же ты такой, мой милый?" - "Имя мое Всевед, прозвище Вездесущ,- ответил он.- Я прохожу через весь свет, смотрю во все его стороны, у каждого выпытываю его слова и дела, что есть явного, все вижу, что тайное - за всем слежу и наблюдаю,- одним словом, без меня ничто не может происходить: за всем присматривать - моя обязанность, и если ты пойдешь за мной, то поведу тебя во многие тайные места, куда без меня ты никогда не попал бы".
4. Услышав такие слова, я и сам обрадовался, что нашел такого провожатого, и стал просить, чтобы не почел за труд провести меня через свет. "Как другим рад служить в этом, так и тебе,- отвечал он и, взяв меня за руки, прибавил: - Пойдем". Пошли мы, а я и говорю: "С удовольствием теперь посмотрю, каков-то этот свет и есть ли в нем что-нибудь такое, на чем человек мог бы успокоиться". Услышав это, товарищ мой остановился и сказал: "Приятель! Идешь ли ты с той целью, чтобы хорошенько осмотреть наши вещи или чтобы рассудить о них по своему разуму, этого я не знаю, только останется ли этим довольна ее милость, королевна наша".-
5. "А кто это ваша королевна?" - спросил я. Он ответил мне: "Та, которая управляет всем светом и его делами, от конца в конец. Имя ей - Мудрость, хотя некоторые умники называют ее суетою. Поэтому я заранее предупреждаю тебя: когда мы будем ходить и осматривать там, не умничай иначе попадешь в беду, и я вместе с тобой"*.
* ("Мудрость" здесь - та "мудрость мира сего", которая, по апостолу Павлу, "обращена в безумие" (1 Кор. 1, 20). О двух мудростях см.: "Предвестник...", 109)
Глава III. Обман навязался в товарищи
1. Не успел он сказать об этом, как вдруг я заметил, что кто-то, и сам не знаю - мужчина или женщина* (ибо как-то чудно было закрыто, а вокруг него образовался как бы туман), подойдя к нам,: заговорил: "Вездесущ! куда ты спешишь с ним?" - "Веду его в свет,- ответил последний: - намерен обозреть его".
* (Mamenj - "заблуждение" - слово среднего рода.)
2. "А что же без меня? Знаешь ведь, что твоя обязанность провожать, а моя - указывать, что где находится. Ведь ее милость королевна не желает, чтобы тот, кто по собственному желанию пошел в ее королевство, рассуждал о том, что видит и слышит, с своей точки зрения и мудрствовал о чем-нибудь; необходимо рассказать ему, что есть каждая вещь и для чего предназначена, и заставить его поверить этому".
3. Вездесущ ответил: "Неужели каждый столь дерзок, что наравне с прочими не может удовлетвориться нашими порядками. Ну, в таком случае, мне кажется, можно потребовать узду для него. Ладно, пойдем". Таким образом, он пристал к нам, и мы отправились.
4. Но я держу себе на уме: "Дай-то Бог, чтобы только не завели меня. Ведь они говорили о какой-то узде для меня" - и, обратившись к своему новому товарищу, сказал: "Приятель! не сердись на меня, хотелось бы узнать твое имя". Он ответил: "Я толмач королевны света Мудрости и имею от нее поручение научать, как должно понимать все в свете. Поэтому все, что принадлежит к истинной светской мудрости, я влагаю в ум и привожу его к радости и доброму расположению; без меня и короли, и князья, и владыки, и все высокопоставленные лица страшно тосковали бы и печально проводили бы жизнь на свете".
5. Я на это сказал ему: "Счастье для меня, что Бог послал мне в проводники тебя, если только правда то, что ты говоришь. Я ведь для того отправился путешествовать в свет, чтобы найти, что в нем есть наиболее спокойное и утешительное, а имея в качестве советника такого, как ты, я без труда выберу для себя что-нибудь".- "Не беспокойся об этом,- ответил он,- в нашем королевстве, конечно, ты увидишь все прекрасным, в порядке и мило устроенным и поймешь, что во всем можно вести себя послушным нашей королевне, но, правда, всегда одно призвание и занятие имеет перед другим более удобства и свободы. Изо всего можешь выбрать себе, что захочешь. Ну, вот все, что и как есть, я объяснил".- "Как же тебя зовут?" - спросил я.- "Имя мне Обман".
Глава IV. Путешественник получил узду и очки
1. Услышав это, я испугался, думая, что на грех взял его к себе в товарищи. "Первый (так беспокоила меня моя мысль) толковал о какой-то узде, затем этот назвал себя Обманом, королевною своею назвал суету (хотя, может быть, неосторожно проговорился). Что бы это значило?"
2. И в то время, когда я, молча и потупив взоры, шел, вернее, как-то неохотно переступал ногами, Всевед обратился ко мне: "Что - на попятный двор?" Не успел я ответить ему что-нибудь, как он набросил мне на шею какую-то узду, удила которой попали мне в рот. А он прибавил: "Ну, с нею охотнее у меня пойдешь, как начал".
3. Поглядел я на эту узду и увидел, что она была сшита из ремня любопытства, а удила у ней были из железа упрямства в предприятиях; и понял я, что теперь пойду обозревать свет не так, как первоначально,- добровольно, но вследствие непостоянства и нерешимости ума меня потащут насильно.
4. Другой же провожатый с своей стороны повел такую речь: "А я дам тебе очки, через которые ты будешь глядеть на свет". И вдруг насадил мне на нос очки, взглянув через которые на свет я увидел перед собою все в другом виде.
Очки эти действительно имели такое свойство, как я потом неоднократно испытывал, что смотревшему сквозь них отдаленный предмет казался близким, а близкий - отдаленным, малый - большим, а большой - малым, скучный - веселым, а веселый - скучным, черный - белым, а белый - черным. "Недаром,- подумал я,- он называет себя "Обманом", коли умеет делать такие очки и вставлять их людям".
5. Очки эти были сделаны, как я узнал потом, из стекла догадки, а рамки их из рога, который называется привычкою.
6. На мое счастье надел он мне их как-то криво, так что они не прилегали вплотную к глазам, и я, повернув голову и подняв глаза, мог глядеть на вещи совершенно естественно. Я обрадовался этому и подумал сам себе: "Хоть вы и закрыли мне рот и заслонили глаза, но я верю своему Богу, что не отнимете вы у меня разума и мысли. Пойду и посмотрю, что представляет из себя этот свет, на который по желанию госпожи Суеты нужно смотреть через ее очки, а не собственными глазами".
Глава V. Путешественник смотрит на свет с высоты
1. В то время, когда я так размышлял, внезапно мы, ничуть не ведаю каким образом, очутились на какой-то очень высокой башне, так что мне показалось, будто мы находимся под облаками: взглянул я с нее вниз и увидел на земле какой-то город, на вид блестящий, красивый и очень обширный, но концы и границы его все-таки можно было обозреть со всех сторон. Этот город был построен круглым, защищен стенами и валами, а вместо рва была какая-то темная глубь, не имеющая, как мне казалось, ни берега, ни дна. Только над городом было светло, а дальше - за оградой все покрыто тьмою*.
* (См. рисунок Коменского на с. 84 (сохранился в подлиннике в библиотеке Братиславы).)
2. Самый город, как я заметил, был разделен на бесчисленное количество улиц, площадей, домов и построек больших и малых; везде было множество народа, словно муравейник кишел муравьями. У восточной стороны возвышались какие-то ворота, а от них шла улица к другим воротам, обращенным к западу; через эти вторые ворота можно было проникнуть в различные улицы города, из которых главных я насчитал шесть; все они шли от востока к западу, одна подле другой. Посередине их была как будто торговая площадь, очень округленная, дальше к западу стоял на скалистом холме какой-то высокий замок, на который очень часто смотрели все граждане.
3. Мой провожатый обратился ко мне с такими словами. "Ну, вот, милый путешественник, здесь тот свет, на который ты хотел посмотреть. Для того, я повел тебя сначала на эту высоту, чтобы ты поглядел на него целиком и понял его устройство. Эти восточные ворота суть ворота жизни; через них проходят все, кто является на свет для жизни. Вторые ворота, ближайшие, суть ворота распутья; от них каждый обращается к тому или иному занятию, кому какой выпадет жребий.
4. Улицы же, которые ты видишь, суть различные состояния, сословия и специальности, к которым обращаются люди. Видишь - главных улиц шесть. В одной, к востоку, живет домашнее сословие: родители, дети и челядь, в соседней - ремесленники и все занимающиеся промышленностью, в третьей, ближайшей к площади, находится сословие ученых, занимающихся работою мысли. С другой стороны сословие духовенства, к которому люди бегают исполнять религию; затем сословие правителей и начальников света; ближе к западу - рыцарское сословие, занимающееся военными делами. Как все это искусно устроено. Одни производят всех, другие всех питают, одни учат всех, другие за всех молятся, одни судят всех и оберегают от беспорядков, другие воюют за всех, и таким образом все служат друг другу, и все находится в равновесии.
5. Этот замок, который ты видишь на западе, есть Arx Fortunae, замок счастья; в нем живут более властные люди, приобретая там богатства, роскошь и славу. Сюда сходятся люди из всех сословий и требуют, что им нужно; посередине же этой площади, как бы в центре всего, находится резиденция королевны света Мудрости".
6. Мне очень понравилось такое устройство, и я стал хвалить Бога, что искусно разделил сословия в свете. Одно только не понравилось мне. Эти улицы во многих местах казались как бы проломленными, так что одна вдавалась в другую; это, как мне показалось, могло служить причиною ошибок и заблуждений. К тому же, когда я глядел на эту округленность света, то ясно чувствовал, что он двигался и вертелся, как в колесе, так что я боялся, чтобы не закружилась голова. Когда же я обвел по нем глазами, по разным сторонам, то увидел, что все до мельчайших вещей суетилось, как в муравейнике; когда я напряг слух, то все было наполнено шумом, гиканьем, хохотом, свистом и криком.
7. Толмач мой, Обман, обратился ко мне: "Видишь, мой милый человек, как роскошен этот свет, как все в нем прекрасно, и это издалека лишь глядя на него; что ты потом скажешь, когда рассмотришь его с его роскошью по частям? Да кому же не мило быть на нем?" Я ответил: "Издали мне это нравится, не знаю, как потом будет".- "Как ни посмотри, все хорошо,- сказал он: - верь только; ну, пойдем дальше".
8. Вездесущ остановил его: "Подожди еще, я ему укажу отсюда то место, куда мы потом уж не пойдем. Оглянись-ка назад, к западу. Видишь ли, как здесь у этих темных ворот что-то копошится и лезет сюда?" - "Вижу".- "Это люди,- ответил он мне,- вновь являются на свет (сами не зная, откуда), не зная еще, что они люди; поэтому-то и есть около них одна только тьма и ничего другого, кроме только крика и слез. Но когда они идут этой улицей, то понемногу перед ними начинает светать, так что они доходят до этих ворот под нами. Пойдем, посмотрим, что здесь делается".
Глава VI. Судьба распределяет занятия
1. Сошли мы по какой-то темной лестнице вниз, и я заметил, что в этих воротах находится огромный зал, полный молодых людей: на правой стороне сидит сердитый старец и держит в руке огромную медную чашу. Я видел, как подходили к нему все пришедшие из ворот жизни, и каждый, коснувшись этой чаши и вытащив из нее знак с какою-то надписью, быстро бежал в какую-нибудь улицу города. Один бежал с радостью и криком, другой шел с печалью и тоскою, оборачиваясь и озираясь.
2. Я подошел поближе и посмотрел на некоторые из этих знаков; один вытаскивал: "господствуй", другой - "служи", третий - "приказывай", четвертый - "повинуйся", пятый - "паши", шестой - "пиши", седьмой - "учись", восьмой - "копай", девятый- "суди", десятый - "воюй" PI Т. Д. Я недоумевал, что бы это такое было. Всевед разъяснил мне: "Здесь распределяются занятия и работы, к чему кто способен на свете". Этот начальник над жребием называется "Судьбою", каждый вступающий в свет должен взять от него таким образом соответствующее указание.
3. В это время Обман дотронулся до меня с другой стороны, давая этим знать, что и я также должен вытащить жребий. Я попросил его не понуждать меня брать только одно что-нибудь (не посмотревши прежде), поручаться только слепому счастью, будь - что будет. Но мне было объявлено, что этого без ведома и дозволения господина начальника, Судьбы, нельзя устроить. Тогда, приблизившись к нему с покорностью, я объявил о своем намерении, что пришел с тою целью, чтобы все осмотреть и выбрать себе то, что понравится.
4. Тот ответил: "Сын! видишь, что другие не делают этого, но берут то, что подано им или само попадется. Но если уж у тебя такое сильное желание, изволь". Написав жребий: "Speculare", т. е. наблюдай, или испытывай, подал его мне и отпустил меня.
Глава VII. Путешественник осматривает площадь света
1. Мой провожатый сказал: "Так как ты должен все осмотреть, то пойдем прежде всего на площадь". Повел меня. И вот я увидел бесчисленную толпу людей, словно туман. Сюда со всего света сошлись люди, всяких языков и народностей, всякого возраста, роста, пола, сословия, состояния и профессии. При первом взгляде на них я увидел между ними удивительную сумятицу, как бы в рою пчел, да еще гораздо удивительнее.
2. Одни ходили здесь, другие бегали, ездили, стояли, сидели, лежали, вставали, снова ложились, постоянно суетились; некоторые отделились от других, другие были в толпах, больших или меньших. Одежда и вид их были различны; некоторые были совершенно нагие; все со странными жестами. При встрече с кем-нибудь сейчас же начинались странные движения рук, рта, колен и другие, как будто люди сгибались друг перед другом и кланялись, вообще они проделывали различные жестикуляции. Мой толмач сказал мне: "Ты видишь здесь перед собой возвышенный род человеческий, одаренный разумом и бессмертный; в том, что он носит в себе образ и подобие бессмертного Бога, ты можешь убедиться по разнообразию бесконечных действий людей. Здесь, как в зеркале, ты увидишь достоинство рода, к коему принадлежишь".
3. Посмотрел я на них попристальнее и первым долгом заметил, что каждый, снуя в толпе среди других, носил маску на лице, отойдя же в сторону, где был один или между равными себе, снимал ее, а намереваясь идти в толпу, снова одевал. Я потихоньку спросил, что это обозначает. Толмач ответил: "Это, сын милый, человеческая осторожность, чтобы каждый человек не всего себя показывал, что он есть на самом деле. Сам для себя человек может быть таким, каков они на самом деле, пред людьми же подобает показывать себя по-людски и свои действия маскировать". Тогда мне захотелось подробнее посмотреть, каковы люди без этой украшающей их маски.
4. Обратив на это внимание, я заметил, что все не только лицом, но и телом различно безобразны. Все подряд были в струпьях, опаршивленные или прокаженные, а, кроме того, один имел свиную голову, другой - собачьи зубы, воловьи рога, ослиные уши, глаза аспида и лисий хвост или волчьи когти, некоторых я заметил с высоко вытянутой павлиньей шеей, некоторых с торчащим хохлом удода, некоторых с лошадиными копытами и т. д., более же всего было похожих на обезьян. Я испугался и сказал: "Но я вижу все какие-то чудовища".- "Что ты, умник, говоришь - чудовища?! - сказал толмач и погрозил мне кулаком.- Посмотри-ка хорошенько сквозь очки и увидишь, что это люди". Некоторые из проходящих мимо услышали, что я назвал их чудовищами, и, остановившись, стали роптать на меня и гневаться. Тогда я понял, что здесь мудрствовать напрасно, и умолкнул, подумав себе: "Они хотели быть людьми, пусть их, а я что вижу, то вижу". Но я боялся, чтобы проводник мой прочнее не надвинул очки и не обманул меня, поэтому я и решил молчать и лучше молча смотреть на эти столь противные вещи, начало которых уже видел. Взглянул я снова и убедился, как некоторые умело обходились с этими масками, быстро снимая и надевая их, так что в одну минуту умели придать себе другую форму, где видели необходимость в этом. Тогда-то я начал понимать направление этого света, но молчал.
5. В то время, когда я осматривал их, услышал, что они говорят между собой разными языками, так что по большей части не понимают друг друга, не отвечают или отвечают не на то, о чем идет речь, притом каждый по-своему. В одном месте стояла целая толпа, все говорили о нужде, каждый о своей, и никто не слушал другого, хотя некоторые и толкались, и злились, желая быть выслушанными, но - увы! - этого не было: скорее, были ссоры и брань. Тогда я сказал: "Ради Бога, что мы, в Вавилоне, что ли? Здесь каждый свою песню тянет. Можно ли представить себе больший беспорядок?"
'Лабиринт мира' из педагогических сочинений Я. А. Коменского
6. Мало кто здесь был без занятий; все были заняты какой-нибудь работой, но эти работы (уж этого я никогда не ожидал) были не больше, как детские забавы или бесполезные мучения. Некоторые собирали сор и делили его между собою; некоторые ворочались с каменьями или бревнами или на блоках таскали их куда-то вверх и оттуда снова спускали; некоторые копали землю и перевозили или переносили ее с места на место; остальные забавлялись колокольчиками, зеркальцами, пузырями, трещотками и другими игрушками, некоторые играли со своей тенью, меряя, гоняя и ловя ее. И все это делалось с таким усилием, что многие стонали и потели, некоторые падали в бессилии. Почти везде были какие-то чиновники, которые раздавали поручения людям и с великою заботой распределяли между ними эти вещи; иные слушали их с неменьшим усердием. Я с удивлением спросил: "Но неужели человек создан для того, чтобы остроту своего небесного разума тратить на такие глупые, безобразные вещи?" - "Что за глупости? - сказал толмач.- Разве ты не представляешь себе, как в зеркале, как люди превозмогают все разумом. Один делает одно, другой - другое". - "Но все,- возразил я,- делают вещи бесполезные и не соответствующие столь славному их назначению".- "Не мудрствуй слишком,- сказал он снова,- ведь они еще не на небе, а на земле, и должны поэтому заниматься земными вещами. Видишь, как все у них в порядке".
7. Взглянув снова, я убедился, что ничего более беспорядочного нельзя придумать. Когда кто-нибудь уставал от занятий, другой приходил и вмешивался в его дело: из-за этого происходили ссоры, ругань и драки; потом они мирились и затем снова ссорились. Иногда за одну вещь хваталось несколько человек, затем все бросали ее, и каждый бежал в свою сторону. Те, которые были под властью этих чиновников и надсмотрщиков, по необходимости стояли при том, что им было поручено, но и здесь я видел много беспорядка. Некоторые вырывались из ряда и удирали прочь, другие не повиновались начальникам, не желая делать так, как последние приказывали; иные брали палку и палкой выталкивали их; все это представляло страшный беспорядок. Во всяком случае, коли это хотели называть порядком,- я не посмел ничего возразить.
8. Увидел я также и другой беспорядок, слепоту и глупость. Вся эта площадь (как впоследствии и улицы) была полна ям, оврагов и каких-то трясин, а также каменьев и балок, лежавших наискось друг на друге, как попало, и другого хлама, однако никто ничего не отложил в сторону, не поправил, не привел в порядок, никто также не избегал и не обходил ничего; ходили, словно во сне, и то один, то другой спотыкался, падал, ушибался или разбивался, так что сердце мое дрогнуло при виде этого. Никто из них не предостерегал другого, а, наоборот, когда кто падал, другие смеялись над ним. Заметив тогда бревно, или палку, или яму, на которые кто-нибудь слепо лез, я начал предостерегать их, но никто не обращал внимания на мои слова: одни смеялись, другие бранились, третьи хотели бить меня. Иной падал так, что уж больше не вставал, иной вставал и снова шел, ненова падал; у каждого было множество мозолей и синяков, но никто не обращал на это внимания, так что я не мог надивиться этой тупости, этой безбоязненности собственных ушибов и увечий; мало того, иной, если дотрагивались до него (видел я и это), быстро хватался за оружие и - в бой.
9. Заметил я также большую склонность к новизне и переменам в одежде, постройках, речи, походке. Иные, как я заметил, ничего другого не делали, кроме как переодевались, подражая все новой и новой моде, другие выдумывали новый способ постройки, а затем снова бросали это; брались то за одно, то за другое, и все оставляли, притом с какою-то неутомимостью. Если же кто от своей тяжести, с которой возился, умирал или опускал ее в бессилии, тотчас же собиралось несколько других человек, которые из-за нее дрались, бранились, ссорились, даже до удивления.
Не было из них ни одного, кто промолвил бы что-нибудь, сделал или построил бы без того, чтобы не высмеяли его, не осудили, не опровергнули. Иной и достиг чего-нибудь с значительным трудом и жертвами, с удовольствием любуясь этим, но тотчас же приходил другой, опрокидывал, портил и разрушал все, так что я не видел, чтобы хоть один человек на этом свете сделал что-нибудь такое, чего не испортил бы кто-либо другой. Некоторые, не дожидаясь никого, сами по себе быстро портили свое дело, так что я удивился этому безумному непостоянству и напрасной поспешности.
10. Также видел я, как многие ходили на высоких каблуках, некоторые сделали себе ходули (дабы, возвышаясь надо всеми, могли смотреть на все свысока) и в таком виде прохаживались. Но чем выше был кто, тем скорее сверзивался сам или другие подшибали ему ноги (из зависти, по моему мнению); этого никто не избежал; таким образом они делали из себя всеобщее посмешище. Таких примеров я видел много.
11. Равным образом видел я немало таких, которые носили зеркала и, в то время как разговаривали с другими или ссорились и дрались, или занимались делом, или расхаживали на этих ходулях, самодовольно смотрелись в них: то спереди, то сзади, то с боков осматривая себя и перешептываясь на счет своей красоты, роста, походки и действий, подавали свои зеркала и другим, чтобы и те подивились на них.
12. В конце концов я увидел, что всюду между ними ходит смерть, вооруженная острой косой, луком и стрелами; она громким голосом напоминала всем, чтобы памятовали, что они смертны. Но никто не слышал ее призыва: каждый глядел в это время на свое безумство и беспорядок. Тогда она, достав свои стрелы, начинала бросать на них во все стороны и ранила всех, кого пришлось в толпе, без разбора: молодого, старого, бедного, богатого, ученого и не ученого. Кто был ранен, тот кричал, стонал. Иные, ходившие возле, лишь только замечали рану, моментально убегали прочь, но скоро снова возвращались и не обращали уже ни на что внимания. Иные, придя, смотрели на хрипящего раненого, и лишь только он протягивал ноги, переставал дышать, собирались вместе, пели около него, пили, ели, плясали; некоторые при этом проливали слезы. Затем хватали его, тащили и волокли за ограду, в ту темную яму, которая находится около света. Вернувшись оттуда, снова жили беззаботно; никто не избегал смерти, зорко наблюдая только за тем, чтобы смерть не смотрела на него (хотя последняя часто встречалась с ними).
13. Видел я, что не все, которых она прострелила, тотчас же падали замертво; некоторых она только ранила, сделала хромыми, ослепила, оглушила либо причинила какой-нибудь вред. Некоторые от причиненной ею раны раздулись, как пузыри, другие высохли, как щепки, третьи тряслись, как осиновый лист, и т. д., так что с гнойными и больными членами ходило людей больше, нежели здоровых.
14. Увидал я немало людей, бегающих и продающих пластыри, мази и напитки для этих ран. И все, остерегаясь и труся смерти, покупали у них. Но она ни на что не обращала внимания, бросала и ломала все, что ни попало, даже самих этих продавцов. Грустное для меня было это зрелище - смотреть, как предназначенное к бессмертию существо гибнет так безжалостно, так неожиданно, столь различною смертью,- в особенности, когда я убедился, что почти всегда, если кто устроился получше на свете, приглядел себе товарищей, привел в порядок свое имущество, выстроил дом, скопил деньги и в других отношениях постарался и позаботился о себе, к тому прилетала стрела смерти и полагала всему конец, и кто на свете хорошо расположился, того тащили прочь с него, и все его планы рушились разом; наследовал это другой, и ему приходилось то же, и третьему, десятому, сотому - все едино. Видя, что никто здесь не хочет рассудить об этом непостоянстве жизни и принять это к сердцу, но, стоя в гирле смерти, все так поступают (от жалости к чему у меня чуть сердце не надорвалось), как будто бы они были бессмертны, хотел я возвысить голос, напомнить и просить, чтобы они открыли глаза, посмотрели на смерть, мечущую стрелы, и как-нибудь избавились от нее. Но понял я, что если сама смерть своим неутомимым призывом и своим постоянным явлением на глаза в довольно страшном виде не может ничего исправить,- все мое усилие будет бесполезными словами; и я лишь тихо сказал: "Ах, как жалко, что мы, бедные, смертные люди так слепы к своему несчастью!" Толмач ответил: "Разве было бы мудростью, если бы мучились мыслью о смерти? Лучше,- в особенности когда всякий знает, что не избегнет ее,- не глядеть на нее, а смотреть за своим делом и быть веселее: придет - так придет, в один час, иногда даже и в минуту, исполнит это. Разве из-за того, что кто-нибудь умер, другие должны перестать веселиться? Ведь на место одного явится сейчас несколько других". Я на это возразил: "Если в этом заключается мудрость, то я с трудом понимаю ее" - и умолкнул.
15. Но не утаю того, что когда я увидел столь бесчисленное множество летающих стрел, мне пришло на мысль: "Где же это смерть берет так много стрел, что не перестреляла их еще?" Поглядел и ясно убедился в том, что собственных стрел она не имела ни одной, а только имела один лук, стрелы же брала от людей, каждую от того, кого намерена была убить ими. Я заметил, что люди сами делали и приготовляли такие стрелы, а некоторые безрассудно и дерзко носили навстречу ей, так что, лишь только она видела сколько-нибудь готовых, тотчас же брала их и выстреливала в сердце людям. Тогда я вскричал: "Теперь вижу, что правда "Et mortis faber est quilibet ipse suae"*, вижу, что никто не умирает, не приготовив сам себе, невоздержанностью, неумеренностью, безрассудством или, наконец, неосторожностью, шишек, прыщей, внутренних и наружных ран (это и есть стрелы смерти)". В то время, как я с таким вниманием смотрел на эту смерть и на ее погоню за людьми, дотронулся до меня Обман и сказал: "Дурак, что смотришь на мертвых с большим удовольствием, чем на живых? Кто умер, с тем и покончено, ты же приготовься к жизни".
* (Ср.: Саллюстий. Два письма об упорядочении государства, I, 1: "Каждый - кузнец даже и собственной смерти".)
Глава VIII. Путешественник обозревает состояние и порядки женатых
1. Повели и привели меня в улицу, в которой, как говорили, жили женатые, чтобы хорошенько показать мне способ этой роскошной жизни. И увидел я, что здесь стоят ворота; о них мне сказали, что они называются "бракосочетание". Перед ними была широкая площадь, а на ней, прохаживаясь, толпы людей обоего пола, которые глядели друг другу в глаза, мало этого - один у другого разглядывал уши, нос, шею, язык, руки, ноги и прочие члены; также один другого мерил, как длинен, широк, толст или тонок. То так, то иначе один к другому то подходил, то отходил, посматривая и спереди, и сзади, и с правой стороны, и с левой, оглядывал все, что только видел на нем; в особенности же (это я чаще замечал) один у другого осматривал мошну, кошель и карман, измеряя и взвешивая, как длинен, широк, раздут, туг или слаб. Иногда несколько человек указывали на одну и ту же женщину, и случалось, что никто не брал ее; если один отгонял другого, то спорили, ссорились, дрались. И усмотрел я здесь вражду. Иной, отогнав другого, сам в свою очередь был отгоняем третьим; иной, прогнав других, и сам бежал прочь. Другой, ничуть не мешкая с испытанием, брал, что было под рукою; потом оба, взявшись за руки, шли к воротам. Видя много таких комедий, я спросил, что эти люди делают. Толмач ответил: "Это - те, которые охотно идут в улицу женатых; но так как туда через ворота никого не пускают поодиночке, а только вдвоем, то каждый должен выбрать себе товарища. Этот-то выбор и производится здесь, и каждый ищет, нет ли кого-нибудь пригодного для него; кто найдет, тот и идет со своей избранной к воротам".- "А что, никак нельзя легче устроить этот выбор? - спросил я.- Как это трудно".- "Ничуть не трудно,- ответил толмач,- наоборот, это - забава. Разве не видишь, как весело они приступают к этому, смеются, поют, пляшут? Нет ни одного образа жизни веселее этого, верь мне". Тогда я посмотрел и заметил, что некоторые смеются, пляшут, но увидел и таких, которые, склоня голову, уныло ходят с гороховым венком, вертятся, прыгают туда-сюда, снова отступают, мучаются, не едят, не спят, даже сходят с ума. "Что же это такое?" - спросил я. "И это забава",- ответил толмач. "Ну, пускай будет так,- сказал я.- Пойдем, посмотрим, что там дальше делается".
2. Протискавшись сквозь эту толпу, пришли мы к самым воротам и увидели, что перед входом в них повешены весы, сделанные как бы из двух корзин, и около них стоят люди. Каждая пара садилась на весы в корзину друг против друга и смотрела - в равновесии ли весы; иногда же несколько развесились и расходились, потрясали весы и устанавливали их. Провозившись с ними таким образом довольно долго, пускали их, наконец, в ворота. Но не каждому одинаково везло. Некоторые падали через корзину, возбуждали смех и со стыдом должны были удаляться оттуда, да притом еще надевали им на уши какой-то колпак или мешок и издевались над ними. Дивясь этому, я спросил, что тут такое делается. Толмач ответил: "Помолвка, когда она происходит окончательно. Если весы указывают, что равное стало за равное, то пускают к этому сословию, как видишь; если иначе, то они расходятся".- "А от чего же зависит это равенство? - спросил я.- Я, по крайней мере, вижу, что весы указывают, что некоторые и возрастом, и состоянием, и всем прочим подобны друг другу, а они тем не менее то один, то другой проваливаются чрез корзину; иные, наоборот, очень неравные: старый сидит с молодою, юноша со старой бабой, один стоит вверху, другой внизу, и все-таки говорят, что это можно; как же это так?" Он ответил на это: "Не все еще ты видишь. Правда, что иной старик или старая баба за фунт пряжи не перетянет, но когда они имеют при себе тугой мешок или шляпу, перед которой снимаются все другие шляпы, или что-нибудь подобное (все ведь такие вещи идут на весы), то бывает не согласно твоему убеждению".
3. Пошли и мы за теми, которых пустили в ворота, и я увидел в воротах как бы кузницу, в которой каждую эту пару заковывали в страшные кандалы и, только предварительно заковав их, пускали дальше. При этом обряде заковывания было много людей, которые (как говорили) были нарочно позваны для того, чтобы быть свидетелями; те, которые были здесь, играли, пели и желали закованным здоровья и счастья. Внимательно глядя, я заметил, что эти оковы не так, как у других пленных, запирались замком, но тотчас же сковывались, сплавливались и запаивались, так что в продолжение всей своей на свете жизни люди не могли ни разорвать, ни разломать их. Я испугался этого и вскричал: "О лютая тюрьма! Кто раз попался в нее, тот навеки уже не имеет надежды высвободиться". Толмач ответил: "Конечно, эти узы самые прочные из всех человеческих уз, но нечего бояться их, потому что сладость такого положения дозволяет охотно брать на себя это иго; увидишь сам, как мила эта жизнь",- "Пойдем к ним,- сказал я,- посмотрю".
4. Пошли мы на ту улицу; там - огромная толпа таких людей - все по паре; много таких, которые, как мне показалось, очень не равно соединены: большие с малыми, красивые с уродами, старые с молодыми. Посмотрев внимательнее, что они делают и в чем собственно заключается приятность этого положения, я заметил, что они глядят друг на друга, разговаривают между собою, иногда один другого погладит, иногда и поцелует. "Видишь ли теперь,- сказал мне толмач,- какая чистая вещь есть брак, когда он удачен".- "Так, значит, когда он удачен, это верх всего?" - "Конечно",- ответил он. Я же в свою очередь возразил: "Стоит ли это малое удовольствие таких оков и довольно ли его, не знаю".
5. Поглядел меж тем на них еще и заметил, как много работы и забот имели бедняки. Около них по большей части были ряды детей, припаянных к ним узами; дети у них кричали, плакали, ссорились, стонали и умирали; о том же, с какою болью, плачем и риском собственной жизни они являлись на свет, я умолчу. Если же которые и подрастали, то с ними была двойная забота: одна - удерживать их при себе уздою, другая - гнать их от себя кнутом; часто они ни на узду, ни на кнут не обращали внимания, причиняли страшное беспокойство родителям, даже до слез и истощения. Из-за того же, что последние отпускали их по собственной воле или совсем отказывались от них, происходило бесчестие и смерть родителей. Замечая это везде, я стал уговаривать некоторых, как родителей, так и детей, предостерегая одних от ослиной любви к детям, других взывая к добродетели. Но я достиг малого; мало того, на меня смотрели косо, смеялись надо мной, а некоторые угрожали даже убить меня. Увидев здесь некоторых бесплодных, я стал поздравлять их; но и они тосковали, жаловались, что у них нет утешения; тогда я понял, что и иметь и не иметь детей в замужестве - одно и то же горе. Притом каждая почти пара людей для услуг себе и своим детям имела около себя чужих, за которыми часто надо было смотреть больше, чем за собой и своими, а между тем достаточно-таки было беспокойства и от последних. Сверх того, как на той площади, и здесь было много препятствий и помех: камней, деревьев и ям. Зацепился ли один, спотыкался, падал, ранил себя, другой не мог оставить его - должен был вместе с ним наравне чувствовать боль, плакать и помогать ему переносить болезни, так что я убедился, что каждый в этом состоянии вместо одной заботы, труда и опасности имеет столько забот, трудов и опасностей, со сколькими людьми связан производить жизнь. Не понравилось мне это положение.
6. Посмотревши в толпе на некоторых, я заметил трагедию. Здесь были соединены по неравному желанию: один хотел так, другой иначе, один сюда, другой туда; таким образом они спорили, ссорились, грызлись. Один жаловался проходящим мимо на то, другой - на другое. И так как не было никого, кто уступил бы, то они нападали друг на друга, давали пощечины друг другу и безжалостно дрались; помирил ли кто их, они снова, минуту спустя, шли туда же в толпу. Некоторые спорили довольно долго, направо или налево идти, и так как каждый упорствовал направиться туда, куда ему хотелось, то один с силою бросался в свою сторону, другой - в свою, таким образом происходила сумятица, и было любопытное для других зрелище, кто кого перетянет. Иногда побеждал муж, а жена, хотя и хваталась руками и земли, и травы, и всего, чего могла коснуться, все-таки тащилась за ним; иногда - муж за женой. Другие смеялись этому, но мне это более казалось достойным сожаления, чем смеха, в особенности же, когда я увидел, что некоторые в этом мучении плакали, вздыхали, поднимали руки к небу, сознаваясь во всеуслышание, что они с радостью выкупили бы себя из этого плена и золотом, и серебром. Я обратился к своему толмачу: "А что, разве нельзя помочь им? Нельзя ли развязать их и отпустить тех, которые не могут сладить друг с другом?" - "Этого нельзя,- ответил он,- покуда живы, должны так оставаться".- "О ужаснейшая тюрьма и рабство,- сказал я,- это горше смерти". Толмач же в свою очередь снова ответил: "А почему же все они не подумали об этом раньше? Теперь пусть живут в несогласии".
7. Посмотрел я тогда, а смерть своими стрелами так и поражает, так и поражает их и тотчас размыкает у каждого оковы. Я и подумал, что они и сами желали этого и сердечно рады будут освободиться. Но - диво, почти каждый начинал плакать и проливать слезы (едва ли еще что-нибудь подобное этому я видел в свете), ломал руки и тужил о своей злой судьбе. Что касается тех, которых я сперва видел довольными друг другом, то они, как я понял, действительно тоскуют друг о друге; о других же я был убежден, что они только перед людьми представляются; впрочем, если они сознаются в своей ошибке, то, может быть, и другим посоветуют, как избавиться от оков. А они - не успел я подумать,- протерши себе глаза, снова бежали к воротам и возвращались опять в оковах. И сказал я с гневом: "О чудовища, вы не достойны сожаления!" - обратившись же к своему проводнику: - "Пойдем отсюда: в этом положении я не вижу ничего, кроме глупости".
8. Между тем (не скрою своих приключений), когда на перекрестке мы повернули к воротам, а я тем временем имел намерение хорошенько посмотреть свет, оба мои проводника, как Всевед, так и Обман, настойчиво стали предлагать, чтобы и я сам испытал это положение, чтобы лучше понять, в чем оно состоит, что я молод, что меня страшат только примеры, что я еще не все просмотрел и т. д. И вот убедили меня сесть как бы в шутку на весы; и я получил здесь оковы и ушел отсюда связанным сам-четверт. Дали мне разных подручных (говорили, что по службе и ради почета), так что я едва мог тащить их за собой, вздыхая и кряхтя. Вдруг как бы ударил вихрь с молнией, громом и страшным градом, и все рассеялось прочь, кроме связанных со мной, но в то время, как я шел вместе с ними за оковами, стрелы смерти поразили всех моих трех*, так что я с жалостью разъединился с ними и, лишившись чувств, не знал, что делать. Проводники сказали мне, что я должен быть даже доволен, поскольку мне легче будет убежать. "А почему же сначала посоветовали мне?" - спросил я. Они сказали, что времени нет ссориться, что нужно убегать. Так я и поступил.
* (Летом 1622 г. умерли жена Коменского Магдалена Выжовска, с которой он вступил в брак в 1618 г., и оба их ребенка.)
9. Убежав отсюда, прежде всего не знаю, что сказать об этом положении: более ли в нем радостного, когда оно удачно (я не сомневался, что оно было удачно для меня), или более достойного сожаления, по разным причинам. Я понял только то, что и без него и в нем одинаково тяжело, а если оно и кажется лучшим, то в таком случае сладкое мешается с горьким.
Глава IX. Путешественник обозревает положение ремесленников
1. Идя таким образом, достигли мы улицы ремесел, которая в свою очередь была разделена на несколько улиц поменьше и площадок, и везде было полно различных галерей, фабрик, плавильных печей, мастерских, бараков, лавок с особыми различными принадлежностями; около них хлопотливо ворочались люди, все с криком, скрипом, свистом, писком, хохотом, гамом и различным шумом. Я видел, что некоторые копались и ковырялись в земле, или разрывая ее сверху, или прорывая ее насквозь, как кроты, иные погружались в воду на реках и на море, иные мучились в огне, иные ротозейничали на воздух, иные боролись со зверями, иные - с деревом и камнями, иные привозили то туда, то сюда различные предметы. Толмач мой сказал: "Видишь, какая легкая и веселая работа. Может ли быть что-нибудь лучше для тебя?" Я ответил: "Может быть, тут и есть что-нибудь веселое, я-то, по крайней мере, вижу при этом много труда и слышу много стона". Толмач сказал: "Не все тяжело, посмотрим поближе некоторые вещи". Повели они меня к ним поочередно, осмотрел я все и брался для пробы то за о дно, то за другое. Но здесь не место описывать все решительно, да и нет желания. Не умолчу, однако, о том, что видел собственными глазами.
Прежде всего я увидел, что все эти человеческие промыслы суть только труд и усилие, и каждый имеет свою тяжесть и опасность. Я видел, что те, которые ходили около огня, были, как арабы, почерневши и прокоптевши; шум молотов беспрестанно стучал у них в ушах и заглушал наполовину слух, блеск огня постоянно сверкал у них в глазах, и кожа их потрескалась от опаления. У тех, которые имели работу в земле, товарищами были темнота и опасность, и не раз случалось, что их засыпало землею. Которые работали на воде, мокли, как голуби на крыше, дрожали от холода, как осока, внутренности их портились, и немало их стало добычей дна. Которые занимались с деревьями, камнями и другими материалами, были в мозолях, измучены и стонали. Я заметил, что некоторые имели глупые работы, с которыми тем не менее мучились и изнуряли себя до пота лица, до усталости, до падения, до ран, даже до гибели, причем едва в состоянии были заработать себе необходимый кусок хлеба. Видел я и таких, которые легче и выгоднее доставали себе пропитание, но зато, чем меньше было труда, тем больше было обмана и несправедливости.
2. Во-вторых, я заметил, что всякая работа человека - для его рта, ибо все, что он получал, клал себе и своим ближним в рот; изредка, отнимая у рта, клал в мешок. Но мешки эти, опять я заметил, были дырявые; что насыпалось в них, то снова высыпалось, а другие подбирали. Или приходил кто-нибудь и вырывал у другого из рук мешок, а иной и сам портил и разрывал, вечно жалуясь при этом на злую судьбу. Одним словом, я ясно видел, что этими человеческими работами только переливается вода из пустого в порожнее, деньги добываются и снова уходят с тою только разницею, что уходят они легче, чем добываются, безразлично, бегут ли через рот или через сундуки. Поэтому-то я и видел больше бедняков, чем богатых.
3. В-третьих, я заметил, что каждая работа требовала всех усилий человека. Оглядывался ли кто или медленно приступал к делу, тотчас он оставался позади, все у него лезло вон из рук и, прежде чем он успел осмотреться, стоял уже на краю.
4. В-четвертых, всюду я видел много трудностей. Прежде чем кто-нибудь принимался за занятия, проходила добрая половина жизни; если взялись за что, не обратив самого заботливого внимания на себя, то тотчас же все шло у них вспять; впрочем, я видел, что и самые заботливые так же часто встречались с убытком, как и с прибылью.
5. В-пятых, я заметил (в особенности между одинаковыми занятиями) все полным зависти и злобы. Привалило ли кому-нибудь больше работы или от него больше уносилось, соседи смотрели с жадностью, скрежетали зубами и вредили ему, как могли; отсюда происходили раздор, недовольство, проклятие, а некоторые от нетерпения бросали свои инструменты и наперекор другим впадали в лень и нищенство.
6. В-шестых, всюду я заметил много фальши и обмана. Все, что делал кто-нибудь, в особенности для другого, делал на ветер, поверхностно, свои же работы хвалил и ставил, как только мог выше.
7. В-седьмых, я видел здесь много лишних глупостей, да и действительно убедился, что большая часть тех занятий не что иное, как сама именно глупость и бесполезное мучение. В самом деле, раз телу человека дано поддерживать себя скромной и простой пищей и питьем, одеваться в скромную и простую одежду, охранять себя под скромной и простой кровлей, то очевидно, что и заботы о нем и работы для него нужно мало и скромно, как было в стародавние времена. Здесь же я убедился, что свет либо не умеет, либо не хочет рассудить об этом, потому что для набивания и наливания своего брюха люди привыкли извлекать выгоду из столь многих вещей, что для отыскания их огромная часть людей должна работать и на земле, и на море и подвергать опасности и здоровье, и жизнь свою, для поправления которых в свою очередь должны быть специальные мастера. Подобным образом немало людей было занято отысканием различных материй для одежды и материалов для жилищ и придаванием им разнообразных, достойных удивления, покроев и форм, все это бесполезно и глупо, часто даже и грешно.
Таким образом я видел таких ремесленников, все искусство и труд которых состоит в том, чтобы делать детские куклы или другие игрушки для препровождения и потери времени; затем были такие, работа которых заключалась в том, чтобы делать орудия жестокости: мечи, кинжалы, палицы, ружья и т. д.; приготовлялось все это в постоянно возрастающем числе на человека. Не понимаю, с какою совестью и спокойствием духа могут смотреть люди на подобные занятия. Знаю только, что если возможно бы было от тех человеческих дел отнять и отделить то, что не нужно, бесполезно и грешно в них, то большая часть человеческих промыслов должна была бы прийти в упадок. Поэтому-то по причинам, здесь и выше упомянутым, мысль моя ничего не могла облюбовать себе.
8. Напоследок же особенно я обратил внимание на то, что здесь телом и для тела работают, между тем как человек, имея в себе высшую силу - душу, должен бы был прежде всего работать для нее и прежде всего преследовать ее выгоду.
9. Я должен упомянуть здесь о том, что случилось со мною, когда я был среди ездящих на земле и между пловцами на море. Когда я, так внимательно осматривая ремесленников, тосковал, Всевед обратился к Обману: "Вижу я, что у него нет стремления к оседлой жизни; точно так же, как ртуть, он хочет быть всегда в движении, поэтому-то ему здесь и не нравится ни одно место, к которому бы он захотел примкнуть. Покажем ему что-нибудь более обширное - купеческое сословие, которое всегда вольно переноситься туда и сюда по свету и летать, как птица".- "Ничего не имею против этого,- сказал я,- надо и это попробовать". Пошли мы туда.
10. Скоро я увидел толпы людей, блуждающих повсюду и рассматривающих всякие вещи, даже и щепки, мусор, на воз собирающих, поднимающих и складывающих в кучи. Я пытливо спросил, что это такое? Они ответили, что приготовляются к путешествию. "А отчего же не без этих поклаж - без них бы легче было ехать?" - "Глупый ты,- ответил мне мой провожатый: - как же бы они поехали? Это крылья их".- "Крылья?!" - переспросил я.- "Конечно, крылья, ибо это и дает им и цель, и притом спокойствие духа, и паспорт, и пропуск повсюду. Или ты думаешь, что даром можно путешествовать по свету. В этом-то и состоит их жизнь, выгода и все". Посмотрел я, а они, сколько каждый из них мог окинуть взором, свозили клади на какие-то станки с приделанными к ним колесами, сваливали и привязывали, запрягая в них быков; со всем этим они катились по горам, равнинам и лощинам, думая, что это - особенно веселая жизнь. И мне сначала так же думалось. Но когда я увидел, что они стали то там, то здесь вязнуть в болоте, мараться, тонуть, утомляться и уставать от дождя, снега, непогоды, метелицы, вьюги, сильной жары, одним словом, когда я увидел, что они переносят различные неудобства, как всюду у застав подкарауливают их, все перетряхивают у них, опоражнивают кошельки (ничто не помогало против этого: ни гнев, ни неистовство, ни ругань), как грабители устраивают на больших дорогах засады против них, производят нападения на них и когда я убедился, что жизнь их всегда находится в опасности, у меня пропало желание испробовать этого.
11. Говорили тогда*, что есть другой, более удобный способ летания по свету - плавание; здесь человек не трясется, не сбивается с пути, не останавливается, но может перелетать от одного края света к другому, всюду находя что-нибудь новое, невиданное и неслыханное. И повели меня тогда на край земли, где мы ничего не видели перед собою, кроме неба и воды.
* (Начинающаяся отсюда часть этой главы IX появилась впервые в издании 1663 г.; она основана на реальном случае: первый корабль, на кггором Коменский отправился в августе 1641 г. в Англию из Гданьска, попал в шторм, потерял руль, две недели без управления носился по Балтийскому морю и к 2 сентября 1611 г. вернулся обратно в Гданьск. Лишь со второй попытки Коменский 21 сентября 1641 г. благополучно прибыл в Лондон.)
12. Здесь приказали мне войти в какую-то избушку, сложенную из досок. Избушка стояла не на земле, не была закрыта вся, не была утверждена какими-либо сводами, колоннами или подпорами, а стояла на воде и колыхалась то в одну, то в другую сторону, так и взойти на нее нужно было подумавши. Но так как некоторые шли туда, то и я пошел, чтобы не показаться несмелым. Сказывали, что это - наша телега. Я думал, что мы сейчас же и поедем, или, как говорили, полетим, а вместо того стоим день, другой, третий, десятый. "Что же это такое? - спросил я.- Говорили ведь, что пустимся с одного края света на другой, а мы и с места-то никак не можем сдвинуться". На это ответили мне, что скоро придут работники, и объяснили, что у них есть работники, для которых не надо ни шинков, ни стойл, ни корма, ни кнута; стоит только запрячь и ехать. Только надо подождать, и я сам увижу. И указали мне между тем веревки, канаты, шлеи, вожжи, перевязи, ремни, пристяжку, ось, стремянки и различные палки; все - иначе, нежели при извозчичьей тележке. Воз этот лежал как бы на спине, поднимаясь вверх дышлом, сделанным из двух наидлиннейших елей; от верхушки его разбегались в стороны веревки с разными решетками и лестницами. Ось этого воза была сзади, и у нее сидел один человек, который хвастался тем, что всю эту громаду может повернуть, куда захочет.
13. Начался ветер. Наши люди начали бегать, скакать, кричать, радоваться; один хватался за одно, другой за другое, некоторые стали лазить по веревкам вверх и вниз, словно белки, спустили жерди, распустили какие-то свернутые рогожи и т. д., и т. д. Я спросил, что это такое. Они ответили: "Запрягаем". Поглядел, а рогожи-то те поднимаются у нас, как ветрила (рассказывали, что это наши крылья), и все под нами начало шипеть, вода под нами начала рассекаться и бить ключом, брызгать, и, прежде чем я успел одуматься, стали исчезать с наших глаз и берег, и земля, и все. "Куда это мы попали? Что-то будет?" Они же: "Летим".- "Летим же во имя божие",- сказал я и удивился, как быстро несет нас, не без удовольствия, да и не без страха. Когда же я вышел наверх посмотреть, поднялось у меня головокружение; когда спустился на дно, страх от волн, пенящихся около стен, обуял меня. И здесь начало мне приходить на мысль; не есть ли в то же время большая смелость таким бешеным стихиям, как вода и ветер, доверять свою жизнь и таким образом умышленно лезть в пасть смерти, от которой мы не далее, как на два пальца, так сказать, на толщину доски между мною и этою страшною пропастью. Чтобы не показать страха, я молчал.
14. Тогда какой-то суровый запах начал заражать меня и, проняв мозг и все внутренности, повалил меня. Валяюсь я здесь (как и другие, не привыкшие к подобной жизни), кричу, не знаю, что делать, все во мне расплывается, льется из меня, так что казалось, что, как улитка на солнце, так и мы на этой воде распустились. Тут я стал ругать себя и кричать на моих проводников, не веря, что можно еще остаться в живых, но вместо сожаления услышал от них смех. Из опыта они знали (чего не знал я), что это не будет продолжаться более одного дня. Так действительно и было. Сила моя понемногу снова вернулась, и я понял, что так приветствовало меня беспокойное море.
15. Но что же? Скоро стало еще тяжелее. Ветер оставил нас, крылья опустились, мы остановились, не будучи в состоянии двинуться никуда ни на волос. Я опять удивился, что-то будет; занесены мы в эти морские пустыни, выйдем ли снова, увидим ли мы еще землю живых. "О, милая мать-земля, земля, милая мать, где ты? Воду рыбам, а тебя нам, людям, дал творец Бог. Рыбы жилища своего премудро держатся, мы же, бессмысленные, оставили свое. Не оказало бы нам помощи небо, так пришлось бы погибнуть в той темной пропасти". Такими прискорбными мыслями не переставал мой дух мучиться, но закричали пловцы, и я, выбежав, спросил, что такое. Они отвечали, что ветер идет. Взглянул я и не заметил ничего; в то же время стали распускать паруса, и действительно ветер пришел, подхватил нас и понес снова. Это принесло всем радость, которая скоро сменилась печалью.
16. Вскоре это дуновение ветра так увеличилось, что не только мы, но и глубины под нами были бросаемы; даже страх подступил к сердцу, ибо море валилось со всех сторон такими волнами, что мы словно ходили по высоким горам и глубоким пропастям, то в гору, то в пропасть. Иногда нас бросало так высоко, что мы, казалось, могли достать самого месяца, затем снова опускались как бы в пропасть. Казалось, что навстречу или сбоку идущая волна застигнет нас и моментально потопит на месте. Она же все поднимала нас. Этот деревянный корабль появляется то здесь, то там и одною волной был передаваем другой, падал то на одну, то на другую сторону, то передней своей частью поднимался в гору, то опускался вниз. Не только бросали воду и на нас и перед нами, но мы не могли ни стоять, ни лежать, будучи бросаемы с боку на бок, и становились то на ноги, то на головы. Поэтому головокружение, обморок и все прочее, бывшее раньше с нами, повторилось снова, а так как это продолжалось и днем, и ночью, то каждый может легко представить себе, как много можно было испытать здесь страха и беспокойства. И думал я про себя: "Ах, эти люди перед всеми, сколько ни на есть на свете, больше имеют основания быть набожными, коль скоро они ни одного часа своей жизни не бывают спокойны". Оглянувшись на них, как они набожны, увидел, что они словно в корчме жрут, пьют, играют, хохочут, говорят дурные слова, ругаются и позволяют себе всевозможную вольность. Возмущенный этим, я начал усовещевать их и просил вспомнить о том, где мы, и, оставив такие вещи, молиться Богу. Но что из этого? Одни осмеяли меня, другие на меня кричали, третьи замахивались, четвертые хотели выбросить меня за борт. Мой Обман велел мне молчать и помнить, что я в чужом доме гость, а в таком случае лучше быть слепым или глухим. "Да ведь невозможно же,- сказал я,- чтобы все это при таких обычаях не кончилось дурно". Они опять тогда пустились в смех. Видя такое глумление, я должен был замолчать, хотя и боялся несчастия среди них.
17. Буря вдруг усилилась, и поднялся страшный вихрь прямо в лицо нам. Прежде всего море начало клубиться волнами до самого неба, волны подбрасывали нас, как мячик, глубины разверзлись и то грозили поглотить нас, то снова выкидывали кверху; ветер обхватил нас со всех сторон и бросал то туда, то сюда, так что все затрещало, словно хотело разорваться на сто тысяч кусков. Помертвел я весь, не видя ничего пред собою, кроме гибели. Моряки же, не будучи в состоянии оказать никакого сопротивления и боясь быть загнанными на скалы или мели, собрали паруса и выбросили какие-то большие железные крючки на толстых железных привязях, заботясь о том, чтобы удержаться на месте, пока перестанет буря. Но - напрасно. Некоторые, в особенности из тех, которые лезли по веревкам, порывом ветра были сброшены вниз, как гусеницы, и выкинуты в море. От этого же порыва ветра оторвались якоря и утонули в морских пучинах. Лодка наша, без всякой защиты, стала кидаться с нами, как щепка по течению реки. И у тех, которые были на этом железном своевольном великане, не хватило мужества; побледнели, задрожали, не знали, что начать, вспомнили теперь о Боге, вспомнили о молитве и стали поднимать руки к небу. Лодка наша стала с нами то садиться на дно, то ударяться о скрытые под водою скалы, падать и погружаться в воду. Вода полилась к нам через щели; хотя и было поручено и старым, и молодым выливать ее, чем только можно, но от этого не было никакой пользы; напором шла она к нам и тянула к себе. Плач, крик, необыкновенные стоны, никто ничего не видел перед глазами, кроме лютой смерти. Каждый, любя жизнь, брался за что мог: стол, доски, шесты, чтобы хоть посредством их избавиться от того, чтобы не потонуть, и в надежде, быть может, выплыть где-нибудь.
Когда в конце концов лодка разломалась и все стало тонуть, я схватился за что-то и с немногими оставшимися в живых достиг берега. Всех остальных поглотила страшная пучина. Избавившись от опасности и страха, я начал укорять своих проводников за то, что они привели меня к этим опасностям. Они оправдывались тем, что мне не было от этого никакого вреда и, если мы выбрались на берег, я должен быть спокоен. Да, слава Богу, до самой смерти своей не позволю никому подвергнуть себя чему-нибудь подобному.
18. Оглянувшись назад, заметил, что спасшиеся вместе со мною снова бегут туда и снова садятся на корабль. "Ну, идите же на очевидную погибель вы, смелые люди, я же не хочу больше смотреть на это". Толмач мой ответил: "Не всякий такой размазня, как ты, мой милый; прекрасно ведь имущество и состояние, а чтобы нажить его, человек должен рисковать и жизнью". Я возразил на это: "Что я, животное что ли, чтобы, приобретая для тела, и только для тела, подвергать жизнь свою опасности? Этого не сделает даже и животное, а тем более человек, который, имея в себе самую возвышенную вещь - душу, должен для нее искать выгоды и удовольствия".
Глава Х. Путешественник обозревает сословие ученых, прежде всего вообще
1. Проводник мой обратился ко мне с такою речью: "Теперь я понял твои мысли, куда тебя тянет: среди ученых, как и сам ты, среди ученых побывать - вот для тебя приманка; эта жизнь легче, спокойнее и самая полезная для мысли". "Пусть будет так,- сказал толмач.- Что же может быть приятнее того, как человек, не заботясь о хлопотах ради материального этого тела, занимается исследованием различных самых возвышенных вопросов. Действительно, смертных людей подобными бессмертному Богу делает то, что они всеведущи, все исследуют, что на небе, на земле, в глубинах есть, или было, или будет, все знают, хотя ими и не все в одинаковом совершенстве достигается".- "Ведите же меня туда, нечего мешкать",- сказал я.
2. Пришли мы к воротам, которые мне назвали "Disciplina"; ворота эти были длинные, узкие и темные, полные вооруженных стражей, которым каждый желавший попасть в улицу ученых должен был доложить о себе и попросить пропуска. Я заметил, что толпы людей, особенно молодых, приходили и были немедленно подвергаемы различным строгим испытаниям. Самое первое над каждым испытанием было - каков кошелек, какова задница, какую принес голову, каков мозг (об этом судили по соплям)* и какова кожа. Если голова была стальная и мозг в ней из ртути, задница оловянная, кожа железная и кошелек золотой, хвалили и тотчас вели дальше. Если кто не имел последнего из этих качеств, то ему или показывали обратный путь, или, суля плохое будущее, принимали так только, на всякий случай. Удивившись этому, я сказал: "Какая у них нужда в этих пяти металлах, что так тщательно на все это обращают внимание?" - "А много,- ответил толмач.- Кто не имеет стальной головы, у того она разломится, у кого нет жидкого, как ртуть, мозга, тот не будет иметь из него зеркала, не обладая железной кожей - не вынесет никакого формирования, без оловянного седалища ничего не высидит, все растрясет, а без золотого кошелька где бы набрал времени, учителей, живых или мертвых! Разве ты думаешь, что такие великие вещи могут достаться даром?" Тогда я понял, куда это клонится, а именно: что к этому сословию должны быть принесены здоровье, ум" постоянство, твердость и расход, и сказал: правда, пословица говорит: "Non cuivis contingit adire Corinthum** - не всякое дерево годится на бочку".
* (В то время считалось, что выделения слизистой оболочки носа являются выделениями мозга.)
** (Гораций. Послания, I 17, 36 ("Не всем удается достигнуть Коринфа").)
3. Пошли мы дальше в ворота, и я заметил, что каждый тот страж брал одного из приходивших или больше для работы и, ведя его, дул ему что-то в уши, протирал глаза, прочищал нос и ноздри, вытягивал и вычищал язык, складывал и раскладывал руки и пальцы, и не знаю, чего еще не делал. Некоторые пытались даже голову просверлить и налить туда чего-нибудь. Мой толмач, увидев, что я испугался этого, сказал "Не удивляйся: у ученых руки, язык, глаза, уши, мозг и все внутренние и внешние органы иначе должны быть устроены, нежели у глупых людей; они должны иметь твердость; поэтому-то здесь и переформировываются, а этого без труда и усилий не может быть". Посмотрел я и увидел, как много должны были претерпеть от этого переформирования бедняки. Я говорю не о кошельке, а о шкуре, которою они должны были платиться. Часто кулаками, указкою, прутом, метлою попадало по лицу, по лбу, по спине, по заднице, даже до кровавого подтека, и почти все подряд были с рубцами, шрамами, синяками, мозолями. Некоторые, видя это, прежде чем попасть в ворота, посмотрев только сюда, убегали; некоторые, вырвавшись из рук тех формировщиков, также убегали прочь. Меньшая только часть их осталась до конца, за что и пускали их на волю. И я, имея желание попасть в это сословие, не без труда и горечи выдержал это переформирование.
4. Когда мы выходили из ворот, я увидел, что каждому, таким образом навостренному, давали метку, по которой можно бы было узнать, что он принадлежит к ученым: чернильницу за пояс, за ухо перо, а в руки простую, неисписанную книгу, чтобы собирать знания; я также получил это. Тогда Всевед обратился ко мне: "Ну, четыре дороги перед нами: к философии, медицине, правоведению и богословию: куда прежде всего мы направим путь?" - "Как знаешь",- сказал я.- "Пойдем сначала на площадь,- предложил он,- где все сходятся, посмотрим на всех их вместе, потом будем проходить по аудиториям, по каждой отдельно".
5. Привел он меня на какой-то рынок; здесь были толпы студентов, магистров, докторов, священников, юношей и старцев. Некоторые из них находились в толпе, разговаривая друг с другом и споря; иные тискались в угол, с глаз долой от других. Некоторые (это я хорошо высмотрел, но не смел сказать им) имели глаза, но не имели языка, другие имели язык, но не имели глаз, третьи - только уши, без глаз и языка, и т. д., так что я понял, что и здесь существуют недостатки. Видя, что все откуда-то выходят и снова входят туда, словно пчелы летают из улья в улей, поторопил и я своего проводника войти туда.
6. Вошли. Перед нами громадный зал, конца которому не видно; по всем сторонам в нем множество шкафов, перегородок, шкатулок и ящиков - на ста тысячах возов я не увез бы их; каждая шкатулка имела свою надпись и заглавие. Я спросил: "В какую же это аптеку попали мы?" - "В аптеку,- ответил толмач,- где делаются лекарства против болезни мысли и которая называется собственным именем "библиотека". Посмотри-ка, какие здесь беспредельные склады мудрости". Взглянув туда, я увидел, что около них теснятся толпы разных ученых. Некоторые, выбирая более прекрасное и утонченное, вытягивали из них по куску и принимали вовнутрь, спокойно разжевывая и переваривая. Подойдя к одному из них, я спросил, что это он делает. Тот ответил: "Воспринимаю".- "Какой же в этом вкус?" - опять спросил я. Он: "Покуда это жуется во рту, ощущается горьковатость или кисловатость, которая потом обращается в сладость".- "А зачем это?" - спросил я. Он ответил: "Мне легче тогда носить то, что находится внутри меня, и я с помощью этого становлюсь более обеспечен; разве не видишь во мне хороших последствий?" Посмотрел я на него повнимательнее и увидел, что он толст и тучен, красного цвета, глаза светились, как свечи, речь была рассудительная, и все в нем дышало жизнью. Толмач мне сказал: "Точно так же и те вон там".
7. Посмотрел я и увидел, что некоторые с большою жадностью обходятся с этим, пожирая все, что ни попало под руки. Взглянув повнимательнее на них, я не заметил, чтобы у кого поправился сколько-нибудь цвет лица, прибыло тела или жира, кроме брюха, раздутого и набитого; я видел, что то, что иной напихал в себя, не переваренным лезло снова верхом и низом. У некоторых из них делалось головокружение и помрачение разума, другие от этого бледнели, сохли и умирали. Иные, видя это, показывали на них друг другу и рассказывали о том, как небезопасно ходить с книгами (так называли они эти шкатулки), другие убегали прочь, третьи увещевали только разумно обходиться с ними. Поэтому внутрь не принимали некоторых лекарств, а, привеся себе спереди и сзади мешок и сумку, клали в них эти шкатулки (на некоторых большею частью были надписи: Vocabularium, Dictionarium, Lexicon, Promptuarium, Florilegium, Loci communes, Postilla, Concordantia, Herbarium* и т. д., что каждый класс считал нужным для своей цели); нося их, когда нужно было написать или сказать что-нибудь, вынимали из кармана, а отсюда в рот и брали перо. Заметив это, я спросил: "Неужели они в карманах носят свое знание?" Толмач ответил: "Это - memoriae subsidia**, неужели не слыхал?" - "Слышал, как некоторые хвалили этот способ, доказывали, что только в этих шкатулках заключаются вещи, не подлежащие сомнению". Может быть, но я нашел здесь другое неустройство. Собственными глазами мне приходилось видеть, что некоторые растеривали свои шкатулки, а у других, когда они откладывали их в сторону, спалил их огонь. Ах, какая была тогда беготня, ломание рук, ругань, крик; никто из них в это время не хотел входить в ученые споры, писать, говорить; ходил, повеся нос, ругал себя, краснел, старался и просьбами, и деньгами приобрести себе шкатулочку, у кого бы ни увидал ее; только те, которые внутри имели запасный ящичек, не так боялись случайностей.
* (Типичные в ту эпоху названия распространенных в ученом мире и не любимых Коменским словарей, справочников, сборников, указателей: "Антология", "Общие места" (т. е. общепринятые риторические приемы), "Конкордансы" (указатели к текстам), "Цветники" (собрания полезных изречений).)
** ("Помощники памяти" (лат.).)
8. Между тем я опять увидел таких, которые клали эти шкатулки не в карман, а носили их в какие-то комнаты; последовав за ними, я заметил, что они делали для них роскошные футляры, разукрашенные разными цветами, иногда обложенные серебром и золотом, ставили их на полки и, снова снимая, глядели на них, складывали и раскладывали, подходили и отходили, показывали и друг другу, и посторонним, как прекрасно уставлено, все поверхностно; иные время от времени смотрели на заголовки, чтобы уметь называть. "Что это они - играют?" - спросил я. Толмач отвечал: "Милый мой, прекрасная вещь - иметь хорошую библиотеку".- "Даже когда не пользуются ею?" - спросил я. Он же добавил: "И те, которые любят библиотеку, считаются учеными". Я же подумал про себя: "Да, так же как кто имеет кучу молотков и щипцов, а не знает, для чего они употребляются, считается за кузнеца". Однако сказать этого не посмел, боясь навлечь на себя беду.
9. Когда мы снова вошли в зал, я заметил, что этих аптекарских коробочек прибывает все больше и больше со всех сторон, и, посмотрев, откуда носят их, увидел, что их носят с какого-то закрытого места; вошедши туда, я увидел многих токарей: они один перед другим прилежнее и искуснее делали эти шкатулочки из дерева, кости, камня и разных материалов и5 наполняя их мазью или снадобьем, отдавали во всеобщее употребление. Толмач сказал мне: "Это - люди достойные похвалы и всяческих почестей; они самыми полезными вещами служат роду человеческому и для умножения мудрости и знания не жалеют никаких трудов и усилий, делятся ценными своими дарами с другими".
"Позволь же мне посмотреть, из чего и как это (что ты назвал мудростью и дарами) делается и приготовляется". И увидел я одного или даже двоих, которые, найдя душистые травы и коренья, резали их, терли, варили, чистили, приготовляя роскошные снадобья, эликсиры, сиропы и другие полезные для человеческой жизни лекарства. Посмотрел я и сравнил с ними других, которые выбирали из готовых коробочек и клали в свои; и таких было сотни. Я сказал: "Они только воду переливают". Толмач ответил: "Таким образом умножается знание. Разве не нужно уметь приготовить одно и то же так и иначе? К первой вещи всегда нужно прибавить что-нибудь и приправить ее".- "И испортить таким образом",- добавил я с гневом, ибо отлично видел, что тут фальшивят. Иной, взяв чужой сосуд, чтобы несколько наполнить свой, разжижал сколь возможно, загущал пылью и мусором, чтобы только казалось, что вновь сделано. Между тем привешивали великолепные этикетки и без стыда, как какие-нибудь шарлатаны, превозносили каждый свое. И удивительно, и досадно было мне, что (как я был уверен раньше) редко кто старался узнать внутреннюю сущность, а брали все подряд, без различия, а если иные и выбирали, то только глядели на внешнюю оболочку и на надпись. Тогда-то я понял, почему так мало их достигают внутренней свежести мысли; но чем более кто-нибудь принимал этих лекарств, тот тем более давился, бледнел, увядал и чах. Видел я также весьма большую часть таких любимых снадобий, которым никогда не приходилось послужить с пользою для человеческой жизни; они были только для червяков и моли, пауков и мух, сора и плесени, наконец - для грязных банок и задних углов.
Некоторые, боясь этого, поскорее, как только приготовили свое снадобье (а некоторые раньше, чем начали приготовлять), бегали по соседям с просьбами о предисловии, стихе, надписи, немедленно искали патрона, который дал бы название новому приготовлению и заплатил бы за него мешком денег; чистили этикетки и надписи, чтобы изящнее выглядели, разукрашивали различными фигурами и картинами как бы повычурнее; сами носили это навстречу людям, подавали и насильно совали. Но я видел, что, в конце концов, и это не помогало им, потому что и без того слишком уже много их было. Пожалел я некоторых, что они, имея возможность быть в полном спокойствии, подвергают опасности свое имя без всякой нужды и пользы и этим шарлатанством приносят вред ближнему. Когда я дал им понять об этом, то снискал себе ненависть, как будто бы я отвлекал их от общего блага. Умалчиваю о том, как некоторые приготовляли свое варево из вещей явно ядовитых, так что много было таких, которые продавали отраву, как лекарство. Неохотно смотрел я на этот беспорядок, но не было никого, кто прекратил бы это.
10. Пришли мы снова на площадь ученых, и я увидел между ними ссоры, распри, передряги, сумятицу. Редко можно было найти такого, который не ссорился бы с кем-нибудь, и не только молодые (это можно было бы приписать их несовершеннолетнему возрасту), но и старики все вместе ругались. И чем больше кто считал сам себя за ученейшего или другими был так называем, тот тем скорее начинал ссоры, метал стрелы на других; даже страшно было глядеть на это; в этом искал он славы и похвалы себе. И сказал я: "Ради Бога, что же это такое? Я, по крайней мере, думал,; да и вы уверили меня, что это сословие самое спокойное, а я нахожу здесь так много раздора". Толмач ответил: "Сын, не понимаешь ты этого: они ведь только изощряются".- "В чем изощряются? - спросил я.- Я вижу раны и кровь, гнев и враждебную одних к другим ненависть. Ничего подобного я не видел ни в одном сословии, даже у ремесленников". "Без сомнения,- сказал толмач,- потому что занятие последних рабское, а этих - свободное. Поэтому, что не дозволяется тому сословию и не может быть терпимо у пего, в том здесь полная свобода".- "Но как же можно называть это порядком,- спросил я,- этого вот я не понимаю".- "Да ведь оружие-то их на вид ничего страшного не представляет". Действительно, копья, мечи, кинжалы, посредством которых они боролись между собою и которые бросали друг в друга, были кожаные, и держали они их не в руках, а во рту. Стреляли же из тростниковых и из гусиного пера трубок, из которых, зарядив их пылью, смешанной с водой, пускали друг в друга бумажные пули. Таким образом, при поверхностном взгляде не показалось мне ничего страшного, но когда я увидел, что иной метко подстреленный содрогался, кричал, стонал и убегал, то стало понятно мне, что здесь не шутка, а настоящая битва. На некоторых нападали многие, так что от множества мечей все около ушей звенело, и бумажные пули падали на них, как град. Иной твердо защищался от нападения и разгонял своих противников, иной, обессиленный от множества ран, падал. Здесь я заметил необыкновенную жестокость их: не оставляли в покое пораженных уже ими и мертвых, но тем больше и тем безжалостнее стреляли в них и убивали, доказывая свой героизм,- каждый на том человеке, который не оборонялся от него. Некоторые ходили себе мирно, но от спора и недоразумений также не были свободны. Если кто-нибудь промолвил что-либо, то другой моментально противоречил ему; например, спорили о снеге: белый он или черный, об огне - горячий он или холодный.
11. Некоторые вмешались в эти несогласия и начали советовать успокоиться, чему и я обрадовался. Пошел слух, что все споры должны быть решены, вопрос только был в том, кому взяться за это дело. Отвечали, что по повелению королевны Мудрости должны быть выбраны наиболее проницательные, которым должна быть дана власть и сила, допросив противоречащие стороны, выведать в каждой вещи смысл и различие и огласить, что есть более справедливое. Немало собралось таких, которые могли бы и желали быть судьями. Прежде всего собрались те, которые отличались друг от друга своими взглядами; их было огромное множество. Между ними я заметил Аристотеля с Платоном, Цицерона с Саллюстием, Скота с Аквинатом, Бартоло с Бальдом, Эразма с сорбонистами, Рамуса и Кампанеллу с перипатетиками, Коперника с Птолемеем, Теофраста с Галеном, Гуса, Лютера и других с папистами и иезуитами, Брентия с Безой, Бодена с Виром, Слейдана с Сурием, Шмидлейна с кальвинистами, Гомара с Ариминием, розенкрейцеров с философастрами* и других без счета. Когда третейские судьи приказали подать им жалобы и обвинения, доводы и возражения под условием, чтобы это было изложено в самых кратких словах, то им наложили такие кучи книг, что просмотреть их недостаточно было бы 6000 лет; все просили принять это общее доказательство их разума, а затем далее, насколько указывала бы необходимость, дать каждому полную свободу объяснять и доказывать свои положения. И стали они глядеть в эти книги, и кто куда посмотрел, тотчас же, напившись оттуда, начинал это защищать; и между господами судьями и защитниками возникли великие раздоры, так как один защищал одно, другой - другое. Итак, не сделав ничего, они рассеялись, а ученые возвратились к своим спорам. Мне же до слез жалко было смотреть на это.
* (Аристотель оспаривал платоновское учение об идеях, указывая, что никаких отдельно парящих в умопостигаемом мире сущностей нет. Ритор, государственный деятель и философ Цицерон (106-43 до н. э.), противник Цезаря, находился, как принято считать, в жестокой борьбе с историком Саллюстием (86-34 до н. э.), сторонником Цезаря; правда, достоверных первоисточников, свидетельствующих об их вражде, нет, и соперничество Цицерона с Саллюстием - это, возможно, своеобразный миф, основанный на предположении, что вражда должна была существовать ввиду расхождения взглядов, тем более что Саллтостий был женат на разведенной жене Цицерона Теренции. Богослов-францисканец Иоанн Дуне Скот (1266-1308) критиковал величайшего схоласта XIII в. доминиканца Фому Ливийского (1225-1274) за попытку обосновать христианское вероучение аристотелевской философией; по Дунсу Скоту, всемогущая божественная воля вполне свободна и не может быть уловлена человеческими рассуждениями. Знаменитый итальянский ученый юрист Бартоло из Саксоферрато (1314-1357) нашел в своем не менее знаменитом ученике Пьетро Балъдо из Убалъди (1327-1406) противника своего "диалектического" метода преподавания нрава. Война Дезидерия Эразма (1466-1536), "государя гуманистов", и его последователей, прежде всего Хуана Луиса Вивеса, с логической формалистикой, утвердившейся в Парижском университете после его упадка в XIV в., составляла одну из постоянных тем трудов Эразма. Французский философ Петр Рамус (Пьер де ла Раме, 1515-1572) в своем ожесточенном антиаристотелизме доходил до заявления (при получении докторского звания в 1536 г.), что у Аристотеля неверно вообще все; Томмазо Кампанелла (1568-1639), сторонник эксперимента и опытно-чувственного познания, тоже враждовал с "аристотеликами". О Николае Копернике (1473-1543), отвергнувшем гелиоцентрическую систему Клавдия Птолемея (II в. н. э.), см. ниже - гл. XI (см. также Предвестник всеобщей мудрости, примеч. 41). Немецкий врач, философ и мистик Теофраст Парацельс (Теофраст Бомбаст фон Гогенхейм, 1493-1541; это он, желая описать суть христианского причастия, первым сказал перенятые затем Фейербахом слова: "Человек есть то, что он ест") считал, что пора отойти от рабского подражания главным медицинским светилам средневековья - Галсну и Авиценне. Брентий (Иоганн Бренц, 1499 - 1570) был организатором лютеранской Реформации на юго-западе Германии (в Швабии); он цитируется как противник смертной казни для еретиков в книге Себастьяна Кастелло (вышла под псевдонимом Мартин Беллий) "О еретиках: надо ли их преследовать" (1554), которая много сделала для прекращения в Европе сожжения лиц, уличенных в религиозном инакомыслии. Теодор Беза (1519-1605), сменивший Иоганна Кальвина в Женеве, наоборот, считал необходимым "наказание еретиков гражданской властью" и, в частности, не осуждал сожжение Мигеля Сервета в 1554 г. Знаменитый французский публицист и философ Жан Боден (1530-1596) призывал в книге "Демономания колдунов" (1580) к беспощадному истреблению колдунов и колдуний, ворожей и волшебников; немецкий врач Иоганн Вир боролся против популярных представлений о колдовстве. Иоганн Слейдан (1506-1556) - немецкий лютеранский историк Реформации (Комментарии о состоянии религии и государства при императоре Карле V в XXVI книгах.- Страсбург, 1555); Лаврентий Сурий (1522-1578), перешедший из лютеранства в римское католичество и ставший монахом картезианского ордена, написал резко осудительную историю Реформации, в которой полемизировал со Слейданом (Краткий комментарий о событиях, происходивших на земле от года 1500 до года 1568.- Кельн, 1568). Шмидлейн - это Якоб Аидреэ (1528-1590), выдающийся последователь Лютера, дед друга Коменского И. В. Андреэ; участвовал в разработке "Формулы согласия" (1580), которая объединила разные толки лютеранства в отмежевании от богословия Меланхтона и Кальвина. Франциск Гомарус (1560-1609), профессор восточных языков Лейденского университета, учил, по Кальвину, о божественной предопределенности спасения и жестоко полемизировал со своим коллегой Якобом Ариминием (1560-1609), который усомнился в кальвинистском положении, что независимо от всех усилий избежать греха люди по-разному предопределены к спасению. О розенкрейцерах см. ниже - гл. XIII и примеч. 34.)
Глава XI. Путешественник является к философам
1. Толмач сказал мне: "Ну, теперь я поведу тебя к самим философам, обязанность которых отыскивать средство к исправлению человеческих недостатков и указывать, в чем заключается истинная мудрость". Я сказал: "Даст Бог, тут, может быть, научимся чему-нибудь истинному". Он ответил: "Конечно, ибо это - такие люди, которые знают истину каждой вещи; им известно все, что небо делает и что ад в себе скрывает; они направляют человеческую жизнь к добродетели, они просвещают города и страны, они имеют друга в Боге и своею мудростью проникают в его тайны".- "Пойдем же к ним,- стал я просить,- пойдем, пожалуйста, поскорее". Когда он привел меня туда, я увидел множество старцев и дивное собрание их и испугался. Бион здесь спокойно сидел, Анахарсис прохаживался, Фалес летал, Гесиод пахал, Платон гонялся в воздухе за идеями, Гомер пел, Аристотель диспутировал, Пифагор молчал, Эпименид спал, Архимед двигал землю, Солон писал законы, а Гален рецепты, Евклид мерил зал, Периандр распределял обязанности, Клеобул испытывал будущее, Питтак воевал, Биант попрошайничал, Эпиктет служил, Сенека, сидя на грудах золота, восхвалял бедность, Сократ каждому говорил про себя, что он ничего не знает, Ксенофонт, напротив, каждого хотел научить всему, Диоген, выскакивая из бочки, бранил всех проходящих мимо него, Тимон всякого оскорблял, Демокрит над всем этим смеялся, Гераклит, наоборот, плакал, Зенон постился, Эпикур пировал, Анаксарх говорил, что все это - ничто, что это только так кажется*. Много было меньших философов, в каждый что-нибудь особенное доказывал, так что всего-то уж я и не запомнил, да и не хочется припоминать. Дивясь на это, я сказал: "Это и есть мудрецы, солнце света? Ай, ай, я ожидал иные вещи. Здесь орут, как мужики в кабаке, и каждый по-своему". Толмач возразил: "Ты безумный, ты не понимаешь тех таинств". Услышав, что это - таинства, я начал серьезно думать о них, а толмач стал мне объяснять их. В это время подошел к нам кто-то в философском одеянии (назвался Павлом Тарсийским**) и шепнул мне на ухо: "Если кто считает себя мудрым на этом свете, пусть станет глупым, чтобы сделаться мудрым. Мудрость этого света у Бога считается глупостью, ибо написано: "Знает Бог мысли мудрых, что они суетны". Так как я заметил, что все, что видят мои глаза и мои уши слышат, согласуется с этими словами, то мне уже было этого довольно, и я сказал: "Пойдем куда-нибудь в другое место". Толмач мой назвал меня глупцом за то, что, намереваясь научиться чему-нибудь от мудрецов, ухожу от них. Но я молча шел дальше.
* (Все эти "характеристики" идут в основном от несколько скандальных "Жизнеописаний философов" Диогена Лаэрция (см.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов.- М., 1979), однако Коменский пользуется здесь не непосредственно книгой Лаэрция, а сочинением И. Андреэ "Мифологии христианской, или образов добродетелей и пороков человеческой жизни, три книги" (Страсбург, 1619, гл. 40).)
** (Павел Тарсийский - апостол Павел. Коменский и здесь пользуется сочинением И. Андреэ "Блуждания пилигрима в отечестве".)
2. Вошли мы в какую-то аудиторию, где было множество людей с указками, молодых и старых, которые рисовали буквы, штрихи и пунктики; и если один написал или выговорил иначе, нежели другой, то его или осмеивали, или ругали. Затем развешивали по стенам слова и болтали о них, которое к которому подходит, и т. д., складывали их, раскладывали, ставили одно возле другого различным способом. Удивляясь и не видя ничего другого, я сказал: "Это детские игрушки, пойдем в другое место"*.
* (Так Коменский изображает занятия грамматик эй. Ниже идут соответственно риторика (3), поэзия (4) и диалектика (5, изготовление очков).)
3. Тогда мы пришли в другие комнаты, где стояло много народа с кистями; они советовались о том, как возможно окрасить слова, написанные или выпущенные из уст на воздух, в зеленый, красный, черный, белый или какой кто хотел цвет. Я спросил, для чего бы это могло быть. Мне ответили, чтобы можно было слушателю так или иначе окрасить мозг. Я опять спросил: "К изображению правды или лжи пригодны эти красильные средства?" - "Как придется",- ответил он. "Здесь столько же фальши и лжи, сколько правды и пользы",- сказал я и ушел отсюда.
4. Пришли мы в другое место: здесь толпа каких-то проворных весельчаков, возивших на маленьких тележках слоги и отмеривавших их пядью, пляшущих и скачущих около этого. Удивился я, что бы это такое значило, а толмач сказал, что из всех искусств, которые происходят из букв, нет более остроумного и веселого, как это. "А что же это?" - спросил я. Толмач ответил: "Чего нельзя сделать простым употреблением слов, то можно сделать таким сложением их". Видя, что те, которые учатся этому складыванию, заглядывают в какие-то книги, посмотрел и я и прочитал: De Сulice; de Passere; de Lesbia; de Priapo; de Arte amandi; Metamorphoses; Encomia; Satyrae*, короче - шутки, стихотворения, любовные истории и разного рода пошлость. Все это было как-то противно мне, в особенности когда я узнал, что все свое знание эти слогомерители выкладывали для восхваления того, кто им льстил; а того, кто не угодил им, со всех сторон осыпали всевозможными колкостями, таким образом это знание служило только или для лести, или для колкостей. Тогда поняв, что это страстные люди, я поспешил прочь от них.
* ("De culice" ("Комар") - стихотворение, приписываемое Вергилию; "Ре passere" ("Воробей") и "Lesbia" ("Лесбия") - два известных стихотвореш я Катулла. "К Приапу" (Приап - римский бог полей, садов и оплодотворения) - цикл из примерно 80 стихотворений, возникший в эпоху поэтического расцвета при императоре Августе, возможно, в кружке Мессалы. "Ars amandi" ("Наука любви") - поэтический трактат Овидия. Энкомии - хвалебные оды. Сатиры - стихи на разоблачительные, нравственно-критические темы; известными поэтами-сатириками были Гораций и Ювенал. Коменский не мог не понимать художественных и жанровых достоинств всей перечисляемой им "легкой" поэзии, но в отрешенно-трезвенном ключе "Лабиринта" она предстает, конечно, пустой забавой. Впрочем, настроение трезвого риторизма у Коменского всегда доминирует (ср. осуждение эротических языческих поэтов как не совместимых с достоинством христиан в "Великой дидактике", XV), что характерно вообще для всего так называемого Северного Возрождения, к которому Коменский тоже отчасти принадлежит. Позиция Яна Амоса здесь наиболее сходна с настроениями Хуана Луиса Вивеса (1492-1540), который и по занятиям, и по складу ума тоже был педагогом (см.: Предвестник всеобщей мудрости, примеч. 33).)
5. Идя оттуда, мы попали в другое здание, где делали и продавали Perspicilla*, и я полюбопытствовал, что это такое. Мне ответили, что это Notiones secundae**, кто имеет их, тот видит все не только с внешней стороны, но и внутри предмета; в особенности один другому мог смотреть в мозг и копаться в его уме. Многие приходили и покупали эти очки, а учителя учили, как нужно надевать их и как их направлять в ту сторону, куда нужно. Для этого были особенные учителя, которые и делали их, имея свои мастерские по углам; но не делали одинаковые: один делал большие, другой - маленькие, один - круглые, другой - угловатые, и каждый хвалил свои, зазывая покупателей; из-за этого страшно ссорились и бросались друг на друга. Иной покупал у того и у другого и все прилаживал себе к носу, иной выбирал только одни и прилеплял их себе. Некоторые говорили здесь, что все-таки не могут видеть так глубоко, другие уверяли, что видят, и указывали друг другу даже за мозг и за весь разум. Но никто из них не видел, что при первом же шаге они падали чрез камни и палки в ров (насчет этого я уже сказал, что ими всюду полно было). Я спросил: "Как же это они, видя все сквозь эти очки, не избегают этих препятствий?" Мне ответили, что не очки виноваты в том, если кто не умеет носить их. Мастера говорили, что недостаточно иметь диалектические очки, но что нужно вычистить глаза ясным коллирием*** из физики и математики. Поэтому нужно было идти в другие аудитории и там изощрять свое зрение. Тогда шли один сюда, другой туда. Я обратился к своим проводникам: "Пойдем и мы", но этого не удалось мне сделать, прежде чем я по принуждению Всеведа не приобрел также несколько таких очков и не надел их. И показалось, что и вправду я вижу больше чего-то; иную вещь можно было видеть несколькими способами. Но я все время побуждал идти дальше, желая испытать, что это такое коллирий, о котором говорили здесь.
* ("Очки" (лат.).)
** ("Вспомогательные понятия" (лат.).)
*** (Коллирий - глазная мазь, частый еще со времен средневековья символ просветления "очей ума".)
6. Пошли мы; и привели меня на какую-то площадь: посередине ее виднелось огромное развесистое дерево, на котором росли всевозможные плоды и всевозможные листья (все в скорлупах); называли его "Природой". Около него стояла толпа философов, всматривавшихся в него и указывавших друг другу, как которые называются ветви, листья и плоды. Я сказал: "Слышу, что они учат называть эти вещи, но не вижу еще, чтобы они могли исследовать природу". Толмач ответил: "Это не каждый может, но посмотри на этих-то". И увидел я, что некоторые ломают ветви, снимают листья и плоды, а когда попадают на орех, грызут зубами, так что они трещат; но они уверяют, что это скорлупа ломается. Разбираясь в них, хвастались, что у них есть ядро, потихоньку указывали другим, но не всякому. Посмотрев между тем повнимательнее на них, я увидел, что они имели только расплющенную и раздавленную кожу и кору, а самая твердая оболочка, в которой плотно лежало ядро, была еще цела. Видя здесь только глупое хвастовство и бесполезное усилие (я ведь видел, как некоторые и глаза свои по высмотрели и зубы повыломали), я выразил желание пойти в другое место.
7. Таким образом, мы пошли опять в какой-то зал и здесь опять увидели господ философов. Перед ними были коровы, ослы, волки, гады и разного рода звери, птицы, пресмыкающиеся, также деревья, камни, вода, огонь; все это имея перед собой, философы вели споры о том, как бы у каждого из этих произведений отнять то, что отличает его от других, дабы таким образом сделать всех их похожими друг на друга. И они снимали со всего этого сначала форму, затем материю, наконец, все случайные признаки, пока не оставалось чистое "Сущее". Затем опять спорили - суть ли все эти вещи одно и то же? Все ли хороши, и все ли на самом деле то, что они суть? Много подобных вопросов задавали они друг другу. Некоторые из смотревших на них с удивлением стали рассказывать, какой, значит, высоты достиг человеческий разум, если он может и умеет понять всю сущность и совлечь телесность со всех телесных вещей; даже и я начал находить удовольствие в этих тонкостях. Но вдруг кто-то*, встав, заявил, что это - одни только фантазии, годные для того, чтобы бросить их. Некоторых он увлек за собой, а иные восставали, называя первых еретиками за то, что они желали отделить от философии наивысшее знание и как бы обезглавить знание. Наслушавшись этих споров, я ушел оттуда.
* (Петр Рамус (см. о нем: Предвестник всеобщей мудрости, примеч. 27).)
8. Продолжая идти все дальше, мы очутились среди каких-то лиц, находившихся в зале, полном цифр, и в этих цифрах они разбирались. Некоторые, взяв из кучи эти цифры, раскладывали их, другие же, захватив пригоршней, раскладывали на кучки, третьи опять из этих куч брали часть и сыпали отдельно, четвертые снова делали то же и разносили их, так что я удивился такому занятию их. Они между тем рассказывали, что во всей философии нет более чистого знания, чем это, что здесь ничего не может не хватить, ничто не может пропасть или прибавиться. "Для чего же это знание?" - спросил я. Они, удивившись моей глупости, тотчас один перед другим начали рассказывать мне чудеса. Один обещался рассказать мне, сколько гусей летает в стаде, не считая их; другой - во сколько часов вытечет вода из цистерны через пять труб; третий обещался мне сказать, сколько грошей у меня в кошельке, не глядя туда, и т. д., до тех пор, пока не нашелся один, который порешил привести в известность количество морского песка и написал об этом книгу*. Другой, по его примеру (но желая доказать с большей точностью), привел в известность количество летающих на солнце пылинок**. Я испугался, а они, желая помочь моему пониманию, указали свои правила (trium, societatis, alligationis, falsi***), которые я не совсем понял. Когда же проводники хотели вести меня к самому последнему, которое называется algebra, или cossa**** и я увидел там кучи каких-то столь странных каракулек, что у меня чуть не сделалось головокружение, я, закрыв глаза, попросил увести себя оттуда.
* (Архимед.)
** (Евклид.)
*** (Правила: trinm - правило исключенного третьего, societatis - правило сочетаний, alligationis - правило присоединения, falsi - правило доказательства от противного.)
**** (Алгебра в ее современном виде была создана французским математиком Ф. Виета (1540-1603).)
9. Тогда мы пришли в другую аудиторию, над входом в которую было написано: "ИЕРОГРАФЫ"*. Остановившись, я спросил: "Можно ли нам войти туда, раз пускают только геометров?" - "Иди",- сказал Всевед. Вошли. Здесь множество таких людей, которые рисовали линии, извилины, кресты, круги, квадраты, пункты, каждый тихо сам для себя. Затем один подходил к другому и показывал, что нарисовал; иной доказывал, что нужно иначе и что тогда будет лучше; тогда происходила ссора между ними. Если кто-нибудь находил какую-нибудь новую линию или извилину, то испускал крик радости и, созывая других, показывал ее им; те в свою очередь шептались, показывали пальцем и качали головой; затем каждый бежал в свой угол, чтобы сделать то же и для себя; одному это удавалось, другому нет. Итак, вся эта зала была наполнена линиями по земле, по стенам, по потолку; никому не позволялось ни наступать, ни дотрагиваться до них.
* ("Никто не знающий геометрии да не войдет" - надпись на воротах платоновской Академии. В форме геометрии выступала тогдашняя (так называемая геометрическая) алгебра, оперировавшая не со знаками, а с местами и позициями геометрических фигур.)
10. Которые между ними были самые ученые, тех пускали в середину, с большим усилием они чего-то искали, на что все другие, как я заметил, смотрели с разинутыми ртами, и много было разговора о том, что это было бы удивительнейшей тонкостью всего света; если бы оно нашлось, то ничто уже больше не было бы невозможным. Желая узнать, что это такое, я подошел и увидел, что они среди себя имеют круг, о котором и был вопрос, а именно: как из него можно сделать квадрат. И так как это оказывалось работой неисполнимой, то все разошлись, поручив друг другу, чтобы каждый подумал об этом.
Тогда, спустя немного времени, вдруг вскочил какой-то с криком: "Имею, имею, тайна открыта, имею!" Все окружили его, спеша посмотреть и выразить удивление. Он же, вынесши огромную книгу in folio, указал на нее*. Раздались голоса и крики, как бывает после победы. Но скоро другой** положил конец этим крикам радости, закричав сколь можно громким голосом, чтобы не давали обманывать себя, что квадрата нет, и, поставив книгу еще больших размеров, все мнимые квадраты своего предшественника снова обратил в круг, старательно проводя ту мысль, что то, из-за чего старался другой, человеку невозможно исполнить. И все понурили головы и возвратились к своим линиям и каракулям.
* (Это Скалигер, как поясняет (авторская) маргиналия в 1-м издании. Иосиф /Ост Скалигер (1540-1609) - выдающийся протестантский ученый (француз по рождению, живший в Лейдене). Не будучи по своим основным занятиям математиком, он выпустил в 1594 г. книгу "Элементы циклометрии", где пытался решить задачу построения квадрата, равного данному кругу.)
** (Кристофер Клавий - профессиональный математик, выполнявший всю вычислительную работу по составлению современного григорианского календаря. Он показал ошибку, допущенную Скалигером в своей "квадратуре круга".)
11. Тогда мы пришли в другой зал, где продавали персты, пяди, локти, сажени, весы, меры, палки, сосуды, перми (20 фут.) и подобные предметы; зал полон был людей, меривших и взвешивавших. Некоторые сами мерили этот зал, и каждый почти мерил иначе; таким образом, они не согласовывались и начинали снова мерить. Иные мерили тень в длину, ширину, толщину, иные клали ее на весы. Короче, говорили, что ничего нет на свете, да и вне света, чего бы они не могли измерить. Но я, немного посмотрев на это ремесло, убедился, что здесь больше хвастовства, чем пользы. Поэтому, покачав головой, я ушел отсюда.
12. Пришли мы тогда в другую комнату, где я услышал музыку и пение, шум и звон различных инструментов; некоторые стояли около них, и сверху, и снизу, и по сторонам, смотрели и наставляли ухо, желая исследовать, что это, где, куда и откуда звучит, как и почему, что с чем созвучно. Некоторые говорили, что они знают это, и плясали, говоря, что это что-то божественное и тайна над тайнами; поэтому они с сильным желанием и с поскакиванием разбирали, складывали и перекладывали. Но к этому только один из тысячи был способен, другие же только глядели. Если кто из последних хотел приложить свои руки, то у него скрипело и пищало, как и у меня. Таким образом, видя, что некоторые довольно благоразумные, как казалось, люди считают это за детскую игру и потерю времени, я ушел оттуда*.
* (Здесь можно видеть характерную для чешских братьев нелюбовь к церковной музыке.)
13. Отсюда Всевед повел меня по лестнице на какую-то галерею, где я увидел кучи людей, делающих лестницы и приставляющих их к облакам, хватающих звезды и приготовляющих для них веревки, масштабы, гири, циркули и меряющих путь бега их. Некоторые, усевшись, писали об этом правила, вымеряя, куда, где и как которые из них могут сойтись или разойтись. Удивился я смелости людей, которые решаются проникнуть даже до неба и давать правила звездам. Так как мне понравилось это славное искусство, то скоро и я начал делать то же самое. Но, позанявшись этим, я ясно увидел, что звезды танцевали иначе, нежели им подыгрывали. И они, лично в этом убедившись, сваливали вину на anomalitatem coeli*. Тем не менее они все равно упрямо пытались предписать порядок звездам, даже меняли их местами, стягивали некоторые на землю или поднимали землю до звезд; короче, так или иначе они выдумывали гипотезы, а не хотели ничего совершенного.
* ("Аномалия неба" (лат.). В рукописи Коменского против этого места поставлено на нолях: Коперник. В следующей фразе тоже содержится намек на Коперника, Который "поднимал землю до звезд". Об отношении Яна Амоса к Копернику см. также: Предвестник всеобщем! мудрости, примеч. 41.)
14. Некоторые не лезли больше туда, но, смотря па звезды только снизу, обращали внимание лишь на то, что которая приуготовляет, и, приведя в порядок тритоны: квадрили, секстили, конъюнкции, оппозиции и другие аспекты*, объявляли будущее или публично всему свету, или тихонько отдельным лицам, их счастье и несчастье, предсказывали рождение и произносили другого рода пророчества, писали предсказания о погоде и пускали их в обращение среди людей. От этого нередко у людей происходили боязнь и страх, нередко - среди немногих только веселость; иные ничего не боялись, бросали в сторону написанное, насмехались над звездогаданием, говоря, что они и без пророчества могут достаточно наесться, напиться, выспаться. Но мне казалось, что нельзя доверять такому одностороннему рассуждению, если только это знание само по себе истинно; но чем более я смотрел на него, тем менее видел в нем истинного; если одно пророчество сбывалось, зато не исполнялось пять. Тогда поняв, что таким-то образом и без звезд гадать нетрудно, когда каждого за верное предсказание хвалят, а за ошибку извиняют, я счел за глупость возиться с этим делом.
* (В астрологии (которая часто не отличалась еще тогда от астрономии) аспектом называлось склонение звезды над землей или угол ее вхождения в поле зрения наблюдателя. Аспект звезды или планеты, под которыми рождался человек, назывался его гороскопом.)
15. Повели тогда меня на другую площадь, где я увидел новую вещь. Здесь стояло немало людей с какими-то кривыми, согнутыми трубами, один конец которых придвинули себе к глазам, а другой поставили за спиной около плеч. Когда я спросил, что бы это такое было, толмач ответил, что это - очки (perspicille), через которые они смотрят на то, что находится за спиной. Ибо кто хочет быть человеком, тот должен видеть не только то, что лежит около ног, но и смотреть на то, что уже прошло и находится за спиной, для того, чтобы научиться из минувшего настоящему и будущему. Считая это за новую для себя вещь (перед тем я не знал, конечно, чтобы могли быть такие очки), я попросил одного, чтобы разрешил мне посмотреть немножко через эти очки, и - о ужасная вещь!
Сквозь каждые видно было иначе и иначе. Сквозь одни вещь казалась далеко, сквозь другие та же вещь казалась близко, сквозь одни - один цвет, сквозь другие - другой, а сквозь третьи не видно было совсем, так что я пришел к тому убеждению, что здесь нельзя ни на что понадеяться, чтобы было именно так, как показывают очки; но как которые очки устроены, так предмет и представляется глазам. Я видел, что каждый из них верит своей подзорной трубе; поэтому о многом они спорили довольно злобно. Мне это не понравилось.
16. Когда повели меня в другое место, то я спросил, скоро ли этим ученым будет конец. Мне даже тошно стало путаться среди них. "Лучшее осталось еще",- сказал Всевед. Вошли мы в какой-то зал, который был полон изображений, с одной стороны, прекрасных и очень милых, с другой - мерзостных и безобразных; около них ходили философы, не только смотря на них, но и прибавляя, что могли прибавить красками, одним к красоте, другим к безобразности. Я спросил, что это такое, а толмач ответил: "Разве не видишь надпись на лбах?" - и, проведя меня туда, указал мне эти надписи: Fortitude, Temperantia, Iustitia, Concordia, Regnum и пр., с другой стороны - Superbia, Gula, Libido, Discordia, Tyrannis* и пр. Философы просили и напоминали всем приходящим, чтобы любили эти прекрасные изображения, а безобразные ненавидели, расточая сколь возможно похвалы одним, ругая и браня сколь возможно другие. Это мне понравилось, и я сказал: "Ну, наконец-то, здесь я нашел людей, которые сделают что-нибудь достойное своего поколения". Между тем я заметил, что эти милые напоминатели сами-то к прекрасным изображениям льнули ничуть не больше, чем к другим, и последних ничуть не больше избегали, чем первых; немало и очень охотно проявляли они свои заботы около безобразного, а другие, глядя на это, поступали так же и с этими чудовищами устраивали игры и забавы. Тогда я с гневом сказал: "Здесь я вижу, что люди (как выразился волк Эзопа) одно говорят, а другое делают: что хвалят устами, от того удаляется мысль их, и что хулят языком - к тому льнет сердце их".- "А ты что же, ангелов между людьми ищешь? - сказал сердито толмач.- В таком случае что же тебе понравится? - Везде ведь найдешь недостатки". Тогда я замолчал и поник головой; в особенности видя, что и другие все, которые поняли, что я рассматриваю их, с презрением на меня посмотрели. Махнув рукою на них, я вышел вон отсюда.
* (Соответственно "мужество, воздержание, праведность, согласие, управление" - добродетели и "гордость, чревоугодие, похоть, раздор, тирания" - пороки.)
Глава XII. Путешественник обозревает алхимию
1. Всевед обратился ко мне со словами: "Ну, я сведу тебя туда, где верх людского остроумия и такое чудесное занятие, что кто раз займется им, тот никогда, покамест жив, не бросит его ради благородного наслаждения, доставляемого мышлением". И я просил его, чтобы не медлил показать мне это. Тогда он ввел меня в какие-то подземелья. Здесь стояли в несколько рядов очаги, печки, котлы и стеклянные вещи, так что все блестело. Люди приносили и подкладывали дрова, раздували огонь, потом гасили, что-то в различной мере наливали и переливали. Я спросил, кто они и что делают. Всевед ответил: "Самые утонченные философы,- которые делают то, что солнце своим жаром не может совершить в продолжение нескольких лет в недрах земли, а именно: доводя до высшего качества всевозможные породы металлов, превращают их в золото".- "А к чему это? - спросил я.- Ведь железом и другими металлами пользуются больше, чем золотом".- "Эх ты, неуч! - сказал он.- Ведь золото - это самая дорогая вещь; кто им владеет, тот не боится бедности.
2. Кроме того, то вещество, которое превращает металлы в золото, имеет другие чудесные свойства, как-то: сохраняет человеческое здоровье до самой смерти, а от смерти предохраняет в продолжение двух и трех сот лет*. Тот, кто сумел бы им пользоваться, мог бы сделаться бессмертным. Этот Lapis, по всей вероятности, не что иное, как семя жизни, ядро и экстракт всего мира: из него получают свое бытие животные, растения, металлы и даже сами стихии". Услышав такие странные вещи, я испугался и сказал: "Значит, они бессмертны?" В ответ услышал: "Не всем удается найти его, да и те, которые находят, не всегда умеют как следует обращаться с ним". Если б я имел этот камень, то я бы уж постарался так с ним обращаться, чтобы смерть не имела доступа ко мне и чтобы у меня было вдоволь золота и для себя, и для других. "А откуда добывается этот камень?" - "Здесь готовится",- ответил толмач. "В этих-то котлах?" - спросил я. "Да".
* (Маргиналия к этому месту: Lapis philosophicus, "философский камень".)
3. Итак, я отправился, посматривая на все, с намерением узнать, что и как здесь делается, и увидел, что не всем выпадает на долю одинаковая удача. Один развел слишком слабый огонь, и у него не доварилось. Другой развел слишком сильный огонь, благодаря чему его сосуды лопнули, что-то из них улетучилось. Он говорил, что у него вылетел азот, и плакал. Третий, переливая, проливал или дурно смешивал. Четвертому попал в глаза дым, и он не мог присматривать за своей работой; пока протирал глаза, у него улетучивался азот. Некоторые, наглотавшись дыму, умирали. А больше всего было таких, которым не хватало углей в мешке; они должны были бегать к другим одолжаться; за это время все остывало, и труды пропадали даром. И такие случаи повторялись здесь часто, даже постоянно. Хотя никто не допускался в их среду иначе как с полным кошельком, но у каждого кошелек как-то быстро опоражнивался, так что в нем ничего не оставалось, и нужно было или бросить опыты, или бежать брать в долг.
4. И, смотря на них, я сказал: "Таких, которые даром работают, я вижу много, но никого не вижу из тех, которые добыли бы этот камень. Я вижу, что они, варя золото и разжигая жизнь, теряют и прожигают и то, и другое. Где же те - с грудами золота и бессмертием?" Толмач мне ответил: "Они тебе не покажутся, даже е ли б я им это посоветовал. Такая дорогая вещь должна храниться в тайне, потому что если бы кто-нибудь узнал об одном из таких владельцев, то захотел бы его иметь, и последний сделался бы вечным узником. Оттого они должны скрываться".
5. Тут я увидел, что некоторые из таких прогоревших сходятся, и, насторожив уши, услышал, что они отыскивают причину своих неудач. Один взвалил всю вину на философов, которые будто бы слишком мудрено описывают это знание, другой жаловался на хрупкость стеклянных сосудов, третий указывал на неподходящее и неурочное положение планет, четвертый сердился на то, что в ртути нашлась мутная примесь земли, пятый - на недостаточность средств. В общем, причин оказалось так много, что никто не знал, как этому помочь. И вот, когда они один за другим стали уходить, пошел и я за ними.
Глава XIII. Путешественник смотрит на розенкрейцеров
* (С 1610 г. по Германии ходила в рукописях, а в 1612, 1614 (Кассель) и 1615 гг. (Франкфурт) издавалась книга под названием "Слава Братства Р [озен] К[рейцеров], или Сообщение Братства высокохвального ордена Р. К. Ко всем ученым головам Европы. Вместе с их же исповедью на латинском языке". В почти пародийном стиле здесь провозглашалось открытие всех теософических и алхимических тайн мира неким Розенкрейцером, немецким дворянином, который якобы ездил в 1378 г. на Восток и вывоз из Индии тайны философского камня и эликсира жизни. Книга упорно приписывалась Иоганну В. Андреэ, хотя до сих пор достоверным остается лишь то, что она действительно по теме и стилю примыкает к юношеской работе Андреэ "Химическая свадьба Кристиана Розенкрепца" (1603, опубл. 1616), где он, по его словам, "играл с тайнами алхимика". "Слава братства розенкрейцеров", несмотря на свою ироничность, вызвала в тогдашнем обществе невероятный, ни с чем не сравнимый взрыв самых серьезных чувств; за короткое время вышли сотни сочинений друзей и врагов розенкрейцеров; Европа словно ждала этого знака, чтобы повсюду прорвалось недовольство существующей системой образования, науки и даже общества, стремление преобразить все на основе нового, безошибочного, тайно хранимого каким-то секретным обществом знания. "В условиях распада общественного порядка зов розенкрейцеров раздался как фанфара новых времен, как надежда на новую жизнь, как сигнал борьбы против всякого человеческого авторитета" (Blekastad M. Comenius..., с. 67), пробуждая повсюду жажду свободы (см. о розенкрейцерах: Peuckert W. E. Die Rosenkrenzer.- Jena, 1928). Поскольку никаких подлинных розенкрейцеров разыскать никому не удалось, а общество "Братство Христово", основанное самим Иоганном В. Андреэ в 1617-1618 гг. и распавшееся в 1620 г., было открытым, чисто просветительским и ничего чудодейственного и "алхимического" в себе не содержало, в 1622 г. в Гааге было основано быстро разросшееся мнетико-алхимическое братство розенкрейцеров, а затем к середине XVIII в. появились новые розенкрейцеры, представлявшие собой одну из высших ступеней франкмасонства. Насколько глубоко задела молодого искателя Коменского эта история, пришедшаяся как раз на его студенческие годы, хотя он быстро разочаровался в мифических розенкрейцерах как таковых, можно видеть из того, что еще незадолго до смерти в своих дневниковых записках "Вопли Илии" ("Clamores Eliae", изданы во фрагментах: Blekastad M. Comenius..., с. 708-727) он, мечтая о просвещении мира с помощью Коллегии света и об основании "новой Церкви, подлинно кафолической, братолюбивой", называет предвестием этого желанного преображения "появившееся полвека назад братство розенкрейцеров" ("...nebyloliz by to Ludus sapientiae Dei, cuius praeludium ante semisceulum Fraternitas Bosao Crncis?" - Указ. соч., с. 712), а "первым исполнением" - единство чешских братьев.)
1. И сейчас здесь на площади я услышал звук трубы; оглянувшись, я увидел всадника, ездящего на коне и сзывающего философов. Когда они, как стада, сбежались отовсюду, он начал им рассказывать на пяти языках о несовершенстве свободных искусств и всей философии и о том, как некоторые славные мужи по божьему внушению проследили и дополнили все эти недостатки и подняли человеческую мудрость опять на ту ступень, на которой она была в раю до падения. Делать золото они считали из ста трудностей самым легким, потому что перед ними уже вся природа обнажена и открыта; они, по своему желанию, могут отнять или придать форму всякой твари. Они знают языки всех народов, знают все, что делается по окраинам земли и на новом свете, могут вести беседу, будучи удалены друг от друга на тысячу миль. Имеют будто бы камень, которым излечивают всевозможные болезни и дают долголетие. Ведь их предводитель Гуго Альверда достиг 562-летнего возраста, а его товарищи были немного моложе. Работая исключительно в деле совершенствования философии, они, правда, скрывались в продолжение некоторых лет, теперь же, когда все приведено к совершенству, они, зная, что повсюду наступают реформы, больше скрываться не хотят, но, всенародно объявляя о своей деятельности, готовы поделиться своими знаниями со всяким достаточно способным. Кто бы ни обратился к ним с вопросом на каком угодно языке, они все поймут и никто не уйдет от них без любезного, ласкового ответа. Но в случае если кто окажется неугодным и придет к ним лишь из корыстного чувства, из жадности или из любопытства, тот ничего от них не узнает.
2. Рассказав это, посланный исчез. Посмотрев на этих ученых, я заметил, что они перепуганы этою вестью. Между тем они начали совещаться друг с другом и одни шепотом, другие громко высказывать по поводу этого свое суждение. Подходя то туда, то сюда, я стал прислушиваться и, к своему удивлению, заметил, что одни ужасно прыгали, не зная от радости, куда деться. Жалели своих предков, при жизни которых ничего подобного не случилось, а себя благословляли, потому что им предлагается совершенная философия, так что каждый в состоянии безошибочно все знать, иметь всего вдоволь и прожить несколько сот лет без болезней и седин, и постоянно повторяли: "Счастливый, счастливейший век!"
Наслушавшись таких речей, я сам стал весел, и у меня явилась надежда, что, Бог даст, и я достигну того, на что надеются другие. Но я увидел других в глубокой задумчивости, в большом затруднении, что о том думать. Они были бы рады, если бы правда была то, что они слышали, но им казалось все это слишком темным и превышающим их разум. Другие открыто отрицали истинность известия, выражали недоверие, считая это обманом и лукавством. Если они, как говорят, появились уже столько лет тому назад, почему же раньше не объявили своего учения? Если они уверены в своих знаниях, почему же смело не выступят на свет, а свищут откуда-то из-за углов, из тьмы, как летучие мыши? Так как философия прочно установлена и не нуждается в реформах, то они дают повод думать, что не будут иметь никакой философии. Другие страшно ругали их за это и проклинали, во всеуслышание объявляя, что все это кудесники, колдуны и дьяволы в образе человека.
3. Одним словом, на всей площади был гул, и каждый просто горел желанием пробраться к ним. Поэтому многие писали прошения (одни тихонько, другие открыто) в посылали им, радуясь, что и они будут приняты в общество. По я видел, что прошения эти, побывавши во всех закоулках, возвращались каждому без ответа, и веселая надежда переходила в тоску, ибо неверующие смеялись над ними.
Некоторые писали снова, второй раз, в третий и т. д., умоляя и заклиная всеми музами, как кто лучше мог и умел, не удерживать жаждущих знания. Некоторые, не терпящие отсрочек, сами поодиночке бегали из одного края света в другой, жалуясь на свое несчастие, что не могут найти счастливых тех людей. Причину этого один приписывал своей неспособности, другой появлению тех некстати, и потому один приходил в отчаяние, другой, озираясь, искал новых путей к выслеживанию их, опять мучился, так что я не мог дождаться самого конца: мне стало скучно.
4. Тут опять послышался звук трубы, и так как на этот звук сбежалось много народу, то и я пошел и увидел какого-то человека, который раскладывал лавочку, приглашал посмотреть и купить удивительные тайны, которые будто бы взяты из сокровищ новой философии и удовлетворяют всех жаждущих мудрости. И была радость, что святое "Розовое братство" уже показалось, явно и щедро делится своими сокровищами; многие подходили и покупали. Все то, что продавалось, было завернуто в ящиках, которые были раскрашены и со всевозможными хорошими надписями: Porta Sapien-tiae, Fortalitium Scientiae, Gymnasium Universitatis, Bonum Macro-micro-cosmicon, Harmonia ntriusque Gosmi, Christiano-cabalisticum, Antrum Naturae, Arx Primaterialis, Divino-magicum, Ter-trinum Catholiciim, Pyramis Triumphalis, Hallelujah, etc., etc.*.
* (Типичные названия литературы вокруг розенкрейцеров и их братства: "Врата премудрости", "Крепость знания", "Школа вселенной", "Благой микро-макрокосмикон", "Гармония обоих миров", "Христианская Каббала", "Пещера природы", "Твердыня порвоматерии", "Божественная магия", "Всеобщее триединство", "Триумфальная пирамида", "Аллилуйя".)
Всякому, кто покупал, было запрещено открывать шкатулку, ибо эта таинственная мудрость имеет такое свойство, что действует проникновением; а если отворится шкатулка, то она выдохнется. Тем не менее некоторые любопытные не удержались, чтобы не отворить, и, найдя шкатулку пустой, показывали другим, и когда эти также отворяли, также ничего не находили в ней. Закричали тогда: "Обман, обман" - и свирепо стали бранить этого продавца, но он успокаивал их, сообщая им самую сокровенную тайну, что вещи эти, кроме filiis scientiae*, никому не видны, даже ни одному из тысячи, что он не виноват тут ни в чем.
* ("Сынов знания".)
5. Большей частью и успокоились на этом. Затем он скрылся, и зрители с разными шкатулками стали расходиться кто куда; разузнал ли кто-нибудь из них об этих новых тайнах или нет, до сих пор никак не могу узнать. Знаю только, что все потом как-то утихло, и те, которых сперва я увидел бегающими и снующими более других, сидели потом где-нибудь в углу как бы с закрытым ртом, словно были посвящены в тайны (как некоторые думали о них) и дали присягу, что будут молчать, или (как казалось мне, смотревшему мимо очков) они стыдились своих надежд и напрасных трудов. Итак, все утихало и расходилось, как расходятся тучи после бури. Я обратился к своим проводникам: "Из всего этого ничего не будет? Увы, мои надежды! А я-то, видя здесь такие утешительные вещи, радовался, что найду пищу своему уму". Толмач ответил: "Кто знает? Это еще может случиться. Они, должно быть, знают свое время, когда кому показаться".- "Могу ли я рассчитывать на это?" - спросил я, не зная пи одного примера, чтобы из стольких тысяч более меня ученых кому-нибудь посчастливилось. "Не хочу больше смотреть на это. Уйдем отсюда".
Глава XIV. Путешественник обозревает медицину
1. Проведя меня между физической и химической аудиториями какими-то переулочками, остановили на площади, где я увидел ужасную сцену. Распяли человека и, рассекая у него один член за другим, копались во всех внутренностях, с удовольствием указывая, что где нашли. Сказал я: "Но что же это за жестокость - обращаться с человеком, как со скотом".- "Это так должно быть,- ответил толмач,- это их школа"*.
* (Преподавание практической анатомии было введено в Пражском университете в бытность ого ректором Яна Есенского (1566-1621) и было, таким образом, новинкой в 1620-х гг., когда Коменский писал "Лабиринт".)
2. Они между тем, оставив это занятие, разбежались по садам, лугам, полям, горам; срывали, что находили там растущего, и нанесли такие кучи, что многих лет недостаточно было бы перебрать и пересмотреть все это. Каждый хватал из этой громады то, что ему попалось на глаза, и бежал с этим к упомянутому распоротому телу; накладывая растение на члены тела, одно с другим мерил в длину, ширину и толщину. Один говорил, что это подходит к одному, другой уверял, что не подходит; таким образом спорили об этом с сильным криком; даже с самыми названиями трав были большие затруднения. Тому, кто знал их более других, умел измерять и вешать, сплетали венок, надевали на голову и приказывали называть его доктором этой науки.
3. Тут я заметил, что к ним приносят и приводят различных раненных изнутри или снаружи, гниющих и больных. Подойдя к ним, доктора рассматривали гниющие места, нюхали идущий от них запах, копались в их извержениях, выходящих и верхом и низом,- даже противно становилось; и это они называли изучением. Потом все это варили, распаривали, прижигали, растопляли, замораживали, жгли, рубили, резали, кололи, зашивали опять, связывали, мазали, делали твердым, мягким, закрывали, заливали и - не знаю, чего еще не делали. Между тем пациенты все-таки погибали у них под руками и немало уходило с жалобами на их неумелость или небрежность. В результате я видел, что милым тем целителям их знание приносило кое-какую пользу, но также приносило (если он хотел быть верным своему призванию) много и даже очень много трудной и большею частью отвратительной работы и, наконец, столько же врагов, сколько доброжелателей. Мне и это не нравилось.
Глава XV. Путешественник обозревает юриспруденцию
1. Под конец повели меня еще в одну широкую аудиторию, где я увидел знаменитых людей более, чем где-либо. Эти имели на стенах раскрашенные срубы, заборы, перегородки, загородки, ограды и притворы, в которых были проделаны опять те или иные промежутки, дыры, двери и ворота с затворами и замками и разными к ним ключами, петлями и крюками. Показывая на все это друг другу, они рассчитывали, где и как можно или нельзя перейти. Я спросил, что это они делают. Мне ответили, что они отыскивают способ, каким бы родом каждый, живя на свете, мог остаться при своем, а также и перевести с другого на себя что-нибудь, не нарушая при этом порядка и мира. Я сказал: "Это хорошая вещь",- но когда еще немножко посмотрел, мне она стала противна.
2. А прежде всего потому, что в эти загородки, как я заметил, ни душа, ни мысль, ни тело человека не запирается, а только имущество, вещь - случайная при человеке, ради которой, как мне казалось, не стоило трудиться.
3. При этом я видел, что все это основано для прихоти некоторых лиц и что если кому-нибудь пришло в голову установить то или другое, как право, так и другие сохраняли это, или же, как я заметил, некоторые люди то делали, то разрушали эти заборы и проходы сообразно своей воле; поэтому здесь много было противоречий, об устранении или согласовании которых иные, очень умные, должны были ломать голову. Я удивлялся, что они потели и напрягали свои силы над такими пустяками, из которых иной едва ли может случиться один раз в тысячу лет и при этом не имеет никакого значения; они же делали это с немалой гордостью. Чем больше кто из них умел разрушить баррикад, сделать кое-где отверстие и снова его уничтожить, тем больше тот нравился себе и тем больше и иные удивлялись ему. Но другие (проявляя при этом ум) вступали с ним в спор, доказывая, что так, а не иначе должно строить или загораживать; поэтому были споры и разногласия между ними, и, расходившись во взглядах, один рисовал одно так, другой иначе, каждый привлекая к себе зрителей. Насмотревшись на эти забавы и покачав головой, я сказал: "Поспешим отсюда прочь, мне скучно стало здесь". Толмач с гневом спросил меня: "Тебе и на том свете все так же будет нравиться? И самым благородным вещам ты, шаткого ума человек, находишь порицание". Вездесущ ответил ему: "Мне кажется, что его мысль занята религиозностью; поведем его туда; может быть, он там найдет что-нибудь по своему вкусу".
Глава XVI. Путешественник смотрит на утверждение в звании магистров и докторов
1. Вдруг послышался звук трубы, как будто сзывающий на торжество, и Всевед, сообразив, что будет, сказал: "Вернемся, пока еще есть время, там будет на что посмотреть".- "А что же там будет?" - спросил я. Он ответил: "Академия будет короновать тех которые, будучи в сравнении с другими самыми прилежными, достигли верха знаний, такие в пример другим будут увенчаны". Желая видеть такой особенно редкий случай и обратив внимание на прибывающую толпу, вошел я за другими и увидел, что здесь под философским небом* кто-то стоял с бумажным свертком; некоторые из толпы подходили к нему, прося удостоверение об их высоком знании. Похвалив просьбу их, что она вполне уместна, он сделал приказание, чтобы они обозначили на билетике то, что знают и на что просят утверждения. И вот один вывел итог философии, другой - медицины, третий - юриспруденции, подмазывая при этом, где надо, кошельком, чтобы шло глаже.
* ("Философское небо" - название матерчатого навеса над креслом ректора "философской области", или "сферы" ("сфера" понималась символически как одна из небесных сфер).)
2. Тогда тот, который стоял со свертком, взяв одного за другим, наклеивал каждому на лоб титул: "Этот - магистр свободных искусств, этот - доктор медицины, этот - лиценциат обоих прав" и т. д.- и утверждал печатью, приказывая под страхом гнева богини Паллады всем присутствующим и не присутствующим при встрече иначе не называть их. Затем он распустил и их, и толпу.
И я спросил: "Будет ли что-нибудь дальше?" - "А разве тебе этого еще недостаточно? - возразил толмач.- Разве не видишь, как перед ними все сходят с дороги". И действительно, все им давали дорогу.
3. Тем не менее, желая увидеть, что из этого будет дальше, я посмотрел на одного из этих магистров, которому приказали посчитать что-нибудь,- он не сумел, приказали измерить - не сумел, назвать звезды - не сумел, приказали говорить чужими языками - не сумел, приказали сказать речь на своем языке - не сумел, в конце концов приказали прочитать и написать - не сумел. "Какой грех,- сказал я,- писаться магистром семи наук и ничего не знать". Толмач ответил: "Не умеет тот, так умеет другой, третий, четвертый; не может всюду все быть совершенно".- "В таком случае я понимаю,- сказал я,- что после проведения в школе целой жизни, после растраты всего имущества, после приобретения титула и печати необходимо, в конце концов, спросить, научился ли он чему-нибудь? Сохрани Бог от таких дел".- "Не перестанешь ты мудрствовать,- сказал он,- наживешь себе что-нибудь скверное; ожидай, уверяю тебя, достигнешь чего-нибудь".- "Ну их,- сказал я,- ничего больше не хочу говорить, пускай они будут магистрами и докторами семью семидесяти наук, пусть все знают или ничего, только уйдем отсюда".
Глава XVII. Путешественник обозревает сословие служителей веры
1. Провели меня какими-то проходами, и пришли мы на площадь к язычникам, где стояло множество в различном стиле выстроенных храмов и часовен. Толпы народа входили и выходили отсюда. Мы вошли в самый ближайший; здесь по всем сторонам множество гравюр и слепков мужей и жен, а также разных зверей, птиц, пресмыкающихся, деревьев и трав, солнца, месяца и звезд, даже и мерзостных чертей. Каждый из приходивших, выбрав себе, что ему понравилось, становился перед этим на колени, целовал, курил фимиам, сожигал жертвы. Хотя мне казалась странным эта терпимость всех - что каждый, исполняя свой обряд по-своему, терпел исполнение и другого и каждый оставлял другого при его мнении (чего я впоследствии нигде не замечал), но все-таки я чувствовал здесь какую-то тяжелую атмосферу; страх обуял меня, и я поспешил выйти вон.
2. Тогда мы вошли в другой храм (еврейский), белый и чистый, в котором не было никаких фигур, исключая живых; они или что-то тихо бормотали, раскачивая головами, или, выпрямившись и заткнув уши, разевали рот, испускали крики, очень похожие на вытье волков. Потом, сойдясь вместе, заглядывали в какие-то книги (талмуд); подойдя к ним, я увидел странные изображения, например: зверей с перьями и крыльями, птиц без перьев и крыльев, животных с человеческими частями тела, а людей с частями животных, одно туловище со множеством голов и опять одну голову с многими туловищами. Некоторые чудовища имели вместо хвоста голову, а на месте головы хвост, некоторые имели глаза иод животом, а ноги на спине, у некоторых было бесчисленное множество глаз, ушей, ртов, носов, у других этого ничего не было, но зато все у них было переставлено, скручено, изогнуто, искривлено и не симметрично: один член с пядь, а другой - в сажень длиной, один - как палец, другой - толще бочонка; одним словом, трудно поверить, как все было безобразно. Но они говорили, что это - история, и, хваля, как все это прекрасно, старшие выдавали младшим за таинство. А я сказал: "Ну, кто бы мог думать, что есть люди, которым такие некрасивые вещи могут нравиться. Оставим их, пойдем в другое место". Выйдя, я увидел, что они смешиваются со всеми другими, но во всех они возбуждали отвращение и были только предметом смеха и шуток со стороны других. Это принудило меня презирать их.
3. Вошел я также в другой храм, который был круглый и не менее прекрасен внутри, чем предыдущий, без украшений, кроме некоторых надписей на стенах и ковров на полу. Люди (магометане), находившиеся в нем, держали себя спокойно и с благоговением, одеты были в белое и с большою любовью к чистоте, так как всегда умывались, раздавали милостыню; благодаря всему этому они становились мне симпатичны. Я спросил: "Какое основание этого учения имеют они?" Всевед ответил: "Они носят его скрытым под одеждой". Я подошел и хотел увидеть это. Они же сказали мне, что не всякому будто бы подобает видеть это, исключая толкователей; я все-таки настаивал на своем желании увидеть, ссылаясь на дозволение г. Судьбы.
4. Тогда достали и показали мне таблицу*, на которой стояло дерево с корнями, идущими кверху, в пространство, а ветвями устремляющееся в землю; около них было множество кротов, и один большой крот, ходя вокруг, сзывал других и руководил работами. И рассказывали мне, что под землей, на ветвях этого дерева, растут разнообразные прекрасные плоды, которые и добывают будто бы эти спокойные и работящие зверьки. "Это,- сказал Всевед,- лежит в основе сей религии". Понял я тогда, что эта религия основана на одних глупостях, цель и плоды ее - копаться в земле и утешать себя невидимыми благами там, где их нет, и слепо искать, не зная чего.
* (Т. е. закон Корана.)
5. Отойдя оттуда, я обратился к своему проводнику: "Чем они доказывают, что их религия имеет разумное и правильное основание?" Тот ответил мне: "Пойди и взгляни". Пошли мы за храм на площадь; здесь те умытые люди в белой одежде, обнажив локти, с горящим взором, кусая губы, бегали, страшно крича, рубили всякого встречного и пачкались в человеческой крови. Испугавшись этого и побежав назад, я сказал: "Что же это они делают?" Мне ответили: "Спорят о религии и доказывают, что Алькоран есть истинная книга".
6. Снова вошли мы в храм, и тут, между теми, которые носили эту таблицу*, завязался спор, как я понял, о главном кроте. Одни доказывали, что он один лично управляет меньшими кротами, другие утверждали, что он имеет двух помощников.
* (Речь идет о двух главных толках, на которые раскололся ислам. Шииты, к которым принадлежит большинство иранских мусульман, считают звание имама и халифа принадлежащим по божественному праву только дому Магомета, т. е. Али, мужу дочери Магомета Фатимы, и их наследникам. Сунниты, наоборот, считают, что высшие духовные вожди ислама могли и могут избираться из членов всего рода корейшитов, из которого был Мухаммед.)
С такою ненавистью они спорили об этом, что, в конце концов, друг с другом вели диспуты так же, как на площади с посторонними: мечом и огнем. Страшно стало мне.
Глава XVIII. Путешественник обозревает религию христиан
1. Увидя меня в ужасе, проводник мой сказал: "Ну, пойдем, я покажу тебе христианскую религию, которая зиждется на истинных откровениях божиих, удовлетворяет и простейших и умнейших людей, покажу, как она, с одной стороны, доказывает ясно небесную истину, так, с другой стороны, побеждает и противоречивые ереси, украшение которой - согласие и любовь и которая среди бесчисленных преследований до сих пор сохранилась и стоит непобедимою. Из этого ты легко можешь понять, что начало ее должно быть от Бога, и ты будешь в состоянии найти в ней истинное утешение". Обрадовался я этим словам, и мы пошли.
2. Когда мы пришли, я заметил, что у христиан есть ворота, через которые необходимо пройти к ним. Ворота эти стояли в воде, по которой каждый должен был перейти, умыться ею и принять их знамя, белый и красный цвет, с клятвою, что хочет присоединиться к правам и порядкам их, веровать так, как и они, так же, как и они, молиться, исполнять те же законы, что и они. Мне понравилось это как начало прекрасного, определенного порядка.
3. Пройдя в ворота, я увидел большую толпу людей; некоторые между ними отличались одеждою от других и, стоя то тут, то там на ступеньках, показывали какое-то изображение, так чудесно написанное, что чем более кто глядел на него, тем более не мог надивиться; но так как оно не было грубо разукрашено золотом или какими-либо яркими цветами, то издали его не особенно было видно. Поэтому-то я и обратил внимание на то, что стоявшие вдалеке меньше были тронуты его красотою; находившиеся же поближе не могли насытиться взорами на него.
4. Те, которые носили это изображение, чрезвычайно восхваляли его, называя сыном божиим и говоря, что в нем изображена всякая благодать, что образ этот послан с неба на землю, чтобы с него люди брали пример, как соблюдать в себе добродетель. И были радость и ликование, и, падая на колени, поднимали к небу руки и восхваляли Бога. Видя это, и я присоединил свой голос и восхвалил господа Бога, что он дал мне возможность прийти на это место.
5. Между тем я услышал много разных наставлений, чтобы каждый стремился достигнуть этого образа, и увидел, что они собирались толпами, а те, которым он был доверен, делали маленькие изображения с него и в какой-то обертке раздавали его всем; последние же с благоговением клали его в рот. Тогда я спросил, что это они здесь делают. Мне ответили, что недостаточно рассматривать только снаружи это изображение, но что оно должно пройти во внутрь, дабы человек мог преобразоваться в его красоте. Поэтому-то и говорят, что грехи должны уступить этому небесному лекарству. Удовлетворившись этим объяснением, я счел христиан за благословенных людей, раз они имеют такие средства и помощь для победы над злом.
6. Между тем, взглянув на некоторых, которые только что перед этим (как говорили) прияли в себя Бога, я увидел, что они один за другим предаются пьянству, ссоре, грязи, воровству и грабежу. Не веря своим глазам, посмотрел я попристальнее и убедился, что они и вправду пьянствуют и блюют, ссорятся и дерутся, грабят и бьют друг друга и хитростью, и силою, от буйства кричат и прыгают, пляшут, свистят, прелюбодействуют хуже, чем видел я у других; одним словом, я убедился, что они делают все наперекор тому, в чем их наставляли и что они обещались исполнять. Огорченный этим, я с сожалением сказал: "Ради господа Бога скажите, что это здесь делается?" - "Не удивляйся очень,- ответил толмач.- То, чему предлагают здесь людям следовать, есть ступень совершенства, вступить на которую не каждому позволяет человеческая слабость; те, которые других ведут к этому, более совершенны, но обыкновенный человек погружен в заботы, не может догнать их".- "Пойдем тогда к этим вожакам,- сказал я,- посмотрю-ка я на них".
7. И привел он меня к тем, которые стояли на ступенях, которые научали людей любить красоту этого образа, но сами, как мне показалось, делали это плохо. Слушал ли и следовал ли их убеждениям кто или нет, им все равно было. Некоторые звонили какими-то ключами, хвастаясь, что имеют власть каждому, кто ослушается, закрыть ворота, через которые ходят к Богу, а между тем никому не закрывали, а если и делали это, то делали как бы в шутку. Кроме того, видел я, они не смели делать этого слишком смело и открыто, потому что, как только кто-нибудь хотел немного построже поступить, на него нападали, что он-де указывает на отдельных лиц. Поэтому некоторые, не смея говорить, письменно боролись против грехов, но и на них кричали, что они распространяют ересь, почему или отворачивались от них, чтобы не слушать, или сгоняли со ступеней, выбирая себе более скромных. Видя это, я сказал: "Глупо желание их в наставниках и советниках иметь своих последователей и льстецов".- "Таков уж свет,- сказал толмач,- и это не мешает. Если бы этим крикунам все было позволено, кто знает, чего бы они не натворили; нужно указать им границу, которой они не могли бы переступать".
8. "Пойдем,- сказал я,- посмотрю, как они дома, вне кафедры, устроили свои дела; думаю, что там, по крайней мере, никто не ограничивает их и не препятствует им ни в чем". Вошли мы туда, где жили священники; я думал, что найду их за молитвой или за изучением таинств, но, к сожалению, нашел, что одни, развалясь в перинах, храпели, другие, сидя за столами, пировали, до дурноты совали и лили в себя, третьи проводили время в пляске и прыганий, иные набивали мешки, сундуки, кладовые, иные занимались прелюбодеянием и пошлостью, некоторые привязывали шпоры и имели, дело с кинжалами, шпагами и ружьями, некоторые с собаками гонялись за зайцами, так что за Библией-то проводили меньшую часть времени, а некоторые почти никогда нe брали ее в руки, и все-таки назывались учителями слова. Видя это, я воскликнул: "Да сжальтесь же надо мной; неужели таковы должны быть путеводители в рай и примеры добродетели. Найду ли я что-нибудь на свете, в чем не было бы хитрости и обмана?" Некоторые из них, услышав это и поняв, что я жалуюсь на их противозаконную жизнь, начали коситься и роптать на меня: если, дескать, я ищу ханжей и каких-нибудь поверхностных святых, так искал бы их в другом месте, они же знают, как исполнять свою обязанность в церкви и как держаться дома и между людьми. Таким образом, я должен был замолчать, хотя отлично видел, что это - безобразие: на ризе носить панцирь, над скуфьей шлем, в одной руке закон, в другой меч, спереди ключи Петра, а сзади кошелек Иуды, иметь ум, наостренный на Священном писании, сердце, испытанное в религиозных обрядах, язык, полный набожности, а очи - прелюбодеяния.
9. В особенности я обратил внимание на тех, которые очень искусно и набожно умели говорить на кафедре и казались себе и другим не иначе, как ангелами, сошедшими с неба, но в обыденной жизни были так же невоздержны, как и остальные; я не мог удержаться, чтобы не воскликнуть: "Вот трубы, из которых вытекает добро, а в них самих ничего не остается". Толмач сказал мне на это: "И это божий дар - уметь хорошо говорить о божественных предметах".- "Верно,- сказал я,- что это божий дар, но должен ли он ограничиться одними словами?"
10. Между тем я заметил, что все они имеют над собой начальников (названных епископами, архиепископами, аббатами, настоятелями, деканами, суперинтендантами, инспекторами и т. д.), мужей важных и видных, к которым все питали уважение; я подумал: почему эти начальники не смотрят за порядком среди подчиненных? Желая разузнать причину, я зашел за одним в его комнату, затем за вторым, за третьим, четвертым и т. д. и нашел всех их очень занятыми, так что они положительно не имели времени наблюдать за подчиненными. Занятия же их (кроме некоторых, общих с подчиненными) состояли, как они сами рассказывали, из реестров церковных доходов. Тогда я сказал: "Мне кажется, их по ошибке называют духовными отцами, вернее было бы назвать их доходными отцами". Толмач ответил: "Нужно позаботиться о том, чтобы церковь не потеряла того, чем благословил ее господь Бог и что даровано ей от признательных предков". В это время один из них с двумя ключами, висящими на поясе (называли его Петром), выступил вперед и сказал: "Мужи, братья, не годится, чтобы мы забыли слово божие и служили за столами и денежными ящиками; выберем поэтому известных лиц и поручим им эту работу, а сами предадимся молитве и проповеди". Услышав это, я обрадовался, потому что, по моему мнению, это был добрый совет. Но из них никто не хотел понять этого, они считали, принимали, выдавали, а сами опять расходовали, молитву же и проповедь предоставляли другим или исполняли беспечно.
11. Если который-нибудь из них умирал и заботы начальника должны были перейти к другому, я заметил здесь не мало ухаживания, выглядывания, намеков, подмигиваний: каждый, прежде чем успело остыть место после умершего, торопился снискать себе расположение среди этих начальников. Тот, кто распоряжался свободным местом, собирал от них и о них мнения, которые были очень разнообразны. Один доказывал, что он родственник ему по мужской линии, другой - по женской, третий - что давно уже служит старшим, а потому заслуживает перемены места, четвертый утешался тем, что давно уже имел обещание, пятый, благодаря своему происхождению от знатных родителей, надеялся быть посаженным на почетное место, шестой предъявлял рекомендацию, выпрошенную где-нибудь в другом месте, седьмой раздавал подарки, восьмой уверял, что имеет глубокие, высокие и широкие знания, требовал места, на котором мог бы показать все это, так что всему этому не было конца. Смотря на это, я сказал: "Ведь это не порядок самому втираться на такие места, а надо бы скромно дожидаться приглашения на них". Толмач ответил: "А что же приглашать нежелающих-то? Кто имеет намерение, тот должен сам объявить".- "А я, в самом деле, предполагал,- снова сказал я,- что при этом надо ожидать божьего призыва". Он снова заговорил: "Что же, ты думаешь, что Бог с неба призывает кого-нибудь? Призыв Бога есть благоволение старших, которое может заслужить всякий, кто желает иметь место".- "Вижу,- сказал я, - что здесь никого не надо ни искать, ни принуждать к церковной службе, а скорее гнать от нее. Между тем если и надо было искать этого благоволения, то надо было бы искать его так, чтобы каждый добивался его своим скромным, тихим и дельным служением церкви, а не так, как я здесь вижу и слышу. Как бы там ни было, но это непорядок".
12. Увидя, что я твердо стою на своем, толмач мой сказал: "Правда, что в христианской жизни и даже в жизни самих богословов найдется более недостатков, чем где-либо, но и то правда, что и плохо жившие христиане хорошо умирают, так как спасение человека основано не на поступках его, а на вере, и если последняя правильна, то нельзя не достигнуть спасения. И так не горюй, что жизнь христиан нехороша: достаточно, чтобы вера была твердая".
13. "Все ли, по крайней мере, согласны между собою в этой вере?" Он ответил: "Немного разницы и здесь есть, но что же из этого? Все тем не менее имеют одно общее основание". И повели меня за какую-то решетку посередине большого этого храма, где я увидел круглый камень, висящий на цепях; называли его камнем испытания*. К нему подходили знатные люди, каждый неся что-нибудь в руке, например: кусок золота, серебра, железа, свинца, песка, мякины и т. д.; затем каждый дотрагивался до этого камня тем, что принес, и хвастал, что выдерживает пробу; иные зрители уверяли, что не выдерживает. Из-за этого кричали друг на друга, потому что никто не позволял хулить свое, да и никто не хотел уступить первенство другой вещи; потому-то они ругали друг друга, проклинали, хватали друг друга за волосы, за уши и за что ни попало и дрались. Другие спорили об этом самом камне, какого он цвета. Некоторые доказывали, что он синий, другие - что зеленый, третьи - что он белый, а четвертые - что черный; нашлись даже такие, которые говорили, что он переменчивых цветов: какой предмет приближается к нему, таким он и кажется. Некоторые советовали разбить его и, превратив в пыль, посмотреть, каков он будет; другие не позволяли этого. Некоторые говорили даже, что этот камень возбуждает только ссоры, а потому, чтобы прийти к соглашению, его надо снять и удалить; к этому мнению присоединилась большая часть и самые знатные между ними, другие же осуждали эту мысль, говоря, что они охотнее лишатся жизни, нежели допустят это. Когда ссора и драка стали более общими, видно было, как многие были избиты, а камень все-таки остался на своем месте. Он был круглый и очень гладкий, и кто бы ни брался за него, не мог удержать его: он тотчас же выскальзывал из рук и продолжал свои вращения.
* (В образе этого камня выступает Библия. У Иоганна Андреэ ("Блуждания пилигрима в отечестве", § 40, "Ереси") есть фраза, послужившая источником для Коменского: "А в середине зала был подвешен на золотой цепи лидийский камень, за которым все признавали чудодейственную силу и неисчислимую ценность. Однако о его цвете существовало невероятное расхождение мнений".)
14. Выйдя из ограды, я увидел1 что вокруг этого храма находится много часовен, куда входили те, которые не могли прийти к соглашению у камня испытания, и за каждым из них тянулась толпа народа; первые давали последнему предписания, как и чем отличаться друг от друга. Одни отличались тем, что были отмечены огнем и водой, другие всегда имели наготове изображение креста в горсти или кармане, другие носили с собой вместе с тем славным изображением, на которое все должны были смотреть, еще сколь возможно больше маленьких изображений, для большего совершенства; иные, молясь, не становились на колени, считая это фарисейским обычаем, иные не терпели музыки, как веселой вещи; иные никому не позволяли учить себя, а довольствовались внутренним откровением; одним словом, обозревая эти часовни, я всюду видел какие-то особые предписания.
15. Одна из часовен была больше и прекраснее всех, блестела золотом и драгоценными камнями, и в ней слышался звук веселых инструментов. Туда повели меня и советовали особенно посмотреть, потому что в ней богослужение лучше, чем где-нибудь. Действительно, по стенам висели какие-то фигуры, указывающие, как попасть в рай. Некоторые были нарисованы делающими себе лестницы; они приставляли их к небу и поднимались по ним; некоторые сносили холмы и горы, чтобы по ним подняться вверх; иные делали крылья и привязывали их себе, другие, наловив крылатых животных и связав несколько их вместе, привязывали себя к ним, надеясь вместе с ними полететь, и т. д. Много здесь было священников в разнообразных одеяниях, которые показывали и хвалили народу эти фигуры, выучивая притом самым разнообразным способам, как отличаться от других. Один из них сидел на высоком троне, разодетый в багрянец и золото, и раздавал ценные дары верным и послушным. И мне здесь показался порядок лучше и красивее, нежели где-нибудь. Но когда я заметил, что они осуждают другие секты, страшно угнетают их и все их действия бранят и преследуют, то почувствовал подозрение к этому; в особенности, видя, что при несмелых ответах и защите они обманчиво привлекали к себе людей, принуждая их камнями, водою, огнем и мечом или золотом. Мало того, между самими ними видел я много распрей, ссор, зависти, старания столкнуть друг друга с места и другие беспорядки. Поэтому оттуда я пошел посмотреть на тех, которые называли себя обновленными*.
* (Obnowenymi Коменский называл всех протестантов, как лютеран, так и "реформи рованных" (англикан).)
16. И вот я заметил, что некоторые из тех часовен (две, три, находящиеся близко одна от другой) сговорились быть заодно; но никак не могли отыскать ни одного способа, как бы поравняться между собой, так как каждый, что забрал себе в голову, на том и уперся, стараясь и других убедить в том же. Некоторые, поглупее, держались того, что им напели в уши, другие - похитрее, как видели где выгоду, так и переходили туда и опять уходили, так что я очень сожалел об этом странствовании любезных мне христиан*.
* (Судя по этому месту, Коменский имел мечту об объединении всех протестантских церквей. Позднее, в "Пансофии", он строил планы примирения всего христианства и всех религий мира.)
17. Но были тут и такие, которые не вмешивались в эти беспорядки, но ходили молча, тихо, как бы в раздумье, взирая на небо и будучи приветливы ко всем; и были они невзрачные, бедные, изнуренные постом и жаждой. Над ними смеялись, кричали и свистали вслед им, толкали и дразнили их, подавали крюк, подставляли ножку и проклинали их; они же ходили среди последних, как слепые, глухие, немые. Когда я увидел, что они входили и выходили в особенное отделение на клиросе, и хотел пойти туда и посмотреть, что у них там, толмач остановил меня и сказал: "Что тебе там делать! хочешь, что ли, также служить посмешищем? нашел куда стремиться". Так я и не пошел. Но увы, я и не заметил, сбитый с толку своим несчастным Обманом: здесь я пропустил центр неба и земли и дорогу, ведущую к полноте радости; и снова повели меня окольными дорогами по лабиринту света, пока мой Бог не спас меня и не привел снова на дорогу, потерянную на этом месте; когда и как это случилось, расскажу потом. Но тогда я не подумал об этом, напротив, в поисках за одним только внешним спокойствием и удобством я спешил рассмотреть свет в других местах.
18. Не умолчу о том, что еще случилось со мной в этой улице. Вездесущ мой уговаривал меня, чтобы я поступил в духовный сан, уверяя, что уже самою судьбою я назначен в это сословие, и я сам сознаюсь, что у меня была наклонность к тому, хотя не все обычаи священников нравились мне. Тем не менее я поддаюсь увещаниям,, беру клобук и капюшон, вхожу туда и сюда рядом с другими на ступеньки, пока не определили мне собственную. Но, оглядываясь на них, я заметил, что некоторые повернулись ко мне спиной, другие качали головой, третьи косились на меня, четвертые грозили пальцем, а пятые указывали вилы. В конце концов, некоторые, набросившись на меня, согнали и поставили другого с угрозою, что этого еще для меня недостаточно. Испуганный, я побежал к своим проводникам и воскликнул: "О я несчастнейший человек на этом свете! ведь после этого все пропало".- "Без сомнения,- сказал толмач,- потому что ты не остерегаешься, чтобы не вооружить людей против себя. Кто хочет быть с людьми, тот должен приноравливаться к людям, а не так, как ты, везде сглупа рубить с плеча".- "Я, право, не знаю,- сказал я,- тогда я лучше все брошу".- "Нет, нет,- возразил толмач,- нельзя отчаиваться. Не можешь быть тем, будешь чем-нибудь другим. Пойдем только, посмотрим дальше",- и, взяв меня за рук, повел.
Глава XIX. Путешественник обозревает сословие правителей
1. Мы пришли в другие улицы, где я увидел со всех сторон много высоких и низких стульев; на них сидели так называемые: войты, бургомистры, губернаторы, регенты, канцлеры, судьи, милостивые короли, князья, господа и т. д. Толмач обратился ко мне: "Ну, теперь ты видишь людей, которые при распрях чинят суд и милость, наказывая злых, охраняя добрых, и таким образом сдерживают порядок в свете".- "Конечно, это - прекрасная вещь и, думаю, необходимая для человеческого рода,- сказал я.- Откуда же берутся такие люди?" Он на это ответил: "Некоторые рождаются для этого, другие правителями или обществом избраны из тех, которые были признаны мудрейшими, самыми опытными и лучшими знатоками справедливости и законов".- "Это - хорошо",- сказал я.
2. В эту минуту мне пришлось взглянуть на них, и я заметил, что некоторые покупают места, другие выпрашивают, третьи приобретают их лестью, четвертые самовольно садятся, и, видя это, я воскликнул: "Ай, ай, непорядок!" - "Молчи, забавник,- сказал толмач,- а то худо будет, если они услышат". Я спросил: "А почему же они не дожидают, чтобы их выбрали?" - "Да ведь они, без сомнения, известные люди и к тому же знакомы с этим делом, а раз другие признают их такими, тебе какое дело?"
3. Тогда я замолчал и, поправив себе очки, посмотрел на них внимательно и увидел необыкновенную вещь: редко который из них имел все члены, почти у каждого недоставало чего-нибудь нет обходимого. У некоторых не было ушей, которыми могли бы они выслушать жалобы своих подданных, у других не было глаз, которыми могли бы видеть беспорядки перед собою, у третьих не было носа, которым могли бы вынюхать плутовские противозаконные уловки, у четвертых не было языка, которым можно было бы говорить за бессловесных угнетенных, у пятых не было рук, которыми могли бы выполнить суд правый, многие не имели даже сердца, чтобы исполнить то, что указывает справедливость.
4. Которые же все это имели, так те, как я заметил, были очень жалкие, несчастные люди, потому что к ним беспрестанно набегало множество людей, и они не могли спокойно ни поесть, ни поспать, тогда как первые, больше чем наполовину, вели спокойный образ жизни. Я спросил: "Но почему же суд и права доверяются таким людям, которые не имеют необходимых для этого членов?" Толмач ответил, что на самом деле это не так, как мне кажется. "Ведь пословица говорит: Qui nescit simulare, nescit regnare*.
* ("Не умеющий притворяться не умеет править" (лат.).)
Кто управляет другими, тот частенько не должен ни видеть, ни слышать, ни понимать, хотя бы и видел, и слышал, и понимал. Ты же, как не сведущий в политических делах, этого не понимаешь".- "А по моему мнению,- сказал я,- у них нет того, что должно бы быть".- "А я тебе говорю,- закричал толмач,- замолчи: коли не перестанешь умничать, очутишься там, куда и не хочешь попасть. Не знаешь, что ли, что за клевету на судей хватают за горло". Таким образом, я принужден был замолчать и стал смотреть на все спокойно. Конечно, я не могу рассказать всего, что особенно приметил на том или ином стуле; упомяну только о двух случаях.
5. Внимательнее я остановился на сенаторском суде; тут я заметил такие имена судей: Безбожник, Ссоролюб, Себялюб, Златолюб, Малознай, Предубежденный, Златомил, Даробер, Неопытен, Слухосуд, Легкомысл, Поспех, Коекак; председатель над всеми и наивысший судья или начальник был Хочутак. По этим именам я быстро начал догадываться, что это были за судьи; впрочем, я имел случай убедиться в этом на деле. На Правду жаловалась Ревность, что первая оклеветала будто бы некоторых добрых людей, назвав их лихоимцами, скрягами, пьяницами, обжорами и т. д. Приведены были свидетели: Клевета, Ложь, Измена. Защитниками были, с одной стороны, Лесть, с другой - Болтун, на счет которых Правда говорила, что их не нужно. Будучи допрошена, знала ли, что на нее поступила жалоба, она отвечала: Знала, милые судьи,- и прибавила: Стою я здесь и ничего не могу сказать, как только: помоги мне Бог. Тогда, сойдясь вместе, стали собирать голоса. Безбожник сказал: Хотя это так, как говорит эта женщина, но зачем это болтать? Оставим ее без наказания, так и нас она будет язвить своим языком; предлагаю наказать ее. Ссоролюб: Конечно, если бы одному это так прошло, то и другие захотели бы, чтобы и к ним также относились снисходительно. Слухосуд: Я, собственно, не знаю, как было дело, но раз Ревность придает такое большое значение ему, то я думаю, что она действительно страдает, да будет Правда виновна. Предубежденный: Я уже раньше знал, что эта болтунья все, что знает, разбалтывает; нужно прищемить ее язык. Себялюб: Оскорбленная - моя добрая знакомая; ради меня, по крайней мере, нужно пожалеть ее и не допускать бесчестить ее так. Правда достойна наказания. Златолюб: Вы знаете ведь, какие щедрые доказательства привела Ревность; нужно защитить ее. Даробер: Так мы были бы неблагодарны, если бы Правда не была осуждена. Неопытен: Я подобного примера не знаю; что Правда заслужила, пусть и терпит. Малознай: Я этого не понимаю: как рассудите, в таком духе и я дам свое решение. Коекак: Как обыкновенно, я присоединяюсь к мнению каждого. Легкомысл: Может быть, лучше отсрочить процесс чтобы все само собою после выяснилось. Поспех: Все равно, лишь бы скорее приговор! Председатель суда: Конечно, на кого нам смотреть? чего хочет Справедливость, то и должно быть. И, встав, объявил резолюцию: Так как эта болтливая женщина вдалась в столь непристойные дела, всячески старалась тереться около добрых людей, то для укрощения ее скверного языка и в пример другим дать ей 40 пощечин без одной; такой приговор ей объявить. Тогда Ревность с прокурором и свидетели, поклонившись, за справедливое решение принесли благодарность и то же приказали сделать Правде, но она стала плакать и ломать себе руки. За неуважение к закону приказали увеличить ее наказание и, схватив, повели ее на казнь. Увидев эту вопиющую несправедливость и не будучи в состоянии удержаться, я воскликнул: "Ах, если все таковые судьи бывают на свете, то помоги мне, всемогущий Боже, ни самому быть судьею, ни судиться с кем-нибудь".- "Молчи, сумасшедший,- сказал толмач, зажав мне рукою рот.- Даю тебе слово, что ты до того же, если до чего-нибудь не хуже, договоришься". И вдруг Ревность с Лестью начали призывать свидетелей против меня. Увидев это и испугавшись, но знаю, как уж, едва переводя дух, вылетел я оттуда.
6. Вздохнув перед этим судилищем, протер я глаза и увидел, что много народа приходит с распрями к суду и тотчас им навстречу бегут поверенные (Болтун, Лесть, Кривовед, Правоискатель и др.) и предлагают свои услуги, посматривая главным образом не на что-нибудь касающееся процесса, а па кошелек. Каждый заботливо носил свой закон (чего я не видел между теологами) и тут же смотрел в него. На некоторых экземплярах я видел надпись: "Земское обжорство", на других: "Хищное земское обманывание"*. Больше не хотелось смотреть на это, и, вздыхая, я ушел оттуда.
* (Пародирование названия свода законов: вместо Prava a zfizeni zemska Коменский пишет: "Zrava hryzeni zemska и Drava sizeni zemska" (т. е. вместо "Свод земельных законов" - нечто вроде "Глод земельных драконов").)
7. Всевед сказал мне: "Еще лучшее осталось. Пойди, посмотри на управление королей, князей и других, наследственно господствующих над подданными; конечно, это тебе понравится". Опять мы пошли куда-то, и я заметил, что названные лица сидели на высоких и широких стульях; редко кто мог подойти к ним и достать до них, кроме как по приспособлениям. Каждый из них вместо ушей имел какие-то длинные трубы с обеих сторон, в которые и должен был шептать всякий, что хотел сказать им что-нибудь; но трубы эти искривлены и дырявы: много слов, прежде чем дойти до головы, мимо выбегали вон, а которые и доходили, так доходили по большей части искаженными. Отсюда я понял, что не всегда давался желанный ответ спрашивающим, что иной хоть и достаточно громко кричал, все же не мог докричаться до мозга, иногда и давался ответ, но ни к селу, ни к городу. Подобным образом и вместо глаз и языка были трубы, через которые вещь представлялась не в том виде, какою она была на самом деле, и ответ получался совсем в ином духе, нежели желал и думал сам владыка. Сообразив это, я спросил: "Но почему же они не уберут прочь эти трубы и не смотрят просто, обыкновенными глазами, как другие люди, не отвечают языком, не слушают ушами?" - "Вследствие высокого положения лиц и достоинства места должны быть такие околичности,- сказал толмач.- Что это - мужики, что ли, по твоему мнению, чтобы каждый мог тереться около их глаз, ушей, языка?"
8. Тогда я увидел, что некоторые ходят кругом трона; одни помимо этих труб что-то дуют владыкам, другие насаживают на глаза разные цветные очки, третьи что-то курят под нос, четвертые складывают и прикладывают руки, пятые связывают ноги и снова распускают, шестые поправляют под ними трон и т. д. Увидев это, я спросил, кто это такие и что они делают. Толмач ответил мне: "Это - тайные советники, они информируют королей и великих владык".- "Я бы этого не вытерпел, если бы был на этом месте,- сказал я,- потому что я хотел бы быть свободным в своих движениях и поступках".- "Ни один человек,- возразил толмач,- не может положиться на себя, да этого и нельзя позволить ему".- "Эти великие владыки, будучи так связаны, что ничего не могут делать иначе, как по желанию других, более несчастны, чем простые мужики",- сказал я. "Но зато их существование более надежно,- ответил толмач.- Погляди-ка вон на тех!"
9. Я оглянулся и увидел, что некоторые не позволяли муштровать себя, гнали прочь этих "информаторов", что вполне соответствовало моему желанию. Но скоро я заметил другие недостатки. Вместо немногих прогнанных явилось много других, которые пытались дуть владыке в уши, в нос, в рот, различно закрывать и открывать глаза, растягивать туда и сюда руки и ноги; каждый только что пришедший хотел навести и натолкнуть на то, на чем сам уперся, так что иной несчастный владыка не знал, что делать, кому уступить, кому противодействовать и как все сделать хорошенько. Я сказал: "Теперь я вижу, что лучше довериться нескольким избранным, чем быть мячиком для всех. А что, разве нельзя как-нибудь иначе устроить это?" - "Как же устроить? - сказал толмач.- Само призвание это влечет с собой необходимость принимать ото всех хлопоты, жалобы, просьбы, апелляции, основания и последствия и во всем поступать справедливо. Если только они не хотят быть похожи еще вот на этих!"
10. И указал мне несколько таких владык, которые никому не позволяли близко подступать к ним, кроме тех, которые заботились бы об удобствах их и удовлетворяли бы их прихотям. Около них, видел я, вертелись люди, которые гладили их рукой, охорашивали, подкладывали подушки, ставили перед глазами зеркала, делали веером ветер, собирали перья и сор, целовали одежду и башмаки, рассчитывая все на будущее; некоторые даже лизали выплюнутые владыкой слюну и сопли, похваливая, что сладко. Мне и это не понравилось, в особенности когда я заметил, что почти у каждого такого владыки трон колебался и, прежде чем можно было предвидеть, падал с ним, так как не было более прочных подпорок.
11. В это время случилось так, что у одного из владык трон пошатнулся, разломался и упал на землю. Событие это произвело шум в народе; оглянувшись, посмотрел я - а они ведут себе другого и сажают на трон, надеясь на то, что будет иначе, чем раньше, и, испуская крик радости, утверждают и укрепляют под ним трон, кто только чем мог. Так полагая, что для общей пользы нужно помочь (ибо так говорили), подошел и я с тем намерением, чтобы вбить клин или два; одни похвалили меня за это, другие злобно посмотрели. В это время павший было владыка собрался вместе со своими приверженцами и с палкой напал на нас, ударил в толпу, так что она вся рассыпалась и некоторые свернули себе шею. Преисполненный страха, я не мог опомниться, пока мой Всевед, услышав, как спрашивали, кто больше помогал посадить на трон нового князя и укреплять его, не дотронулся до меня, давая этим знать, чтобы я утекал подобру-поздорову. Но Обман говорил, что этого не нужно. Пока я раздумывал о том, кого из них послушать, вдруг мне попало палкой, которою размахивали около меня, и я убежал, наконец, в толпу*. Тогда понял я, что и сидеть на этих тронах, и находиться около них, и прикасаться к ним, так или иначе, небезопасно. Поэтому я тем охотнее ушел оттуда с мыслью, что вряд ли когда вернусь сюда, как и проводникам своим сказал: "Пусть кто хочет достигает этих высот, только не я".
* (В 1620 г., после битвы у Белой Горы, Коменский симпатизировал молодому королю Богемии Фридриху, который почти невольно оказался во главе восстания чешских и моравских "сословий" против императора Фердинанда П. Коменский вывесил портрет нового короля в своей школе в Фульнеке, зачитал с кафедры распространявшийся тогда в Моравии манифест о присоединении к Богемии; какими еще способами он "укреплял под ним трон", неизвестно.)
12. В особенности потому, что убедился, что хотя все такие хотели называться правителями света, однако всюду был полный беспорядок, ибо, допустил ли владыка к себе подданных сам лично или с помощью труб, сам или с помощью других производил следствие, все равно я видел кривды столько же, сколько и правды, столько же слышал вздохов и жалоб, сколько и веселости. Я отлично понял, что справедливость смешивается с несправедливостью и сила с правом, что ратуши, судейские комнаты, канцелярии суть мастерские столько же несправедливости, сколько и справедливости, а те, которые титулуют себя охранителями порядка в свете, бывают столько же защитниками беспорядка (и гораздо чаще), сколько и порядка. Подивившись тому, как много это сословие скрывает в себе тщелюбия и бед, я благословил их и ушел оттуда.
Глава XX. Сословие солдат
1. Потом мы пришли в последнюю улицу, где сейчас же на первой площади стояло немало людей, одетых в красную одежду. Подойдя поближе к ним, я услышал, что они сговариваются о том, как бы дать крылья смерти, чтобы она во мгновение ока могла проникать издалека так же, как и вблизи. Советовались также, как бы разорить в один час то, что было устраиваемо в продолжение многих лет. Я испугался таких речей, потому что до сих пор все, что я видел из человеческих действий, были только речи и заботы о производстве людей и размножении, об удобствах человеческой жизни, а эти советовались об уничтожении жизни и удобств человеческих. Толмач ответил: "И их стремление такое же, но несколько иным путем, именно: посредством уничтожения того, что служит помехой. Потом ты поймешь это".
2. Мы подошли к воротам, где вместо привратников я увидел каких-то людей, стоящих с барабанами; у каждого желающего войти туда они спрашивали, есть ли кошелек. Когда тот показывал и открывал его, то насыпали туда денег и со словами: "за эту кожу заплачено", -
3. впустив в какой-то склеп, через несколько времени выводили его оттуда обложенного железом и огнем и приказывали идти дальше на площадь.
Ужасно хотелось мне посмотреть, что есть в этом склепе, и поэтому перво-наперво я вошел туда; по всем сторонам - даже не видно было конца - и по земле здесь были такие огромные, что на нескольких тысячах возов не увез бы, кучи различных орудий жестокости из железа, свинца, дерева и камня для того, чтобы ударять, сечь, резать, толкать, рубить, колоть, разрывать, жечь; у меня даже мороз по коже прошел, и я воскликнул: "Для какого чудовища эти приготовления?" - "Для людей",- ответил толмач. "Для людей?!! А я думал, что для какого-нибудь хищного зверя и для отъявленных жестоких мошенников. Но ради Бога скажи, что же это за жестокость, если люди для людей придумывают такие ужасные орудия?" - "Чего ты так нежничаешь?!" - сказал он и засмеялся.
4. Выйдя оттуда, мы пришли затем на самую площадь, где я увидел стада этих людей, одетых в железо, с рогами и когтями, прикрепленных кучей друг к другу, лежащих у каких-то корыт и чанов, куда им сыпали и лили еду и питье, а они один перед другим лакали и жрали. "Что здесь, свиней откармливают на убой? - спросил я.- Хотя я вижу изображение человеческое, но поведение свинское".- "Это есть удобство этого сословия",- сказал толмач. Они же, вставши от корыт, пустились в пляс и скок, на что толмач обратил мое внимание: "Ну, видишь ли роскошь этой жизни: о чем им беспокоиться?! Разве не весело здесь?!" - "Подожду, что дальше будет",- сказал я. Они же между тем разбежались требовать контрибуций у людей другого сословия, у кого ни попало. Затем, развалясь, они занимались мужеложством и мерзостью без всякого стыда и богобоязни, так что я покраснел и сказал: "Этого-то уж нельзя бы им позволять".- "Но приходится позволять,- сказал толмач,- ведь это сословие желает иметь всякого рода вольности". Они, усевшись, снова принялись за обжорство, а нажравшись и напившись до отупения, бросились на землю и захрапели. Потом их вывели на плац, где на них падал дождь, снег, град, мороз, вьюга и всякая грязь, где они мучались жаждою и голодом, так что многие дрожали, тряслись, шатались, мерзли, отдавали себя на съедение вшам, собакам и коршунам. Иные ни на что не обращали внимания и продолжали свою бесстыдную жизнь.
5. Вдруг ударили в барабаны, зазвучала труба, и поднялся шум и крик; и вот каждый, поднявшись и схватив резаки, тесаки, кинжалы и кто что имел, без всякого сожаления стали ударять этими орудиями друг друга, так что брызнула кровь, стали рубить и колоть друг друга хуже, чем самые жестокие разбойники. Шум возрастает здесь со всех сторон, слышен топот коней, шум панцирей, бряцание мечей, грохот стрельбы, свист пролетающих мимо ушей стрел и пуль, звук труб, треск барабанов, крик победителей, крик раненых и умирающих; тут видно страшное оловянное градобитие, здесь слышно страшное огненное сверкание и гром, здесь то у того, то у другого летит прочь рука, голова, нога; один через другого падает, и все плавает в крови. "О всемогущий Боже! Что это делается? - сказал я.- Неужели должен погибнуть этот свет?" Едва опомнившись, не знаю, как и куда попал я с этой площади, и, собравшись немного с духом, но трясясь еще всем телом, спросил своих проводников: "Куда же вы привели меня?" Толмач ответил: "Ну тебя, размазню! человеком быть - значит дать возможность почувствовать свои силы".- "Что же сделали они друг другу?" - спросил я. "Господа поссорились между собою, так нужно уладить это дело".- "И что же, они улаживают его?" - "Конечно,- ответил он,- ибо кто же должен равнять великих господ, королей и королевства, которые не имеют над собою судей? Они сами должны решить это между собою мечом. Кто лучше станет драться железом с другим и попалит огнем, тот свое и поставит на верх".- "О варварство, скотство! - воскликнул я.- Разве не было бы других средств к примерению. Свирепым мошенникам, а не людям свойственно так мириться".
6. В это время я увидел, как уводят и уносят с поля битвы немало людей с отстреленными руками, ногами, головой, носом, с пробитым пулею телом, разодранной кожей; все это обезображено кровью. Когда я с сожалением едва в состоянии был смотреть на это, толмач сказал: "Все это заживет, воин должен быть привыкши к войне".- "А что,- спросил я,- будет с теми, которые свернули себе там шею?" Он на это ответил: "За их кожу заплачено".- "Как же это?" - спросил я. "А разве ты не видел, какое им удобство сначала было предоставлено?" - "А зато какие неудобства они должны были претерпеть! Тем не менее, хотя бы даже самые роскошные наслаждения предшествовали этому, все-таки жалок человек, который за то, что позволил прокормить себя, должен вести себя тотчас же на бойню. Мне противно это сословие, что бы в нем ни было, я не хочу и не хочу, пойдем отсюда".
Глава XXI. Сословие рыцарское
1. "Посмотри, по крайней мере,- обратился ко мне толмач,- какая честь тому, кто держится по геройски и пробивается сквозь мечи, копья, стрелы и пули". Итак, повели меня в какой-то дворец, где я увидел человека, сидящего под балдахином и призывающего пред свои очи тех, которые оказались храбрее. И приходили многие, неся с собою черепа и ножные кости, ребра, кисти рук, мешки и кошельки с золотом, отнятые и отрубленные у врагов; за это они получали одобрение, и тот, который сидел под балдахином, давал им что-то раскрашенное и какие-то, не в пример прочим, льготы: они, надев это на жердь, носили всем на удивление.
2. Видя это, другие, не только из воинов, как раньше, но даже из ремесленников и ученых, тоже подходили, но, не имея, как первые, шрамов или отнятых у врагов вещей, которые могли бы показать, вынимали и предъявляли свои собственные кошельки или отметки, сделанные ими в книгах; и им давалось такое же отличие, как и первым, но обыкновенно более роскошные знаки, и их впускали в высший зал.
3. Войдя вслед за ними, я увидел множество их прогуливающимися, с перьями на голове, с заостренными пятками и боками, покрытых медью. Я не посмел подойти близко, да и хорошо сделал, ибо сразу заметил, что некоторым, слоняющимся между ними, не во всех отношениях было хорошо. Некоторые слишком близко прикасались к ним, некоторые недостаточно низко сгибали колена перед ними, некоторые не умели достаточно правильно высказать титул; вследствие всего этого между ними происходили кулачные схватки. Опасаясь этого, я стал проситься уйти оттуда. Но Всевед сказал: "Рассмотри все это еще получше но будь осторожен".
4. Тогда я посмотрел издали, какова могла бы быть деятельность их, и увидел, что их работа, сообразно со свободою того сословия, как говорили, состоит в том, чтобы идти по проторенной дорожке, перевешивать две ноги через коня, гонять борзых на зайцев и волков, заставлять мужиков работать, запирать их в башню и опять выпускать их оттуда, сидеть за длинными столами, уставленными блюдами, и держать под ними как можно дальше ноги, уметь шаркать ногами и целовать пальцы, перебирать искусно пешки и игральные кости, нахально, без всякого стыда болтать о пошлых вещах и т. п. Как рассказывали, у них были привилегии, благодаря которым все, что бы они ни сделали, считалось благородным, и никто, исключая дворян, не смел заводить с ними сношений. Некоторые сообща измеряли свои щиты, сравнивая один с другим, и чем старее и подержаннее был который из них, тем большую он имел ценность; а кто носил новый щит, над тем покачивали головой. Я увидел там еще кое-что и другое, что мне казалось странным и несуразным, но всего рассказывать не смею. Скажу только, что, вдоволь насмотревшись на эту суету их, я снова стал просить своих проводников уйти отсюда и получил согласие.
5. Когда мы шли, толмач сказал мне: "Ну, теперь ты рассмотрел уже человеческие занятия и тщетные усилия, и ничего тебе не понравилось, так как ты, вероятно, предполагаешь, что, кроме труда, эти люди ничего не имеют; но знай, что все те занятия суть дорога к отдыху, к которому в конце концов придут все те, которые не жалели себя в работе, т. е. когда они достигнут имений, богатства, или славы и уважения, или удобства и роскоши, тогда мысль их должна будет найти то, на чем можно вполне успокоиться. Поэтому мы поведем тебя к замку утешения, чтобы ты увидел, какова цель людского труда". Я обрадовался этому, надеясь найти там отдых для мысли и удовольствие.
Глава XXII. Путешественник очутился среди журналистов
* (Nowinafe - "собиратели и передатчики новостей".)
1. Когда мы подходили к городским воротам, я увидел на площади толпу людей, и Всевед сказал: "Эге, мимо этих-то мы не должны пройти".- "Что они тут делают?" - спросил я. Он ответил: "Пойди и взгляни".
Вошли мы посреди них, а они, стоя по двое, по трое, один против другого вертят пальцами, качают головами, бьют в ладоши, чешут за ухом, наконец, одни ликуют, а другие плачут. "Что это здесь делается? - спросил я.- Вероятно, комедию какую-нибудь играют?" - "Какая здесь игра?! - ответил толмач.- У них здесь происходят такие дела, которые заставляют их удивляться, смеяться, сердиться, смотря по обстоятельствам".- "Мне бы очень хотелось знать,- сказал я,- что это такое и чему они так удивляются, чему смеются, на что сердятся?" Взглянув в это время, я увидел, что они возятся с какими-то свистульками и, один к другому наклонясь, свистят на ухо; если который свист был приятный, то плясали; если же какой-нибудь скрипучий, горевали.
2. Но то удивительно было для меня, что звук одних и тех же свистулек одним так сильно нравился, что они не могли удержаться, чтобы не прыгать, другим же казался таким скверным, что зажимали уши и убегали в сторону или слушали и, расчувствовавшись, плакали навзрыд. И сказал я: "Это что-то противоестественное, если одна и та же свистулька одним так сладко, а другим так жалостно звучит". Толмач ответил: "Причиной тому разница не звука, а слуха; точно так же, как одно и то же лекарство имеет на пациента не одинаковое действие, смотря по тому, какая болезнь, так и здесь; какова у него внутри страсть или наклонность к вещам, таковой получается изнутри и звук, сладкий или горький".
3. "А где же берутся эти свистульки?" - "Отовсюду приносят их,- ответил он.- Разве ты не видишь продавцов?" Я поглядел и увидел тут нарочно предназначенных для этой цели, и пеших, и конных, которые разносили эти свистульки. Многие из них ездили на быстрых конях, и от них многие покупали, другие ходили пешком, некоторые даже на костылях, и от этих разумные покупали охотнее, говоря, что они бывают надежнее.
4. Не только смотрел я их, но и слушал их, останавливаясь то там, то здесь, и понял, что и в самом деле есть что-то приятное в том, что слышишь разнообразные со всех сторон доносящиеся голоса. Не нравилось же мне, что некоторые вели себя не миролюбиво, скупая все, что только могли достать, свистульки, и, немного поиграв на каждой, опять бросали прочь. Тут были люди из различных сословий; редко сидя дома, они всегда подкарауливали здесь на площади, насторожив уши, где что пискнет.
5. Мне не понравилось это тем более, что я увидел бесполезность этих занятий, ибо очень часто разносилось грустное известие, так что все становились печальны, но минуту спустя прозвучало другое, и страх сменялся смехом. Опять некоторые свистульки звучали так приятно, что все ликовали и плясали, и сейчас же вслед за этим звук их стихал или превращался в грустное скрипение; так что тот, кто справлялся по ним, иногда чему-нибудь напрасно радовался, иногда чего-то пугался и все это попусту. Было поэтому чему смеяться, если люди сами поддаются на обман при всяком дуновении ветра. Поэтому я хвалил тех, которые, пренебрегая такими удовольствиями, смотрели больше за своей работой. Но опять-таки я заметил неудобство в том, что тому, кто не обращал внимания на свист, откуда-то падало что-то на шею.
6. Наконец, я заметил и то, что с этими свистульками обходиться как вздумается тоже небезопасно. Вследствие того, что известия воспринимались различными ушами различно, возникали несогласия и драки, что и мне лично пришлось испытать. Попалась мне в руки одна резко звучащая свистулька, и я подал ее своему другу; но другие, взяв ее от нас, швырнули оземь и растоптали, накинувшись на меня, что я распространяю такие вещи; поэтому, видя, что они пришли в бешенство, я должен был бежать. Так как мои провожатые все утешали меня замком Фортуны, то мы и отправились туда.
Глава XXIII. Путешественник обозревает замок Фортуны, и прежде всего вход в него
1. Когда мы пришли к этому милому замку, то прежде всего я увидел толпу людей, сбегающихся со всех улиц города, бродящих кругом и высматривающих, как бы им попасть наверх. В этот замок вели единственные высокие и узкие ворота, но они были разрушены, завалены, поросши тернием; назывались они, по-моему, Добродетелью. Мне сказали про них, что они были выстроены в давние времена исключительно только для входа в замок, но вскоре потом по какому-то случаю их завалили. Затем понастроили других, поменьше, а их оставили, потому что проходить сквозь них было слишком круто, неприступно и неудобно.
2. Поэтому стены были проломаны и наделано с обеих сторон несколько ворот, рассматривая которые я увидел надписи: укрывательство, ложь, лесть, несправедливость, лукавство, насилие и т. д.; но когда я называл все это так, то входившие слышали меня, роптали, хотели сбросить вниз, так что я принужден был замолчать.
Таким образом, наблюдая, я увидел, что некоторые лезли теми старыми воротами через мусор и терние; одни пролезали, другие - нет; тогда последние опять возвращались к нижним воротам и через них уже проходили.
3. Вошел тоже и я и увидел, что здесь еще не замок, а только площади на которой множество народа, со вздохом взирающего кверху. Когда я спросил, что это они тут делают, то получил ответ, что они ждут ласкового взгляда госпожи Фортуны и пропуска в замок. "А что, разве еще не все из них туда проберутся? все ради этого усердно работали". Толмач ответил: "Стараться может всякий, как он знает и может, но в конце-то концов от Фортуны зависит, кого она хочет или не хочет принять к себе. Можешь посмотреть, как это происходит". И я увидел, что выше там нет никаких ни лестниц, ни ворот, а только какое-то колесо, беспрестанно поворачивающееся; кто за него уцепился, тот был поднимаем кверху, на помост, и только тогда уже принимала его там госпожа Фортуна и пропускала дальше. Внизу не всякий, кто хотел, мог схватиться за колесо, а только тот, которого привела к нему и посадила на него женщина, чиновница г-жи Фортуны, именем Случайность; у всякого другого руки соскальзывали. Эта Регентша, Случайность, ходила в толпе, и, кого удалось ей случайно поймать, того она и усаживала на колесо. Остальные всячески старались вертеться перед ее глазами, протягивали руку, просили, указывая на свои потерянные труды, пот, мозоли, шрамы и другие доказательства своей заслуженности. Но я того мнения, что она просто-напросто была глуха и слепа и потому ни на кого не смотрела и не обращала никакого внимания на просьбы.
4. Тут много было лиц из разных сословий, которые, как я видел с самого начала, следуя своему призванию, трудились в поте лица, чтобы пройти через ворота нравственности или через боковые ворота, и все-таки не могли дождаться счастья; другой, может быть, вовсе и не думавший о счастии, был схватываем за руку и возносим наверх. Из тех же претендентов на счастие многие очень горевали, что для них не хотела прийти очередь, так что иной уже поседел ждавши; некоторые впадали в отчаяние и, потеряв надежду на счастие, возвращались снова к своим занятиям; некоторые, размечтавшись, вторично лезли к замку, стараясь и глазами, и руками обратить на себя внимание г-жи Фортуны. Таким образом, с какой стороны ни смотрел я на них, все находил привычки их грустными и жалкими.
Глава XXIV. Путешественник обозревает нравы богачей
1. После этого я сказал своему проводнику: "А с удовольствием взглянул бы я, что там наверху и какие почести оказывает госпожа Фортуна своим гостям".- "Хорошо",- сказал он, и прежде чем я успел сообразить что-нибудь, вознесся вместе со мной наверх, где госпожа Фортуна, стоя на шаре, раздавала короны, скипетры, державы, цепи, застежки, мешки, титулы и имена, мед и пряности и только потом уже пускала дальше наверх. Поглядел я на постройку замка, который был о трех этажах, и увидел, что некоторых лиц уводят в нижние, других в средние, третьих в верхние комнаты. Толмач сказал: "Внизу здесь те, которых госпожа Фортуна отличила деньгами и имуществом, в средних комнатах те, которых она кормит роскошью, в верхних палатах те, которых она окружает славой, чтобы другие смотрели на них, хвалили и уважали. Некоторым она уделяет и то и другое и даже все три блага; и такие могут прохаживаться, где им угодно. Видишь, какое счастие тому, кому удается попасть сюда".
2. "Ну, так пойдем прежде всего хоть в эти комнаты". Пошли мы в нижние склепы, а там темно и не весело, так что я сначала положительно ничего не видел, а только слышал какое-то бряцание и чувствовал запах тухлятины, шедший изо всех углов. Когда немного стало проясняться у меня в глазах, я увидел множество лиц разного сословия; они ходили здесь, стояли, сидели, лежали; на ногах у каждого были оковы, а руки были связаны цепью; некоторые, кроме того, имели цепь на шее, а на спине какую-то тяжесть. Я ужаснулся и воскликнул: "Ради самого короля, что же это такое? Разве мы пришли в тюрьму?" Толмач ответил, смеясь: "Какой ты неразумный! Ведь это дары госпожи Фортуны, которыми она осыпает своих любимых сынов". Рассматривая эти дары у одного, другого, третьего, я видел стальные оковы, железные цепи, оловянную или глиняную корзину. "Какие же это дары,- сказал я,- я не стал бы и говорить о них".- "Глупец, ты на все смотришь с худой стороны,- сказал толмач,- ведь все это - золото". Посмотрел я снова еще внимательнее и заявил ему, что все-таки я не вижу ничего, кроме железа и глины. "Эй, не мудрствуй очень-то,- ответил толмач,- а верь-ка больше другим, чем самому себе. Посмотри, как они дорожат этим".
3. Взглянул я и убедился, к своему удивлению, как усердно они занимаются своими оковами. Один считал звенья своей цепи, другой разбирал ее и снова складывал, третий взвешивал на руке, четвертый измерял пядями, пятый, прижимая к устам, целовал, шестой, оберегая ее от мороза, от жары, от повреждения, обматывал платком. Некоторые, собравшись вдвоем или втроем, измеряли и взвешивали их один перед другим. Кто имел самую большую и тяжелую, тот ходил кругом, принимал гордый, спесивый вид, превозносил себя и хвастался. Некоторые из них, смирно сидя в углу, тайно любовались величиной оков и цепей, заботясь лишь о том, чтобы другие не видали; насчет их я того мнения, что они боялись зависти и воровства. Другие имели полные ящики камней, которые и перекладывали то туда, то сюда, отмыкали и замыкали эти ящики, не смея никуда отойти, чтобы не потерять всего этого. Были и такие, которые не доверяли даже и этим ящикам; все это они навязывали и навешивали на себя и при том в таком количестве, что не могли ни ходить, ни стоять, а только лежали, задыхаясь и хрипя. Видя все это, я воскликнул: "Но, ради всех святых, неужели это счастливые люди?! Рассматривая там внизу людские труды, я не видал ничего более бедственного, чем это счастие". Всевед ответил: "Это, собственно, правда (зачем скрывать?), что только иметь эти дары Фортуны и не пользоваться ими причиняет больше забот, чем благ. Но госпожа Фортуна не виновата в том, если кто не умеет пользоваться ее дарами. Не она ими скупится, а те закоснелые, которые не умеют воспользоваться всем этим ни для своих, ни для чужих удобств. Хотя, в конце концов, как там ни рассуждай, а все же великое счастье иметь все это".- "Я за таким счастием, какое здесь вижу, не гонюсь",- сказал я.
Глава XXV. Нравы людей, пребывающих в светской роскоши
1. Всевед сказал: "Пойдем же в таком случае наверх, там, обещаю тебе, ты увидишь другие вещи - саму роскошь". Вошли мы по лестнице в первую залу, и я увидел здесь несколько кроватей, устланных мягкими перинами, висящих и качающихся, поставленных в несколько рядов; на них валялись люди, вокруг которых стояло множество слуг с опахалами, веерами и другими приспособлениями, готовых ко всяким услугам. Если кто-нибудь из них вставал, то со всех сторон подставлялись руки; когда он одевался, то подавались ему одежды не иначе как из шелка, мягкие; если понадобилось переменить место, то переносили его на мягких подушках. "Ну, вот тебе здесь комфорт, какого ты искал! - сказал толмач.- Чего еще можешь желать сверх этого? Иметь так много всего хорошего, ни о чем не заботиться, ни до чего не касаться, иметь в изобилии все, чего только душа пожелает, не позволять даже дунуть на себя злому ветру - разве это не благо?" Я ответил: "Конечно, здесь веселее, чем в тех нижних застенках, но тем не менее не все мне нравится".- "Что опять?" - "Эти лентяи с глазами навыкат, с одутловатой головой, отекшим животом, чувствительными членами кажутся мне покрытыми вередами; заденет ли он за что-нибудь, толкнет ли слегка его кто-нибудь, подует ли неприятный ветер, ему сейчас уж плохо. Слышал я, что стоячая вода гниет и распространяет зловоние; подобное этому я вижу здесь. Эти люди ни в чем не пользуются жизнью, а только бездельничают. Здесь нет ничего для меня".- "Странный ты философ",- заметил толмач.
2. Повели меня в другую залу, где моим глазам и ушам предстало много прелестей: роскошные сады, пруды и леса, звери, птицы, рыбы, разнообразная и приятная музыка, толпы веселых товарищей, которые прыгали, гонялись друг за другом, танцевали, фехтовали, водили хороводы и не знаю, чего еще не делали. "Это уже не стоячая вода",- сказал толмач. "Это правда,- ответил я,- но дай мне хорошенько рассмотреть". Посмотревши уже, я сказал: "Вижу, что никто досыта не наедается и не упивается этими развлечениями, но каждый, утомившись, бежит в другое место, ища других развлечений. Мне это не кажется большим благом".- "Если ты ищешь блага в еде и питье,- сказал толмач,- так пойдем".
3. Затем мы вошли в третью залу, где я увидел полные столы пирующих; всего у них было в изобилии, и они были веселы. Подойдя ближе, я увидел, как некоторые пичкают себя и наливаются до того, что уж и брюха не хватает для них; они должны были распоясываться; некоторые дошли до того, что все это извергалось у них обратно и верхом, и низом. Другие, чавкая, выбирали только сласти; высказывали желание иметь такие длинные шеи, как у журавлей, чтобы дольше можно было чувствовать вкус*. Некоторые хвастались, что в продолжение десяти и двадцати лет они не видали ни восхода, ни заката солнца, потому что, когда оно заходило, они ни разу не были трезвы, когда восходило - не успевали еще вытрезвить. Сидели они, не скучая, так как должна была играть разнообразная музыка, к которой каждый присоединял свой голос, так что слышны были голоса всевозможных птиц и зверей: один выл, другой ревел, третий квакал, четвертый лаял, пятый свистел, шестой чирикал, седьмой рыдал и т. д. со странными при этом жестами.
* ("Желание иметь такие длинные шеи, как у журавлей" - ср.: А теней (III в. н. э.). Софисты за обеденным столом. Кн. XII о случаях чудовищного сластолюбия (изложение трактата см. в кн.: Лосев А. Ф. Эллинистическо-римская эстетика.- М., 1979, с. 290).)
4. Тогда толмач спросил меня, как мне нравится такая гармония. "Нет в этом ни малейшего смысла",- сказал я. "Что же тебе понравится? - спросил он.- Что ты, бревно, что ли, если даже такое веселье не может расшевелить тебя?" Тут некоторые из стоящих перед столом увидали меня, и один стал пить за мое здоровье, другой приглашал сесть, моргая глазами, третий спрашивал, кто я и что мне здесь нужно, четвертый вдруг заорал на меня, почему я не сказал: "Благослови вас Бог". На это я, разгорячившись, ответил: "Неужели Бог благословил такие свинские пирушки?" Только уснел я это сказать, как на меня посыпался целый град тарелок, мисок, чашек, стаканов, так что я еле успел увернуться и убежать прочь. Мне, трезвому, легче было убегать, чем им, пьяным, попадать в меня. Толмач обратился ко мне: "Вот не говорил ли я тебе давно, что держи язык за зубами, не мудрствуй и норови ужиться с людьми, а не надейся на то, чтобы другие твою башку берегли".
5. Засмеявшись и взяв меня за руку, Всевед сказал: "Пойдем туда еще раз"; я не хотел. Он продолжал: "Там еще есть на что посмотреть; это возможно было бы, если б ты молчал. Пойдем, но будь осторожен; встань хоть издали". Я уступил, и мы опять вошли. И, зачем скрывать, я позволил уговорить себя, даже присел к ним, позволил пить за свое здоровье, упился сам и, желая испытать до конца, в чем собственно здесь веселье, начал припевать, проливать спьяна слезы и припрыгивать, одним словом, стал делать то же, что в другие, но все выходило как-то несмело, потому что просто-напросто все это казалось мне не к лицу. Некоторые, видя, что я не могу попасть в тон, смеялись надо мной, другие возмущались тем, что не так отвечал. Между тем меня под сюртуком что-то начало грызть, под шапкой разламываться, из горла что-то начало выходить, ноги начали спотыкаться, язык стал заплетаться, голова закружилась, и я стал сердиться и на себя, и на своих проводников, громко крича, что это по-скотски, а не по-людски, в особенности когда я поглядел еще немного лучше на других подобных сибаритов из сибаритов.
6. Слышал я здесь, как некоторые жалуются, что им ни еда, ни питье не нравятся, даже в горло не идут; другие жалели их, и, чтобы им помочь, купцы должны были бегать там и сям по свету, отыскивая что-нибудь по их вкусу, повара должны были своим разнообразным блюдам, как лакомствам, придавать особенный запах, цвет, вкус, чтобы возможно было ввести это в желудок; лекаря должны были, чтобы одно уступало другому, наливать сверху и снизу через воронку. Таким образом, все, чем они набивали и наливали живот, отыскивалось с большим трудом и стоило больших денег, с большими хитростями и соображениями вводилось вовнутрь и при сильных болях и судорогах залеживалось в животе или извлекалось вон. Постоянно они чувствовали отсутствие аппетита, икоту, отрыжку, спали плохо, харкали и распускали слюни и сопли, рвотою в калом были полны столы и все углы; ходили они или валялись с гнилым животом и подагристыми ногами, трясущимися руками, слезящимися глазами и т. д. "И это называется роскошь? - сказал я.- Пойдем, пожалуйста, отсюда, чтобы не сказать чего-нибудь больше и не пажить себе неприятностей". Итак, отвернувшись и заткнув нос, я ушел.
7. Прошли мы в тех же зданиях еще в одну залу, где я увидел людей обоего пола; они шли под руку, обнимались, целовались, и лучше не говорить, что было здесь дальше. Скажу только ради предостережения, что все запертые здесь г-жой Фортуной имели накожную болезнь, причинявшую им постоянный зуд, который нельзя было спокойно переносить, так что куда приходили, там и чесались чем ни попало, даже до крови. Но от чесания зуд этот нисколько не уменьшался, а только увеличивался, и хотя они и стыдились этого, но в углах втихомолку ничего иного не делали, как только чесались. Что это был мерзкий неизлечимый недуг, легко можно было предположить. Не у одного из них высыпала гадость и наружу, так что и друг для друга они были противны, несносны от вообще отвратительны.
Конечно, здоровым глазам и уму неприятно было на них смотреть и чувствовать идущий от них запах. Наконец, я увидел, что это была последняя палата из палат для сибаритов, откуда нельзя было ИДТИ ни вперед, ни назад, исключая какой-то дыры там в глубине, в которую попадали те, которые еще ниже падали в своем невоздержании; в эту тьму за светом они попадали заживо.
Глава XXVI. Нравы высших мира
1. Мы отправились на верхнюю площадку, которая была раскрыта и над собой не имела никакого прикрытия, кроме неба. Здесь стояло множество стульев, один выше другого и все с краю, чтобы снизу из города можно было видеть их; каждый сидел на них в том положении, в каком был посажен г-жой Фортуной: выше или ниже. Все прохожие (отдавая должное) преклоняли перед ними колени или кивали головами. Толмач обратился ко мне: "Вот, разве это не благородное дело - быть столь возвышенным, чтобы отовсюду тебя было заметно и все на тебя должны были смотреть?" А я добавил: "И быть не защищенным ни от дождя, ни от снега, пи от града, ни от жары, ни от голода". Он ответил на это: "Что на такие пустяки смотреть! Зато хорошо сидеть на таком месте, где все на тебя должны обращать внимание и уважать тебя".- "Это правда, что уважать,- возразил я,- но такое уважение скорее обуза, чем удобство. Ибо на каждом, сколько их тут ни есть, я убеждаюсь, что они не смеют и не могут пошевельнуться без того, чтобы все не увидели и не пересудили. Что здесь за утешение?" В особенности, когда я убедился, что сколько в глаза проявлялось к ним уважения, столько же было за глаза неуважения. Наверное, за каждым из этих посаженных в кресла стояли такие, которые смотрели на них косыми глазами, подергивали губами и покачивали головами, ставили им сзади рожки, плевали на спину и пачкали их отбросами или чем-нибудь другим; некоторые обдумывали падение сидящего и подламывали стул; в моем присутствии не с одним из них приключилось то или другое несчастие.
2. Эти стулья, как я уже сказал, стояли по краям; будучи немного сдвинуты с места, они сейчас же опрокидывались, и тот, который только что чванился, летел вниз. Стулья эти были как будто выстроены на подвижной оси; стоило дотронуться, чтобы она повернулась, и сидевший на стуле очутился на земле. Чем выше был стул, тем легче было уронить его и тем легче было упасть с него. И нашел я здесь сильную вражду одних к другим, завистливые взгляды друг на друга, высаживание одним другого со стульев, лишение званий, сбрасывание корон, стирание титулов друг у друга, так что здесь постоянно все изменялось; один влезал на стул, а другой слезал с него или падал стремглав. Смотря на все это, я сказал: "Плохо, что за такой продолжительный и тяжелый труд, который необходим, чтобы попасть на эти места, такая низкая цена. Иной еще не успевает насладиться славой, и уже конец". Толмач ответил: "Уж так г-жа Фортуна все распределяет, чтобы все, кого она хочет наградить, могли быть наделены ее дарами; одни другим должны уступать".
Глава XXVII. Слава знаменитых в свете
1. "Между тем для тех, которые хорошо держат себя здесь (продолжал свою речь толмач), или собственно для заслуживших госпожа Фортуна имеет другое средство сделать их бессмертными".- "Скажи мне, каким образом? - спросил я.- Прекрасно сделаться бессмертным, ну-ка, покажите мне это". Всевед повернул меня и указал мне в том же дворце на западной стороне наверху еще площадку или выступ, тоже под открытым небом; туда вела лестница, внизу которой была дверь, а у этой двери сидело что-то, имеющее со всех сторон множество глаз и ушей, так что становилось противно (его называли Censor vulgi - Всесудом). Каждый, кто хотел попасть на место, должен был не только назвать себя, но и рассказать про все дела, за которые он считал себя заслуживающим бессмертия, н передать их на обсуждение. Если было в его поступках что-нибудь особенное и необыкновенное, доброе или злое, то он был допускаем наверх; если же ничего - то оставался внизу. Попадало туда, как я заметил, более всего людей из высших слоев общества, важных и ученых, менее - из среды духовенства, ремесленников и из семейных.
2. Очень было обидно мне, что туда впускали столько же злых (разбойников, тиранов, прелюбодеев, убийц, поджигателей и пр.), сколько и добрых. Ибо я понимал, что это не может быть ничем иным, как только поощрением людей, извращенных нравственно, как и случилось; пришел один, чающий бессмертия, и, будучи спрошен, что сделал достойного вечной памяти, ответил, что все, что видел наиславнейшего в свете, разрушал, что нарочно сжег храм, для которого работало и затрачивало средства в продолжение 300 лет семнадцать государств, и в один день превратил его в развалины*. И ужаснулся тот Цензор этой постыдной смелости и не хотел впустить его туда, считая недостойным, но пришла госпожа Фортуна и приказала впустить его. Поощренные этим примером, другие тоже стали перечислять все, что сделали ужасного: один - что пролил человеческой крови так много, как возможно только**; другой - что изобрел новое богохульство для того, чтобы возможно было злоречить Бога***, третий - что присудил Бога к смерти****, четвертый - что, сорвав солнце с небосклона, погрузил его в пропасть*****, пятый - что основал новое общество поджигателей, воров и убийц, которые очистят человеческий род******, и т. д., и все подряд были впускаемы наверх. Это, признаюсь, очень не нравилось мне.
* (Герострат Эфесский, желая сохранить свое имя в истории, сжег храм Артемиды в Эфесе 21 июля 356 г. до н. э.)
** (Возможно, имеется в виду герцог Альба (1508-1582), генерал Филиппа II, подавлявший восстание в Нидерландах (1567-1573) и хваставший тем, что казнил 18 000 человек.)
*** (По-видимому, имеется в виду Арий (IV в. н. э.), который учил, что Христос был сотворен богом из ничего как высшее из всех творений (Логос) и имел тело, душу, но не имел духа, вместо которого в нем был божественный Логос, так что Христос и не бог, и не настоящий человек, а что-то третье.)
**** ("Присудил Бога к смерти" Понтий Пилат, прокуратор Иудеи между 26-м и 36-м гг. н. э.)
***** ("Погрузил солнце в пропасть" Николай Коперник, не любимый Коменским (ср. "Предвестник всеобщей мудрости", прим. 41).)
****** (Говорится об Игнатии Лойоле (1491 - 1556), основателе ордена иезуитов, который стал главной СИЛОЙ контрреформации. Еще злее об иезуитах Коменский говорит в своем раннем анонимном трактате "Спасение от антихриста" (Retunk proti Antikristu a svodum jeho..., 1617, опубл. в кн.: Soucek В. О papezstvi.- Praha, 1924).)
3. Тем не менее я вошел вслед за ними. Тут тотчас же принимал какой-то чиновник госпожи Фортуны, по имени Fama, или Слава, у которого, кроме рта, ничего не было.
Как тот, который был внизу, имел только глаза и уши, так и у этого были со всех сторон языки и рты, от которых разносился не малый шум и звук; и прекрасный immortalitatis candidates* имел из этого только ту пользу, что вместе с криком всюду произносилось его имя. Посмотрев внимательно на все это, я заметил, что крик о каждом из таких понемногу замолкал, потом все затихало, и тогда начинался новый крик о ком-нибудь другом. "Какое же это бессмертие? - спросил я.- Ведь почти каждый, побыв на виду недолго, сейчас же опять исчезает из глаз, уст и мысли человеческой". Толмач сказал мне: "И все-то мало тебе. Ну, посмотри-ка на этих".
* ("Кандидат в бессмертие" (лат.).)
4. Оглянувшись, я увидел сидящих живописцев; всматриваясь в некоторых присутствующих здесь, они рисовали их. Я спросил, зачем они делают это. Толмач ответил: "Затем, чтобы память о них пропала не так скоро, как звук голоса; они уже не исчезнут из памяти". Взглянувши, я увидел, что каждого из тех, с которых писали портреты, выбрасывали в пропасть одного за другим; оставался здесь один только портрет, который для того, чтобы все могли видеть, привязывался на палку. "Ах, какое же это бессмертие?! - воскликнул я.- Ведь здесь остаются только бумага и чернила, которые намазаны от их имени, сами же они, как все прочие, жалким образом гибнут. Боже мой, ведь это обман, заблуждение, потому что какое мне дело до того, что кто-нибудь намарает меня на бумаге, а со мной в это время неизвестно что будет? Ничего я в этом не понимаю". Услышав это, толмач назвал меня сумасшедшим и спросил, на что я годен на свете с такими противоположными всем другим взглядами.
5. Тогда я замолчал. Тут увидел я новую ложь. Чей-то портрет, кого я при жизни видел прекрасным и молодым, был отвратителен; другого, наоборот, отталкивающей наружности, изображали по возможности более красивым, для иного делали два, три, четыре портрета, и каждый из них выглядел иначе, так что я даже пришел в негодование, отчасти на невнимание живописцев и отчасти па их неверную манеру. Рассматривая эти картины, я видел между ними много ветхих, запыленных, рваных, сгнивших, так что в них мало или даже ничего нельзя было разобрать; многих в куче даже совсем не было видно, да и никто почти не смотрел на них никогда. Вот она, слава-то!
6. Между тем приходила Фортуна и приказывала некоторые портреты, не только старые и ветхие, но и новые, свежие, бросать вниз, и понял я, что как это драгоценное бессмертие само по себе ничто, так точно нельзя ничем обезопасить себя от непостоянства какой-то сумасшедшей Фортуны, которая то принимала в свой замок, то швыряла из него прочь. Благодаря этому она со всеми своими дарами стала мне еще более противна. Таким же образом, прогуливаясь по замку, она обходилась со своими сыновьями; сласть - сластолюбцам, богатство - богачам она то прибавляла, то убавляла, а иногда вдруг все отнимала и выталкивала вон из замка.
7. Смерть, которую я видел расхаживающею здесь по замку и убирающею одного за другим, наводила ужас на меня. Но не всех одинаковым способом она умертвляла. В богатых она стреляла обычными стрелами или, напав на них, затягивала своими цепями и душила; сластолюбцам подсыпала яду в кушанья; знаменитых сбрасывала, чтобы они свернули себе шею, или прогоняла сквозь ружья, мечи и кинжалы. Почти каждого она спроваживала со света каким-нибудь необыкновенным способом.
Глава XXVIII. Путешественник начинает отчаиваться и спорить со своими проводниками
1. Я испугался, что нигде на свете, даже в самом этом замке, нет утешения, нет того, за что мысль, не беспокоясь, смело и всецело могла бы ухватиться. Эти размышления беспокоили меня чем дальше, тем больше. Толмач мой, Обман, ничем не мог развлечь меня (хотя всячески старался), и я, наконец, воскликнул: "Ах, горе мне, неужели же на этом жалком свете не найду ничего утешительного? Все и везде полно тоски и бесполезных страданий". Толмач возразил мне: "Эх ты, размазня, а кто же в этом виноват, как не ты же сам, если все, что должно нравиться, тебе противно? Посмотри-ка на других, как каждый в своем положении весел и спокоен, находя достаточно приятного в своих делах".- "Да потому, что они все сплошь сумасшедшие,- ответил я,- или врут: невозможно ведь допустить, чтобы они наслаждались истинными радостями".- "Сумасшествуй и ты,- сказал Всевед,- чтобы облегчить себе тоску". Я ответил: "Даже и этого не могу; ведь знаешь, что сколько раз я пытался, но всегда при виде резких перемен с каждой вещью и жалкой ее цели я бросал все".
2. Толмач заметил: "Всему этому причиной не что иное, как твоя фантазия. Если бы ты не так строго разбирал человеческие деяния и не швырял бы всем, как свинья соломой, то и был бы, как другие, спокоен мыслью, пользуясь в то же время удовольствиями, радостями и счастием".- "Да, если бы я, как ты, обращал внимание только на внешности, какую бы нибудь кислую улыбку принимал за проявление радости, прочтение каких-нибудь обрывков за мудрость, кусок случайного какого-нибудь счастия за верх довольствия. Но где же останутся пот, слезы, стенание, скитания, падения и другие невзгоды, которым я не видел ни числа, ни конца, ни меры во всех сословиях? О горе, о бедная жизнь! Всюду провели меня, а какая мне в этом польза? Обещаны и указаны были мне достаток, знание, удовольствие и спокойствие. Что же у меня есть? - Ничего. Что я думаю? - Ничего. Где я? - Сам не знаю. Знаю только то, что после продолжительного мыкания по свету, после стольких трудов, после стольких пережитых опасностей, после такой усталости мысли и изнеможения, в конце концов, не нахожу ничего, кроме собственного страдания и ненависти к себе со стороны других".
3. Толмач ответил: "Так тебе и надо. Почему не пользуешься моим советом, который с самого начала был таков: ничего не подсматривать, всему верить, ничего не пробовать, все принимать, ничего не осуждать, всем любоваться. Это был бы путь, по которому ты шел бы спокойно, снискал бы себе расположение у людей и нравился бы самому себе".- "Обманутый, без сомнения, тобою, я, как другие, сумасшествовал, плясал, блуждая то туда, то сюда, крепился, кряхтя под гнетом, больной - при смерти вскрикивал как бы от радости. Я увидел и узнал, что я ничто, ничего не имею, как и другие; нам только все что-то такое кажется, хватаем тень, а правда ускользает; везде несчастная эта жизнь".
4. Толмач опять возразил: "Повторяю еще раз то, что уже сказал: ты сам виноват, потому что желаешь чего-то разнообразного и необыкновенного, а это никому не достается". Я ответил: "И потому-то тем более я страдаю, что не один я, но целое мое поколение жалко и слепо, не знает своих бед". Толмач снова: "Я не знаю, как и чем удовлетворить твои намерения, такую сбитую с толку голову. Если тебе ни свет, ни люди, ни работа, ни бездействие, ни знание, ни незнание, одним словом, никакая вещь не нравится, то я не знаю уж, что с тобой делать и что больше хвалить тебе в этом свете". Всевед на это заметил: "Сведем его в стоящий посередине замок королевы; может быть, там он успокоится".
Глава XXIX. Путешественник осматривает замок королевы света, мудрости
1. Итак, взяли они меня и повели. Вдруг я заметил, что замок этот был украшен внутри разного рода превосходной живописью; у ворот была поставлена стража, чтобы не пускать никого, кроме некоторых имеющих власть в свете. По всей вероятности, только им, как слугам королевы и исполнителям ее предначертаний, и позволено входить и выходить; другие же, если хотят посмотреть на замок, должны смотреть только с внешней стороны, ибо не всем будто бы прилично выведывать тайны, которыми держится свет. Я видел уже много таких глазеющих, смотревших более ртом, чем глазами, и обрадовался, что ввели меня в ворота, сгорая от желания узнать, что это за тайны у этой Королевы света.
2. Но и здесь не обошлось без приключений. Стражи, загородив дорогу, стали расспрашивать меня, что мне здесь нужно, стали гнать назад, толкать, но Вездесущ, как человек и здесь хорошо известный, ответив, не знаю что, за меня и взяв меня за руку, все-таки провел на первую площадку.
3. Смотря здесь на самую постройку замка, я увидел сияющие белизной стены, про которые говорили, что они из алебастра, но, посмотрев внимательно и ощупав руками, я не нашел ничего, кроме бумаги и торчащей из щелей пакли; из этого я вывел заключение, что на самом-то деле эти стены пусты внутри и только забиты; подивился этому и посмеялся я над таким обманом.
Затем мы пришли к лестнице, по которой ходили куда-то наверх; боясь, что лестница рухнет, я не хотел идти; вероятно, сердце мое предчувствовало, что должно мне встретиться там. Толмач сказал: "К чему, мой милый, эта фантазия? Бойся, чтобы небо не рухнуло. Разве не видишь, как много других идут вверх и вниз?" Таким образом, по примеру других, пошел и я по высокой винтообразной лестнице; идя по ней, можно было получить головокружение.
Глава XXX. Путешественник обвинен в замке мудрости
1. Ввели меня в какую-то большую залу, в которой первым долгом осветило меня каким-то необычайным светом, не только потому, что много было окон, но более потому, что (как говорили) стены были покрыты дорогими коврами, блестевшими от золота; вместо потолка было какое-то облако или мгла; этого я не имел времени разобрать, потому что глаза мои были обращены в то время на ту милую королеву, которая сидела на самом высоком месте под балдахином; около нее с обеих сторон стояли чиновники, слуги, свита, величественная до ужаса; ужаснулся я этой славы, особенно когда они начали смотреть на меня, один за другим. Вездесущ сказал мне: "Не бойся ничего, подойди поближе, пусть увидит тебя ее милость королева, будь откровенен, но не забывай скромности и вежливости". И так привел он меня в средину и приказал низко поклониться, что я и сделал, не зная, как иначе поступить.
2. Мой толмач, сделавшись на этот раз толмачом против моей воли, начал речь такими словами: "Светлейшая Королева света, прекраснейший, божественный луч, славная Мудрость! Этот юноша, которого мы привели пред величие твоего лица, получил от Судьбы (регента твоей милости) позволение пройти по свету и обозреть все сословия и порядки твоего преславного королевства, в котором господь Бог поставил тебя, чтобы ты управляла им своею проницательностью, от конца в конец. Мы, назначенные по проницательности твоей воли в проводники ему, провели его через все сословия людей и (о чем с соболезнованием и покорностью сознаемся пред тобою), несмотря на все наши самоотверженные и искренние труды, не достигли того, чтобы он, выбрав какое-нибудь занятие, спокойно отдался ему и сделался таким образом одним из верных, послушных граждан общей нашей родины; он всюду постоянно тоскует, все ему не нравится, жаждет чего-то необыкновенного. Поэтому, будучи не в силах понять и удовлетворить его дикие желания, мы привели его пред твою светлость и поручаем твоей проницательности, что с ним делать".
3. Каждый может судить, каково было мое положение, когда я услышал такие речи (которых не ожидал); я понял, что меня привели сюда на суд, и потому боялся за себя, особенно когда увидел у трона королевы ужасное чудовище (не то собака, не то рысь, не то дракон какой был - хорошо не знаю), которое впилось в меня сверкающими глазами; я видел, что нужно было только натравить его на меня. Стояли здесь тоже двое драбантов королевы, хотя в женской одежде, но грозные, особенно левый, ибо он был в железном панцире, покрытом иглами, как еж (я видел, что до него дотронуться даже небезопасно); на руках и ногах у него были стальные когти, в одной руке копье и меч, в другой - лук и огонь. Второй казался мне не столько грозным, сколько смешным; у него вместо панциря был лисий мех, вывернутый наизнанку, вместо алебарды - лисий хвост, в левой руке - ветка с орехами, которыми он постукивал*.
* (Эти два лица в свите Королевы света, мирской мудрости,- Власть и Хитрость.)
4. Когда кончил говорить толмач (или, лучше сказать, мой предатель), королева (с лицом, покрытым маской умнейшего старца) обратилась ко мне с такой важной и пространной речью: "Благородный юноша! Умысел твой - желание обозреть все на свете - не дурен. (Это я желаю каждому из самых милых мне и, кроме того, охотно помогаю им через посредство этих слуг и служанок.) Мне неприятно слышать, что ты разборчив и вместо того, чтобы учиться, как новый гость, ты вдаешься в мудрствования. По этой причине, хотя я могла бы казнить тебя для примера другим, но так как с большею охотою норовлю сделать известными примеры снисхождения и доброты, чем строгости, то повременю еще и дам тебе здесь в замке при мне жилище, чтобы ты лучше уразумел и самого себя, и мои наставления. Так дорожи этой моей милостью и знай, что не всякому выпадает на долю попасть в эти тайные места, где составляются декреты и решения всего света". Договоривши это, она сделала знак рукой, и я, повинуясь этому знаку, отошел в сторону, снова сгорая желанием посмотреть, что-то будет.
5. Остановившись в стороне, я спросил толмача, как называют тех советников, какой между ними порядок и какие у кого обязанности. Толмач ответил мне: "Эти ближе всего стоящие к ее милости, королеве,- тайные советники: справа - Чистота, Бдительность, Осторожность, Рассудительность, Приветливость, Миролюбие, слева - Правда, Ревность, Правдивость, Храбрость, Терпение, Постоянство; как советники, они всегда стоят при королевском троне.
6. Стоящие ниже - ее чиновницы и наместницы. Та, в темной юбке,- наместница над нижней страной и называется Усердие, а другая, в одежде, украшенной золотом, с золотым ожерельем, с венком (кажется, ты раньше уже видел ее) - наместница замка блаженства и называется Фортуна. Обе они со своими помощницами находятся иногда там при своих управлениях, иногда здесь, как по обязанностям службы, так и для того, чтобы исполнять приговоры и приказания. Каждая из них в свою очередь имеет подрегентов, как, например, госпожа Усердие; над семейным сословием - Любовь, над ремесленниками и крестьянами - Трудолюбие, над учеными - Остроумие, над духовенством - Набожность, над правителями - Справедливость, над солдатами - Храбрость".
7. Слыша эти прекрасные имена, но видев все на свете наоборот, я с радостью бы сказал кое-что, но не посмел и только подумал: "Странное управление этого света! Король - женщина, советники - женщины, и все управление - женское! Есть кому бояться его?"
8. Спросил я еще насчет этих двух стражей, что они представляют собою и на что они. А толмач мне на это ответил, что ее милость королева имеет своих неприятелей и заговорщиков, перед которыми должна защищаться. Которая в лисьем одеянии - называется Хитростью, а другая, в железе и огне,- Властью, где одна не может защищать, защищает другая, заменяя таким образом друг друга. Собака при них вместо сторожа, чтобы лаем давать знать, когда приближается кто-нибудь подозрительный, и прогонять его. При дворе она называется Придворной почтой, а кому ее обязанность не очень-то нравится, те переименовывают ее названием Соперник. "Но брось болтовню, послушай и посмотри самые дела, которые будут происходить здесь",- "Хорошо, - сказал я,- с удовольствием".
Глава XXXI. Соломон с громадной свитой пришел в замок мудрости
1. В то время, когда я приготовился слушать, что здесь будет происходить, вдруг послышались звуки и страшный шум, и когда все обернулись, оглянулся и я и увидел какого-то человека, входящего в замок, в сиянии, с короной, с золотым посохом; за ним шла свита, столь многочисленная, что все почти пришли в ужас. Взоры всех и мои также обратились на него. Представ, он объявил, что наивысшим Богом богов он отличен тем, что свободнее всех тех, которые были до него и будут после него, может обозреть свет и, мало того, взять в жены Мудрость, которая есть правительница света. (Он назвал себя Соломоном, королем славнейшего под небом народа израильского.)
2. Через чиновницу Осторожность получив на это ответ, что Мудрость - супруга самого Бога и не может отдаться другому, а если кому-нибудь правится пользоваться ее расположением, то в этом не будет отказа, Соломон сказал: "Теперь я не успокоюсь до тех пор, пока не увижу, какая разница между мудростью и глупостью, ибо мне собственно ничего не нравится из того, что происходит под солнцем".
3. Слыша все это, я несказанно обрадовался тому, что теперь, даст Бог, найду другого провожатого и советника, иного, чем имел до сих пор; с ним мне и безопаснее, все основательнее узнаю и, наконец, пойду за ним туда, куда он пойдет. И я начал хвалить в душе господа Бога.
4. Соломон имел при себе немалую свиту слуг и друзей, которые вместе с ним пришли посетить Мудрость, королеву света; между ними, сейчас же возле него, были мужи почтенные, с важными манерами, которых на мой вопрос назвали патриархами, пророками, апостолами и т. д. Среди находящихся в этой толпе сзади указали мне некоторых из философов: Сократа, Платона, Эпиктета, Сенеку и др. Все они, а в том числе и я, уселись по сторонам в ожидании, что-то будет.
Глава XXXII. Путешественник осматривает тайные судилища и управление света
1. Вскоре потом я понял, что здесь разбираются только общественные дела, касающиеся всех сословий, а другие - частные - в своих особенных местах, в думах, в судилищах, в консисториях и т. д. Что случилось здесь в моем присутствии, сейчас расскажу, по возможности кратко.
2. Прежде всего предстали чиновницы света Усердие и Фортуна, объявив о всех беспорядках, которые происходят во всех сословиях благодаря всеобщему безверию, ссорам и разным плутням, и просили как-нибудь исправить все это. Я обрадовался, увидев, что они сами приходят к тому же, к чему пришел и я, т. е. что па свете нет порядка. Толмач, догадавшись об этом, сказал: "Вот видишь, ты думал, что ты только один имеешь глаза, а кроме тебя никто ничего не видит, а между тем вот какой бдительный надзор над всем этим имеют те, которым поручено это".- "Я с удовольствием это слышу,- ответил я,- дай только Бог, чтобы нашелся настоящий путь".
3. Видел я, что советники собрались вместе и после краткой беседы друг с другом спрошены были через посредство чиновницы Осторожность, можно ли отыскать того, кто бы был причиной беспорядков. После долгих поисков было объявлено, что в королевство вкрались какие-то негодяи и бунтовщики, которые сеют тайные и явные беспорядки. Прежде всего вину приписывали (тут же и называли их) Обжорству, Жадности, Ростовщичеству, Сладострастию, Гордости, Жестокости, Лености, Безделью и некоторым другим.
4. Когда произвели следствие, записали и прочитали решение, чтобы посредством открытых листов, вывешенных, прибитых и разосланных по всей земле, в известных местах было объявлено, что ее милость, королева Мудрость, замечая, как, благодаря тайком пришедшим иноземцам, много вводится всяких бесчинств, приказала высылать навсегда из королевства тех, которые подадут повод к тому, а именно: Обжорство, Жадность, Ростовщичество, Сладострастие и т. д., притом, чтобы с этой минуты тотчас же их не было видно под страхом смертной казни через повешение. Когда это решение было опубликовано посредством изготовленных для этой цели листов, то, трудно поверить, какой поднялся всюду гул ликующего народа, и у каждого (и у меня) явилась надежда на золотой в свете век.
5. Но немного времени спустя, когда ничего в свете не улучшилось, многие стали прибегать с жалобой, что решение не было выполнено. На вторичном заседании совета назначены были от королевы комиссары Недосмотр и Нерадение, к которым для пущей важности причислено было еще из королевских советников Миролюбие, с поручением внимательно осмотреть, остаются ли здесь, вопреки повелению, подозрительные и подлежащие ссылке, или некоторые из них имели дерзость возвратиться. Комиссары отправились и спустя несколько времени вернулись и донесли, что собственно они нашли нескольких подозрительных, но те не признают себя высланными и называют себя иначе. Один будто похож на Пьянство, но называет себя Веселостью, другой похож на Жадность, по называет себя Хозяйством, третий похож на Лихоимца, а называет себя Наживой, четвертый похож на Сладострастие, но что он Любовь, пятый - на Гордость, но называет себя Важностью, шестой - на Жестокость, но называется Строгостью, седьмой - Леность, но что имя его Добродушие, и т. д.
6. Когда об этом рассудили в совете, то опять объявили, что ни Веселость - Пьянством, ни Хозяйство - Жадностью называться не могут, и т. д. Поэтому отмеченные лица должны быть освобождены, ибо на них этот приказ не простирается. Как только приговор этот стал известен, они сейчас же свободно убрались прочь; за ними шла толпа людей, которые знакомились и дружились с ними. Взглянув на Соломона и его товарищей, я увидел, что они покачивают головой, но так как они молчали, то молчал и я: только один, я слышал, сказал другому на ухо: "Говорят, осуждены имена, а сами-то изменники и губители, переменивши свои имена, пользуются свободным пропуском. Из этого ничего хорошего не выйдет".
7. Вслед за тем пришли опять представители от всех классов общества, просили себе аудиенции и, будучи допущены, стали со странными жестами передавать покорную просьбу всех верноподданных, чтобы ее милость, светлейшая королева, милостиво изволила припомнить, с какою верностью и послушанием все настоящие сословия держались до сих пор под одним скипетром царствования ее и наперед, согласуясь во всем с нею, покорялись ее обычаям, приказаниям и слушались всех распоряжений; они только высказывают скромное желание, чтобы ради вознаграждения за прошлую верность ее милости королеве и поощрения к новой и постоянной даны были им привилегии и сделано было кое-какое улучшение свободы их (что зависит от проницательности ее милости королевы). За это благодеяние они обещали постоянным послушанием доказывать свою благодарность. Сказав это, поклонились до земли и отступили назад. Протерев себе глаза, я спросил: "Что же это будет? Неужели свет недостаточно еще имеет свободы, чтобы желать больше? Узду вам, узду и кнут, и немножко чемерицы*". Но я только подумал об этом, ибо дал себе зарок ничего не говорить, тем более что это не подобало в присутствии тех мудрецов и седых старцев, которые тоже обращали на это внимание.
* (Порошок из корней черной чемерицы считался средством от безумия.)
8. Снова стали советоваться, и после длинных разглагольствований королева дала знать, что она всегда стояла за распространение образования и за украшение королевства; к этому она всегда чувствовала склонность и тем более не оставит это без внимания, что слышит просьбы милых и верных своих подданных. Поэтому она постановила, чтобы ради пущей важности во всех сословиях преобразовать титулы, которыми бы они яснее и с большей славой отличались друг от друга. Итак, предписывается, чтобы впредь писались: ремесленники - знаменитые, студенты - просвещеннейшие и ученейшие, магистры и доктора - известнейшие, священники - просто достойные, очень и во всех отношениях достойные всякого уважения, епископы - святейшие, более богатые из мещан - благородные, вассалы - благородные и храбрые рыцари, господа - два раза господа, графы - высокоблагородные господа, а властители, князья, могущественные короли - светлейшие и непобедимые. Чтобы это получило большую силу, предписывалось, что всякий имеет полное право не принимать бумаги, если на ней пропущен или изменен титул.
После этого посланные, поблагодарив, ушли, а я подумал про себя: "Велика вам от этого прибыль - каракули на бумаге".
9. Затем подана была просьба от бедных всех сословий, в которой они жаловались на большую неравномерность: другие имеют изобилие имущества, а они терпят нужду, и просили уравнять это каким бы нибудь образом.
По обсуждении этого дела приказано было ответить бедным, что хотя ее милость королева всем желает тех удобств, каких каждый желает сам себе, но слава королевства требует, чтобы одни возвышались над другими. К тому же, по установленному порядку, иначе и быть не может, как чтобы Фортуна имела населенным свой замок, а Усердие - свои мастерские. Одно лишь допускается, чтобы каждый, не ленясь, выбивался из бедности, какими путями может и умеет.
10. Как только этот ответ, данный просителям, сделался известным, сейчас же пришли другие с прошениями от трудолюбивых, чтобы впредь те, которые не ленились, из какого бы ни были сословия и какого бы то ни было занятия, могли быть уверены в том, что достигнут всего, над чем трудятся и чего желают, и чтобы ничего не доставалось благодаря одному только слепому счастью. Совет долго обсуждал эту просьбу, из чего я заключил, что это вещь затруднительная. Наконец было объявлено, что, хотя у регентши Фортуны и ее верной помощницы Случайности нельзя взять из рук тех прав и преимуществ, которые раз были вверены им, тем не менее будут они помнить и будет приказано им, чтобы старательные имели предпочтение перед лентяями (насколько возможно уследить); таким образом возможно будет все устроить. Ушли и эти тоже.
11. Потом пришли депутаты от некоторых исключительных людей, Теофраст* и Аристотель, прося о двух вещах; во-первых, чтобы они не были подвержены таким случайностям, как другие люди; во-вторых, так как по милости божией они отличны от других умом, знанием, богатством и т. д. (смерть таких людей - всеобщий вред), то нельзя ли им даровать привилегию перед обыкновенными людьми - не умирать. Когда обсудили первую просьбу, дан был ответ, что они просят справедливого и потому им позволяется защищаться от случайностей, кто как умеет: знающие - своим знанием, осторожные - осторожностью, сильные - силой, богатые - богатством. Что касается второй просьбы, то королева Мудрость приказала тотчас же созвать всех знаменитейших алхимиков, чтобы они елико возможно постарались найти средство, благодаря которому возможно было бы достичь бессмертия. Последние, приняв предложение, разошлись. Ввиду того, что долго потом никто не возвращался, а посланные между тем требовали ответа на свою просьбу, то им дана была покамест такая резолюция: "Ее милость королева не одобряет, что такие особенные люди должны погибать наравне с другими, но теперь она еще не знает, как этого избегнуть". Тем не менее дается им такая льгота: в отличие от бедных, которых тотчас же после смерти хоронят, они будут, по возможности, дольше находиться среди живых людей, и в то время, как другие после смерти будут лежать под зеленым дерном, они будут прикрываться каменными плитами. На все это и на то, что они сами себе придумают для отличия от простого люда, дается им привилегия.
* (Скорее всего, имеется в виду не ученик Аристотеля Теофраст, как думают некоторые комментаторы, а Теофраст Бомбаст фон Гогенхейм (Парацельс, см. выше примеч. 13), чьи труды вышли во 2-м издании как раз в 1616-1618 гг.)
12. Когда ушли эти уполномоченные, пришли несколько человек от имени начальствующих, представляя трудное положение этого сословия и прося облегчения. Им разрешено было окружить себя удобствами и управлять делами через наместников и чиновников. Удовлетворенные этим решением и поблагодарив, они ушли.
13. Спустя немного времени пришли посланные от подданных, земледельцев и ремесленников, жалуясь на то, что те, которые поставлены над ними, хотят лишь бить и пороть, и потому гонят, травят, так что кровавый пот течет с них. А те, к которым обращаются в таких случаях, исполняют это с большею жестокостью, потому что и сами испили эту чашу. В доказательство они высыпали тут же целую кучу мозолей, синяков, язв и свежих ран (которые они принесли для удостоверения), прося милости. Казалось очевидным, что это - несправедливость, которая должна быть прекращена, но так как начальствующим дозволено управлять через посредство слуг, то виноваты слуги; поэтому сделано распоряжение послать за ними. Разосланы были гонцы по всем королевским, княжеским и дворянским советам, к правителям, чиновникам, купцам, выборным, писарям, судьям и т. д., чтобы они явились без всяких отговорок. Сказано - сделано. Но они на одну жалобу представили десять: жаловались на леность подданных, непослушание, возмущение, гордость, всевозможные буйства, лишь только маленько отпустят им узду, и сверх того еще приведено много жалоб. По выслушании их все дело опять было обсуждено в совете, и подданным объявлено: так как они или не хотят, или не умеют ценить ласку и милости начальствующих над ними, то пусть привыкают к жестокостям, потому что в свете так должно быть, чтобы одни властвовали, а другие подчинялись. Но помимо того желательно, чтобы они пользовались сколь возможно большею любовью своих вельмож, управителей, наместников, если только своею услужливостью в состоянии добиться этого.
14. По уходе их остались политики, королевские и господские советники, доктора прав, судьи и т. д., жаловавшиеся на несовершенство писаных законов, по которым не все происходящие между людьми распри (несмотря на то, что законов этих написано на сто тысяч случаев) могут быть разрешены. А из этого выходит то, что они или не в состоянии совершенно держать порядок между людьми, или, ради выяснения прав и прекращения распри, прибавляют кое-что от себя, и в таком случае это считается неразумным за натяжку прав и извращение спора, отчего растет и неудовольствие против них и общественные распри. На основании этого они просят или совета, как поступать, или охраны против суда поверхностных людей. Когда им было приказано выступить, то пошел допрос, какая из королевских советниц и что именно говорила тут в их пользу,- пришлось бы долго припоминать, поэтому я расскажу лишь о том решении, которое было объявлено по приглашении их, а именно: для того чтобы были написаны новые законы, совершенно подходящие ко всем случаям, ее милость королева не знает средства; поэтому пусть все остается при прежних правах и привычках. Только ее милость королева изволит дать им как правило и ключ ко всем законам такое предписание: в истолкованиях законов и в происходящих по ним судах всегда иметь в виду или свое, или общее благо; и это будет называться Ratio stains* которым, как щитом, они будут в состоянии отражать удары общественной клеветы, что настоящее положение дел имеет в виду то-то и то-то (что не каждый понимает), что это так должно быть. Политики, приняв это правило, обещались действовать сообразно с ним и ушли.
* (Ratio status (лат.) - право толковать закон по усмотрению судьи.)
15. Прошло немного времени, как пришли жены с жалобой, что они должны оставаться под властью мужей, как какие-то рабыни. Нашлись тут также и мужья, плачущиеся на непослушание жен. Тогда королева с советницами собралась заодно на другое совещание, и, наконец, через канцлершу был объявлен такой ответ: "Так как природа дала мужьям преимущество, то оно и остается при них, но с такими достопримечательными исключениями: во-первых, так как жены составляют половину человеческого поколения, то чтобы мужья без их совета ничего не делали; во-вторых, так как природа часто дары свои более щедро изливает на жен, чем на мужей, то чтобы та, которая умом и силой превосходит мужа, называлась мужланкой и чтобы муж не имел над ней главенства". Таково было первое решение, на котором ни мужьям, ни женам не хотелось остановиться. Жены, вероятно, хотели, чтобы мужья делились с ними господством поровну или чередовались, т. е. чтобы верх в управлении держали то мужья, то жены; нашлись даже такие женщины, которые не хотели господствовать иначе, как всецело, ссылаясь на то, что у них большая подвижность как ума, так и тела; равным образом и потому, что мужья столько тысяч лет имели преимущество; теперь, наконец-то, настало время, чтобы они уступили. Они указывали, что благородный пример такого положения вещей можно усмотреть немного лет тому назад в Английском королевстве, что когда царствовала королева Елисавета, то, к чести ее, все мужья подавали правую руку женам, каковой похвальный обычай сохраняется и до настоящего времени. Так как ее милость королева света, Мудрость, и все ее советницы сотворены Богом особами женского пола и поставлены правительницами в свет, то подобает, чтобы, как управляется свет, таково было управление и дома, и общества (Regis ad exemplum totus componi orbis)*. Полагали, что этой речью легко привлечь королеву Мудрость на свою сторону. Но мужья, чтобы через молчание не проиграть процесс, защищались так: "Хотя Бог и доверил управление королеве Мудрости, но держит его в руках прежде всего он сам, и притом безраздельно и вечно", поэтому они хотят так, и Т. Д.
* (Ratio status (лат.) - право толковать закон по усмотрению судьи.)
16. После этого было опять несколько собраний, и я мог вывести из всего заключение, что не часто им приходилось разбирать такие трудные дела. Дожидались мы все последней резолюции, да так и не дождались: приказано Осторожности, с одной стороны, и Приветливости, с другой, вести переговоры в тайне. Взявшись за это, они нашли такое средство: чтобы мужья ради мира и спокойствия, по крайней мере дома, негласно уступали женам главенство и пользовались их советами. А жены, довольствуясь этим, признавали бы перед светом послушание, потому что таким способом можно будет навсегда остаться в глазах посторонних при прежнем обычае, а их власть в доме тоже недурно будет поставлена; иначе великая тайна общественного управления, что мужья управляют общиной, община - женами, а жены - мужьями, была бы обнаружена, и ее милость королева убедительно просит, чтобы как с той, так и с другой стороны не допустили случиться этому. Видя это, один из общества Соломона сказал: "Жена, которая чтит своего мужа, слывет мудрой", а другой прибавил: "Муж - глава жены так же, как Христос - глава церкви". На этом миролюбивом разрешении вопроса и остановились и мужья с женами ушли прочь.
Глава XXXIII. Соломон открывает суету и прельщение света
1. Тут Соломон, который до сих пор смотрел и сидел спокойно, будучи не в силах дольше сдерживаться, стал кричать громким голосом: "Суета сует и все суета! Неужели то, что криво, нельзя выпрямить? Неужели нельзя даже перечесть недостатков?"*. И, встав, а вместе с ним встала и его свита, с громадным шумом пошел прямо к трону королевы (драбанты с обеих сторон не могли помешать им, так как смущены были криком и блеском Соломона, так же как и сама королева с советницами). Протянув руки, он снял с лица королевы покрывало, которое хотя и казалось чем-то блестящим и дорогим, па самом деле было не что иное, как паутина.
* (Ср. Еккл. 1, 15.)
Щеки ее оказались бледными, одутловатыми, на лице было немного красноты, но искусственной (что доказывалось отколупыванием); руки оказались также паршивыми, все тело неприятное и дыхание вонючее. Я и все присутствующие так ужаснулись этого, что стояли, как окаменелые.
2. Соломон, повернувшись затем к советницам мнимой этой королевы, снял и у них маски и сказал: "Вижу, что на месте справедливости господствует несправедливость, а на месте святости - кощунство. Бдительность ваша - подсматривание, осторожность ваша - хитрость, приветливость - лесть, правда ваша - притворство, усердие ваше - бешенство, храбрость - дерзость, ваше благодеяние - произвол, трудолюбие ваше - рабство, глубокомыслие - догадка, набожность - лицемерие и т. д. Вам ли управлять светом вместо всемогущего Бога?! Приведет Бог на суд всевозможные дела и каждую скрытую вещь, будь она добрая или злая*. Я пойду и дам знать всему свету, чтобы не давали себя сбивать с пути и обманывать".
* (Еккл. 12, 14: "...всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо".)
3. И, повернувшись, ушел в гневе, а его свита - за ним.
Когда на улице он начал восклицать: "Суета сует и все суета", то отовсюду сбегались народы, люди разных языков, короли и королевы дальних стран, а он дышал красноречием и поучал их. Слова его подобны были стрелам и вбиваемым гвоздям и т. д.
4. Я не пошел за ним, а остался стоять па площади со своими перепуганными провожатыми и видел, что тут происходило дальше, а именно: королева, выйдя из своего остолбенения, начала советоваться со своими советницами, что теперь делать. В то время, когда Усердие, Правдивость и Храбрость хотели посоветовать собрать все силы и послать за ним, чтобы схватить его, Осторожность, напротив, доказывала, что силой ничего нельзя сделать, так как не только он один могуществен, но может увлечь за собой весь свет (как сообщали возвращавшиеся одна за другой почты о том, что происходит там), и советовала послать за ним Приветливость с Лестью, чтобы они, захватив с собою из замка Фортуны Роскошь, шли по его пятам и увивались около него везде, где бы он ни был, указывая и восхваляя красоту, славу и довольство этого королевства; таким способом, вероятно, он попадет на удочку; другого средства она решительно никакого не знает. Этот совет был одобрен, и отдано приказание им троим немедленно отправиться в путь.
Глава XXXIV. Соломон обманут и соблазнен
* (По мнению Д. Чижевского, эта глава вставлена в одной из последующих редакций.)
1. Видя это, я заявил своим проводникам, что я бы тоже охотно посмотрел на то, что там будет.
Вездесущ тотчас же дал свое позволение и пошел, толмач тоже. Отправились мы, и я нашел Соломона в улице ученых; он, всем на удивление, рассказывал о природе растений, начиная с кедра, который водится в Ливане, и кончая мхом, который растет на стенах; говорил также о животных и птицах, земноводных и рыбах, об основании мира и стихий, об устройстве звезд и о человеческом мышлении. И приходили ото всех народов слушать его мудрые речи. Будучи через меру восхваляем, он начал сам себе нравиться за это, особенно, когда Приветливость и Лесть, приластившись к нему, начали возвеличивать его перед лицом всех людей.
2. Двинувшись отсюда, он пошел обозревать другие страны света и, войдя в сословие ремесленников, стал смотреть и вдумываться в их разнообразное искусство и своим высоким умом стал изобретать необыкновенные вещи, искусно устраивать сады, разводить молодые деревья, пруды, строить дома и города и выделывать предметы роскоши сынов человеческих.
3. Когда затем он входил в супружескую улицу, льстивая Роскошь вела ему навстречу всех наикрасивейших молодых девушек, одетых сколь возможно роскошнее; разнообразно и приятно звучала музыка; самым выдающимся из них она предоставила приветствовать его, называя солнцем людского поколения, короной народа израильского, украшением мира и уверяя, что как в сословии ученых и ремесленников от присутствия его сияния немало прибыло мудрости и просвещения, так и супружеское сословие от присутствия славы его ждет себе возвеличения.
Соломон, вежливо поблагодарив, объявил, что он дал себе слово сделать честь этому сословию присоединением к нему. Поэтому, выбрав из целой толпы молодых девушек ту, какая ему казалась наиболее подходящей, он связал себя с нею узами брака (называли ее дочерью фараона). Имея ее при себе и будучи тронут ее милостью, он стал больше обращать внимание на нее и развлечения, чем на свою мудрость. Вперив (чего я никак не ожидал) глаза в толпу пляшущих девиц (а льстивая Роскошь все больше и больше приводила их на глаза ему), увлекался он красотой и благообразием одной за другой, какая казалась ему более выдающейся, звал к себе, не вступая ни с одной в брак, так что в короткое время увидел их у себя до семисот, а кроме того, имел около себя триста свободных, полагая, что его слава в том, чтобы превзойти в этом деле всех живших до него и тех, которые будут после него. И тут уже ничего не было видно, кроме разных вольностей, над которыми его собственные люди начали глумиться и вздыхать.
4. Потом он, перейдя ту улицу, пошел со своей свитой дальше и вступил в улицу теологов, куда влекло его бывшее с ним несчастное товарищество, привлек к себе там зверей и земноводных, драконов, ядовитых червей и с ними начал грустное времяпрепровождение*.
* (Многочисленные жены Соломона ввели в его столице идолопоклонничество.)
Глава XXXV. Соломоново товарищество распалось, взято под стражу и ужасной смертью изгнано со света
1. Видя его перед собой столь сбитым с толку, бывшие в свите его, самые передовые: Моисей, Илия, Исаия, Иеремия, начали страшно возмущаться, протестуя перед небом и землей, что они не желают сделаться причастными такому бесчинству, и наставляя всю толпу удалиться от этой суеты и безумства. И по причине того, что многие все-таки следовали примеру Соломона, они, тем более разгорячаясь в своем возмущении, еще яростнее громили, особенно Исайя, Иеремия, Барух, Стефан, Павел и т. д.
Моисей, кроме того, начал препоясывать своих мечами, Илия - звать огонь с небес, Езекия велел растоптать все эти кумиры.
2. Видя это, те, которые посланы были соблазнить Соломона, а именно: Приветливость, Лесть и Роскошь, прихватив с собой философов Мамона и других, обратились к ним, чтобы одумались и вели себя миролюбивее, говоря, что уж если наимудрейший из всех людей, Соломон, поддался порядкам света и свыкся с ними, как это видит здесь каждый, то почему же они должны раздражаться и наперекор этому мудрствовать? Но здесь не было никого, расположенного слушать; чем более убеждались, что пример Соломона соблазняет и сводит многих с ума, тем более возмущались, бегали, кричали, взывали, и это было причиной большого огорчения.
3. Королева же, будучи уведомлена своими, прибегла к гласности посредством разосланных объявлений и, назначив в генералы Силу, своего телохранителя, приказала этих бунтовщиков схватить и всех наказать публично. Забили тревогу, и сбежалось множество готовых к бою, не только из сословия наемников, по и из правителей, чиновников, судей, ремесленников, философов, медиков, юристов и даже священников, а также и из женщин, в разнообразнейших костюмах и вооружении (ибо говорили, что против таких открытых бунтовщиков света все, кому позволяет молодость или старость, открыто должны помогать друг другу). Видя надвигавшиеся войска, я спросил своих проводников: "Что это будет?" Толмач ответил: "Теперь узнаешь, как бывает тем, кто организует в свете крамолы и смуты своим мудрствованием".
4. В это время, нагрянувши на одного, другого, третьего, десятого, они начали бить, рубить, поражать, топтать, схватывать, вязать, уводить в тюрьму, смотря по тому, какое у кого было бешенство; при виде этого у меня сердце обливалось кровью от жалости, но, боясь такой жестокости, я, весь дрожа, не посмел и пикнуть. И заметил я, что некоторые из схваченных и избитых складывали умоляюще руки, прося прощения за свои поступки; другие, чем хуже поступали с ними, тем упорнее стояли на своем; потому многих здесь на моих глазах побросали в огонь, других сбрасывали в воду, третьих вешали, четвертых рубили, распинали на кресте, рвали клещами, резали, кололи, пилили, пекли на хворосте. Всего не могу даже перечесть, каким мучительным видам смерти подвергали их: над этим плясали и ликовали народы света.
Глава XXXVI. Путешественник хочет убежать со света
1. Не будучи более в силах ни смотреть на это, ни переносить сердечную боль, я бежал, желая укрыться где-нибудь в пустыне и, если б это было возможно, скрыться со света. Но проводники мои, пустившись вслед за мной, догнали и спросили, куда это я хотел удрать. Желая отделаться молчанием, я не ответил ничего, но когда они грубо стали настаивать, не желая отпустить меня, я сказал: "Я уже теперь вижу, что в свете лучше не будет! Конец моим надеждам! Горе мне!" - "А ты еще не образумился, убедившись даже, к чему приводят такие примеры?" Я ответил: "Тысячу раз готов умереть, нежели быть здесь, где происходят такие вещи, и смотреть на несправедливость, фальшь, соблазн, жестокость. Поэтому смерть желательнее мне, чем жизнь: иду взглянуть, каков жребий мертвых, которых, вижу, выносят".
2. Вездесущ тотчас разрешил, говоря, что хорошо и на это посмотреть и поучиться; Обман не советовал, напротив - сильно воспротивился. Не обращая па пего внимания, я сделал нетерпеливый жест и все-таки пошел, а он, остановившись, отстал от меня.
3. Озираясь кругом, я поглядел на умирающих, которых везде кругом было много, и увидел жалкую картину: каждый, без исключения, испускает дух с ужасом, жалобами, страхом и с трепетом, не ведая, что с ним будет и где он очутится вне света. Хотя и я боялся этого, но в постоянном стремлении понять яснее зашагал между рядами носилок и, дойдя до краев света и солнца, откуда другие, закрыв глаза, выбрасывали своих мертвых, отбросил очки обмана, протер себе глаза и, высунувшись, сколь возможно было, увидел тьму кромешную, которой человеческим разумом нельзя найти ни дна, ни конца; в ней не было ничего, кроме червей, лягушек, змей, скорпионов, гнили, смрада и вони от сырости и смолы, заражающих и душу, и тело, словом - ужас, не поддающийся описанию.
4. От него содрогались все внутренности мои, и все тело мое вздрагивало, и я в испуге упал на землю в изнеможении и жалостно стал взывать: "Увы, жалкие, ничтожные, несчастные люди! это ли ваша последняя слава! это ли конец всех ваших великолепных дел! это ли цель вашего искусства и разнообразной учености! это ли после столь бесчисленных трудов и хлопот желанный покой и отдых, это ли то бессмертие, которое вы себе постоянно обещали?! Ах, лучше, лучше бы мне никогда не родиться, лучше бы я не проходил врата жизни, если после всей суеты в свете удел мой не что другое, как темнота и ужас. Ах, Боже, Боже, Боже! Если ты существуешь, то смилуйся надо мной, несчастным!"
Глава XXXVII. Путешественник попал домой
* (Здесь начинается вторая часть книги Коменского ("Рай сердца").)
1. Когда я кончил говорить это, весь дрожа от ужаса, вдруг услышал за собой страшный голос: "Воротись". Приподняв голову, и посмотрел, кто это зовет и куда велит вернуться, но не увидел ничего, даже своего проводника Всеведа. И этот меня уже оставил*.
* (Т.е. перед лицом смерти всякий обман кончается.)
2. Тут снова послышался голос: "Воротись!" Не зная, куда, вернуться и как выйти из этого мрака, я начал горевать; тогда голос в третий раз позвал: "Воротись, откуда вышел, в дом сердца своего, и закрой двери!"
3. Я последовал этому совету, насколько понял его, и прекрасно сделал, что послушался божьего совета: это был его дар. Собрав тогда, насколько мог, свои мысли и закрыв глаза, уши, уста, ноздри и все сообщения с внешностью, вступил я во внутрь сердца своего, где была тьма. Но когда, прищурив глаза, я немного осмотрелся и увидел незначительный входящий через щели свет, нашел я наверху в своде той моей комнатки какое-то окно большое, овальной формы, стеклянное, но загрязненное и замазанное чем-то так густо, что никакого света через него не проникало*.
* (В этой главе многие темы и образы заимствованы из книги Иоганна В. Андреэ "Христианский гражданин" (см. выше общее примеч.).)
4. Осматриваясь по всем сторонам при таком слабом и незначительном освещении, я увидел по стенам какие-то картинки, когда-то хорошей работы, по-видимому, но краски уже выцвели и некоторые части были разорваны или отломаны. Подойдя к ним поближе, я заметил надписи: "Благоразумие", "Смирение", "Справедливость", "Чистота", "Умеренность" и т. д. А посреди комнат я увидел какие-то разбросанные лестницы, изломанные, разбитые и разбросанные, клещи, обтрепанные веревки, также большие, но с выдерганными перьями крылья, наконец, колеса от часов с обломанными и искривленными валиками, зубцы, оси - все было разбросано в разные стороны*.
* (Здесь видят почти буквальное сходство с гл. 1 вышеуказанного сочинения И. Андреэ.)
5. Я с удивлением думал, что это за приборы, как и кем это было разрушено и как бы снова исправить все. Разглядывая и размышляя, я все-таки ничего не мог выдумать; единственная была у меня надежда, что тот, который своим зовом привел меня сюда, кто бы он ни был, отзовется еще и направит меня в дальнейших делах. И в самом деле, мне стало нравиться то, чего начало я видел здесь, как потому, что комнатка эта не воняла, как первые места, по которым я ходил в свете, так и потому, что здесь не было никакого шелеста и шума, ни крика, ни гама, ни беспокойств, ни напряжения, ни препирательств, ни насилий, чего в свете повсюду было полно; здесь все было тихо.
Глава XXXVIII. Путешественник принял Христа в качестве гостя
1. Обо всем этом я размышлял сам с собою и ждал, что будет дальше. Вдруг сверху блеснул ясный свет; подняв по направлению к нему глаза, я увидел, что верхнее окно полно сияния и в этом сиянии спускается ко мне вниз что-то, фигурой похожее на нас, но судя по сиянию - истинный Бог. Хотя лицо его сияло чрезвычайно, сияние это было выносимо для человеческого глаза; оно внушало не страх, а какое-то наслаждение, подобного которому я нигде в свете не испытывал. Он, сама нежность, сама дружелюбность, обратился ко мне первым долгом со следующими милыми моему сердцу словами:
2. "Здравствуй, здравствуй, милый мой сын и брат!" Сказав это, он обнял меня и поцеловал. Какой-то нежащий аромат от него проник в мою душу, и я преисполнился такой невыразимой радостью, что слезы потекли из глаз моих; я даже не знал, что ответить на такой нежданный привет, и, только глубоко вздохнув, взглянул на него покорными глазами. Он, видя, что я вне себя от радости, продолжал говорить: "Где ты был, мой сын? Где ты был так долго? Куда ходил, чего искал в свете? Утешения? А где ты должен был искать его, как не в Боге? А Бога где найти, как не в храме его? А который храм Бога живого, как не тот храм живой, который он приготовил сам себе, твое собственное сердце? Смотрел я, мой сын, как ты блуждал, но дольше смотретьне хотел: привел тебя к себе тем, что увидел тебя в храме сердца твоего. Ибо здесь я выбрал дворец для своего пребывания; если хочешь жить со мной, то найдешь здесь то, чего напрасно искал в свете: покой, утешение, славу и довольство во всем. Это я обещаю, мой сын, и ты не будешь обманут, как там".
3. Услышав эти речи и поняв, что это мой Спаситель Иисус Христос, о котором я и раньше что-то поверхностно слышал в свете, я обратился к нему не так, как в свете, с боязнью и сомнением, а с полным доверием; сложив руки и подавая ему, я сказал: "Теперь я твой, господь мой Иисус Христос. Возьми меня к себе, хочу быть и оставаться твоим навеки. Говори рабу твоему и дай мне силу слушать; скажи, что хочешь, и дай мне силу любоваться; возложи на меня, что тебе угодно, и дай мне силу нести; обрати меня, к чему желаешь, и дай мне силу исполнить твое приказание; пусть я ничто, но сделай, чтобы ты сам был всем"*.
* (Ср.: Андреэ И. Христианский гражданин, гл. 2.)
Глава XXXIX. Обоюдный их договор
1. "Принимаю это, мой сын, от тебя,- сказал он.- Будь в этом постоянен; будь, называйся и оставайся моим собственным. Собственно, ты был и есть мой вечно, но ты этого прежде не знал. Я давно готовил тебе то утешение, к которому тебя теперь веду, но ты этого не понимал. Вел я тебя к себе дивными путями, кругом и около; ты не понимал и не знал, что я руководитель всех избранных, ты даже не замечал около себя моих деяний, но я был с тобой везде и для того некоторое время водил тебя таким окольным путем, чтобы под конец сильнее привлечь тебя к себе. Ни свет, ни проводники твои, ни Соломон не могли тебя ничему научить, ничем не могли обогатить, ничем не могли насытить, ничем не могли успокоить желание сердца твоего, потому что в них не было того, что ты искал. Но я тебя научу всему, я тебя обогащу, я тебя насыщу.
2. Только от тебя желаю, чтобы все, что ни видел в свете, какие ни замечал усилия в житейских делах, ты перенес и обратил на меня. Пусть это будет, доколе ты жив, твоя работа, твои занятия; а то, чего люди ищут и не находят, все это я дам тебе вдоволь: покой и радость.
3. Ты видел в семейном быту, как те, которые нравятся друг другу, все покидают, чтобы только принадлежать друг другу. Ты тоже так сделай, откажись от всего и от самого себя, отдайся мне вполне, и будешь моим, и благо тебе будет. Уверяю тебя, что до тех пор, пока не сделаешь этого, не достигнешь успокоения ума. Ибо все па свете, чего бы ты ни придерживался, будь то мысль или наслаждение, изменяется, кроме меня; все тебя так или иначе будет занимать и беспокоить и наконец надоест, а наслаждение, которое ты себе в том готовил, обратится в скорбь. Поэтому искренне советую тебе, мой сын, оставь все, возьмись за меня и будь моим, и я буду твоим! Затворимся здесь вместе, в этой хранимой обители, и ты испытаешь более истинные наслаждения, чем можно найти в телесном супружестве. Старайся только мне нравиться, иметь меня советником, путеводителем, свидетелем и собеседником во всех своих делах, а если вздумаешь обратиться ко мне с речью, то говори: "Только я и ты, господь мой!"; о ком-нибудь третьем заботиться тебе нет нужды. Держись только меня, на меня смотри, дружески беседуй со мной, ко мне приникай, меня приветствуй и всего этого жди и от меня в свою очередь.
4. В другом быту ты видел, какими неисполнимыми работами задаются люди ради выгоды, за какие предприятия хватаются, каким опасностям подвергаются. Все эти бесполезные труды считай суетою, сознавая, что одно только нужно - милость божья. И потому оберегай единственное свое призвание, которое я поручил тебе, искренне, с верой, с упорством исполняй свою работу в тишине, поручая конец и цель всего мне.
5. Ты видел между учеными, как они стараются понять все; для тебя же пусть будет верхом мудрости изучать меня в делах моих, как дивно управляю я тобой и всем: здесь ты найдешь больше материала для наблюдений, чем они там, причем испытаешь несказанное наслаждение. Вместо всех библиотек, читать которые неодолимый труд, малая польза, часто вред, всегда усталость и тоска, даю тебе эту книжку, в которой ты найдешь все правила*. Здесь будет твоя грамматика - уяснение моих слов, диалектика - вера в них, риторика - молитва и воздыхания, физика - созерцание моих деяний, метафизика - наслаждение во мне и в вечных вещах, математика - перечисление моих добродетелей и, в противоположность им, неблагодарностей света, взвешивание и измерение их; этикой твоей будет моя любовь, которая послужит тебе руководством во всех твоих поступках по отношению ко мне и к ближнему твоему. Знания всего этого ты будешь искать не для того, чтобы быть известным среди других, но чтобы вечно приближаться ко мне. Й во всем этом чем проще, тем искуснее будешь: ибо простым сердцам воссияет свет мой.
* (О Библии как источнике всех благородных искусств учил гербориский наставник Коменского Иоганн Генрих Альштед (1588-1638; см. о нем: Предвестник всеобщей мудрости, примеч. 51); в 1625 г. во Франкфурте вышла его книга "Триумф священных книг, или Библейская энциклопедия, являющая торжество философии, права и святой медицины, а также священной теологии, поскольку их основания почерпаются из Священного писания Ветхого и Нового заветов".)
6. Ты видел между лекарями отыскивание различных средств для сохранения и продолжения жизни. Но к чему тебе сокрушаться о том, сколько ты должен жить? Разве это в твоей власти? Не вышел ты на свет, когда хотел, так и не уйдешь из него, когда захочешь; всем управляет мое предначертание. Поэтому позаботься о том, чтобы достойно жить, а до каких пор ты должен жить - за этим буду смотреть я. Киви просто, относись искренне к моей воле, а я, по твоему желанию, буду твоим врачом; я буду жизнью твоей и долголетием дней твоих. Без меня ведь и лекарство - яд; когда же я прикажу, то и яд должен быть лекарством. Поэтому поручи мне твою жизнь и здоровье, а сам не беспокойся о них.
7. Ты видел в юриспруденции странные и запутанные дела и то, как учатся спорить на все лады о своих делах. При тебе пусть будет такое законоведение: ни в чужом, ни в своем никому не завидуй, кто что имеет, то при нем и оставляй; кто в чем-нибудь твоем нуждается, не отказывай ему; кому ты должен, тому отдавай; кому и помимо долга можешь чем-нибудь помочь, считайся должником его; ради общего спокойствия жертвуй и самим собой; если кто возьмет твою одежду, прибавь ему и последнюю рубашку; если кто станет бить тебя по щеке, подставь ему и другую. Это мои правила, и если ты будешь соблюдать их, то достигнешь покоя.
8. Ты видел, какие церемонии и споры устраивают люди при распространении религии. Твоей религией пусть будет служение мне в тишине, а не обязывание себя обрядами, ибо я не обязываю ими. И когда от души по правде будешь служить мне так, как я учу тебя, ни с кем не ссорься из-за этого, хотя бы и называли тебя лицемером, еретиком и чем угодно; в тишине обращай внимание свое только па меня и на служение мне.
9. Между начальствующими и правителями человеческих обществ ты узнал, как люди стремятся занять высшие должности и управлять другими. Ты же, мой сын, доколе жив, всегда дорожи низшим местом и желай лучше повиноваться, чем приказывать. Да ведь и легче, безопаснее и удобнее стоять за другими, чем наверху. А коли хочешь всегда управлять и приказывать, то управляй самим собой. Отдаю тебе душу и тело твои вместо царства; сколько в теле членов и в душе различных побуждений, столько будет у тебя подданных, которыми старайся управлять так, чтобы все было хорошо. А если моей предусмотрительности вздумается помимо этого еще большее поручить тебе, то иди послушно и исполняй со старанием, не ради прихоти своей, но ради моего повеления.
10. В военном быту ты видел, что в истреблении и пленении себе подобных заключается геройство. Но я тебе сообщу о других неприятелях, па которых с этой минуты и старайся доказать свой героизм: дьявола, свет и желание собственного твоего тела; от них защищайся и, сколь возможно только, отгоняй от себя первых двух, а третьего истязай и убивай, и если все это мужественно исполнишь, обещаю тебе - достигнешь более славной короны, чем та, которую когда-либо мог бы дать тебе мир.
11. Ты видел также, чего люди ищут в замке того мнимого счастья и в чем они успевают: в имуществе, роскоши и славе. Но ты на эти вещи не обращай внимания: они не спокойствие доставляют, а беспокойство и служат дорогой к печали. Зачем заботиться об избытке имущества? Зачем желать его? Жизнь малым держится, и мое уже дело заботиться о всяком, кто мне служит. Поэтому старайся собирать внутренние свои драгоценности, просвещенность и набожность, а я тебе прибавлю все другое: небо и земля по праву наследства будут принадлежать тебе, в этом будь уверен. Это тебя не будет угнетать и стеснять, как других, а, напротив, несказанно радовать.
12. Люди в свете любят искать товарищества. Ты берегись шума и люби уединенность. Товарищество ведет к грехам или каким-либо излишествам, по крайней мере к безрассудству и потере времени. Ведь ты не один, и не бойся, если б даже и один был: с тобой я и легионы моих ангелов; с нами можешь беседовать. А в случае, если б ты иногда пожелал видимого товарищества, то ищи такого, которое было бы одинаковых с тобой мыслей, чтобы ваше товарищество было взаимным укреплением себя в Боге.
13. Радость людей состоит в изобилии кваса, в еде, питье и смехе; тебе же пусть будет приятно со мной и ради меня, когда это нужно, голодать, жаждать, тосковать, терпеть раны. А если я дам тебе удовольствия, то можешь тоже веселиться, но не ради удовольствий, а ради меня и во мне.
14. Ты видел людей, жаждущих славы и почестей. Не обращай внимания па мирскую молву. Говорят ли о тебе люди доброе или худое, для тебя это не имеет никакого значения, если я доволен тобой. Когда знаешь, что нравишься мне, то не дорожи любовью людей: их любовь непостоянная, неполная и извращенная; часто любят то, что достойно ненависти, а что достойно любви, то ненавидят. Да всем и невозможно угодить: желая понравиться одному, опротивеешь другим. Итак, лучше всего сделаешь, если оставишь все и будешь смотреть на меня одного: когда мы будем друг с другом в согласии, то ни тебе, точно так же как и ни мне, человеческий язык ничего не прибавит и ничего от нас не отнимет. Не старайся быть известным многим, мой сын! Слава твоя - быть низким, чтобы мир, если это возможно, о тебе не знал; это лучше, безопаснее. Между тем мои ангелы будут о тебе знать и разговаривать, глядеть иа твое служение, рассказывать на небе и на земле о твоих поступках, когда это будет нужно; в этом будь уверен. Потом, конечно, когда придет время к исправлению всех вещей, все, предавшие себя мне, в мои руки, предстанут пред лицом всего света и ангелов в несказанной славе, сравнительно с которой слава этого света меньше, чем тень.
15. В заключение, мой сын, скажу тебе поэтому воистину: имеешь ли имущество, знание, красоту, остроту ума, людскую дружбу и все, что считается хорошим на свете, не гордись всем этим; не имеешь - не заботься, но оставь все это, будь оно у тебя или у других, таким, каким оно есть, и беседуй в сердце своем со мной вместе. Таким образом, обнажившись от всего земного, отказавшись и отрекшись от самого себя, найдешь меня, а во мне и полное спокойствие, это обещаю тебе".
16. На эту речь ответил я: "Господи, Боже мой! Начинаю понимать, что ты сам - всё; кто тебя имеет, тому легко отказаться от всего света, потому что тот в тебе имеет более, чем может желать. Теперь я уже понимаю, что заблуждался, скитаясь по свету и ища себе отдыха в сотворенных вещах. Но с этого часа я уже не желаю себе никакого наслаждения ни в чем, а только в тебе. Теперь я весь предаюсь тебе; ты сам только укрепи меня, чтобы я вновь не отклонился от тебя к сотворенным вещам, вновь позволяя себе те бессмысленности, которыми полон свет. Да хранит меня милосердие твое, на него я уповаю".
Глава XL. Путешественник словно преобразился
1. Когда я говорил это, во мне становилось все светлее и светлее, и заметил я, что те картины, которые раньше казались потертыми и изломанными, снова начали делаться не только целыми, прекрасными и блестящими, но начали и двигаться перед моими глазами. Ранее разбросанные и поломанные колеса соединились, и из них образовался какой-то совершенный механизм вроде часов, изображающий бег мира и дивное божье управление. Исправились также и лесенки и поставились кверху, к тому окну, которое пропускало небесный свет; как я понял, оттуда можно было взирать на все. Крылья, которые сначала казались мне с повыдерганными перьями, получили новое, большее оперение. Тот, который говорил со мной, Господь мой, взяв их, прикрепил ко мне и сказал: "Сын мой, я обитаю в двух местах: на небе, во славе своей, и на земле, в сердце смиренном. Хочу, чтобы и ты с этого времени имел две обители: одну здесь, в сердце твоем, где я обещал быть с тобой, другую на небе, у меня; для того чтобы ты мог возноситься туда, даю тебе эти крылья, которые суть стремление к вечным благам и молитва*; тебе возможно будет, когда захочешь, улететь ко мне, и таким образом со мной будешь, как и я с тобой, делить радости".
* (Слова "и молитва" - вставка 1663 г.)
Глава ХLI. Путешественник отослан в невидимую церковь
* (Полнее о "невидимой церкви" см. трактат Коменского "Haggaeus redivivus. То jest krest anskych vrchnosti..." в кн.: Veskere spisy J. A. Komenskeho, XVII.- Brno, 1912, с 157-260.)
1. "Между тем, ради укрепления тебя в этом и для истинного уразумения той радости, с которой я теперь призвал тебя, отсылаю тебя к другим моим слугам, которые прежде оставили свет и отдались мне,- дабы ты увидел их образ жизни".- "А где они живут, Господь мой? - спросил я.- Где их искать?" - "Они рассеяны по свету, но свет их не знает. Для того чтобы ты мог узнать их,- поскольку до тех пор, пока я не возьму тебя, ты находишься еще в свете,- я вместо очков и узды, которые надеты были раньше на тебя, наложу на тебя ярмо (которое называется послушанием): ни за кем не следовать, кроме меня. Даю еще тебе впридачу эти очки; сквозь них, если только захочешь, лучше заметишь мирскую суету и будешь иметь возможность увидеть радость избранных моих. (Внешний ободок этих очков было слово Божье, внутреннее стекло - Дух святой.) Теперь иди,- сказал он,- иди в то место, которое ты первый раз оставил, и увидишь такие вещи, каких бы ты не увидел без помощи этих очков".
2. Вспомнив, где это было, я встал и пошел с желанием и торопливо, так что не замечал даже происходящего вокруг меня шума. И вошел я в храм, который назывался христианством, и, увидав в самой внутренней стороне его, которая называется престолом, занавес или покрывало, пошел прямо туда, не обращая никакого внимания на секты, спорящие по ту и другую сторону. Здесь я в первый раз понял, что это за уголок, называемый praxis christianismi, т. е. истиной христианства*. Завеса была двойная: внешняя, которую сверху можно было видеть, была темного цвета и называлась contemplus mindi - пренебрежение светом; другая, внутренняя, была светлая и называлась amor Christi - любовь ко Христу. Видел я, что этими двумя завесами оберегается это место и отделяется от других, но внутренности нельзя было снаружи видеть. Кто входил за эту завесу, тотчас становился иным, нежели остальные люди, полным блаженства, радости и покоя.
* (Praxis christianismi Коменский переводит как "истина христианства", понимая истину как реальность.)
3. Стоя еще вне ее и озираясь, я увидел дивную и достойную ужаса вещь: много тысяч людей постоянно ходят около этого святилища, но в него не заходят; потому ли, что они не видали его пли просто пренебрегал, или по внешности оно им казалось дурным,- не знаю. Видел я, что около него ходят и знатоки Священного писания, и священники, и епископы, и многие другие высокого мнения о своей святости; некоторые даже заглядывали туда, но не входили внутрь; этого мне было жаль. Я видел, что когда иной подходил ближе, то через щель блестел светлый луч или слышался аромат, который привлекал к себе, по тот не хотел только поискать, как попасть туда. Некоторые начали искать двери, но, оглядываясь назад, когда поражал их снова блеск света, возвращались обратно.
4. Самую настоящую причину, почему туда попадали так редко, я увидел тогда, когда подошел к дверям завесы, а именно: очень строгий экзамен, который приходилось здесь держать. Кто хотел попасть туда, тот должен был покинуть все свое имущество, и глаза, и уши, и разум, и сердце свое, потому что, говорили, кто перед Богом хочет быть мудрым, тот в сердце своем должен считать себя глупым; кто хочет знать Бога, тот должен забыть все другое; кто хочет иметь Бога, тот должен оставить все остальное. Поэтому-то некоторые, не желая отказаться от своего имущества и знания, уверяли, что это необходимо для неба, и оставались снаружи, а вовнутрь не входили. Кого же впускали, у тех не только осматривали платье, чтобы в них не скрывалось что-нибудь завернутое из светских пустяков, по (что в другом месте было бы необычайно) разбирали и самые внутренности, голову и сердце, дабы ничто нечистое не осквернило божье обиталище. Хотя это было не без боли, по небесное лекарство так удачно действовало, что скорее увеличивало жизнь, чем уменьшало. Вместо крови, которая через это прокалывание и резание выцеживалась, зажигался в членах какой-то огонь, который преобразовывал человека в другого, так что каждый из подобных людей сам себе удивлялся, что до сих пор затруднял себя таким бесполезным бременем, принимая на себя то, что свет называет мудростью, славой, весельем, богатством (тогда как на самом деле они не что иное, как тягость). Тут я увидел, как хромые поскакали, заики стали ораторствовать, глупые пристыживали философов, ничего не имущие говорили, что все имеют.
5. Наглядевшись на это здесь у дверей, вошел я дальше за эту завесу и, смотря на их дела (сначала вообще, потом на некоторые из их призваний), смотря с невыразимой радостью, я увидел, что все здесь противоположно тому, как на свете. В мире видел я слепоту и мрак, а здесь ясное сияние; в мире много беспорядка, здесь самый прекрасный порядок; и мире труждание, здесь покой; в мире заботы и скорбь, здесь радость; в мире недостаток, здесь изобилие; в мире рабство и неволя, здесь свобода; в мире все неудобоисполнимо и тяжело, здесь все легко; в мире везде несчастные случаи, здесь одна безопасность. Все это я расскажу немного подробнее.
Глава XLII. Свет внутренних христиан
1. Мир и кто в нем блуждает руководствуются почти только предрассудком, одни держатся за других в своих действиях, делают все ощупью, как слепые, то здесь, то там задевают и сталкиваются. Но для этих христиан светит ясный двойной внутренний свет - свет разума и свет веры, которыми обыкновенно управляет Дух святой.
2. Хотя входящие в святилище и должны отказываться от разума, но Дух святой возвращает его, и притом возвращает очищенным и вылощенным, так что они похожи на всевидящее око; куда бы они в свете ни пошли, что бы они над собой, под собой, вокруг себя ни видели, ни слышали, ни обоняли, ни вкушали, всюду они видят божий следы и во всем прекрасно умеют действовать во страхе божием. Благодаря этому они мудрее всех философов света, которых Бог по своему справедливому приговору ослепляет, чтобы они, воображающие, что все знают, ничего не знали и не умели давать себе отчета ни в том, что имеют и чего не имеют, ни в том, что делают, ни в том, что должны делать, но не делают, ни в том, куда и к какой цели идут и дойдут ли. Их знание основывается только на шелухе, т. е. на внешнем поверхностном наблюдении; к внутреннему ядру, которое есть повсюду разлитая божья слава, они не проникают. Но христианин во всем, что видит, слышит, ощущает, обоняет, вкушает,- видит Бога, слышит его, ощущает, обоняет, вкушает, будучи всюду уверен, что это не предположение только, но истинная правда.
3. Конечно, ему ясно светит свет веры, дабы он видел и знал не только то, что видит и слышит и что находится при нем, но и все невидимое и отсутствующее. В слове своем Бог изобразил и то, что над небесами, в высоте и под землей, в пропасти, и то, что было раньше мира и что будет после мира. Этому христианин верит так, как если бы все это было у него в действительности перед глазами. Мир не может в это проникнуть. Мир не признает ничего, кроме рук и глаз, и доверяет только тому, что держит в горсти; христианин же так смело полагается на невидимое, отсутствующее и будущее, что ради этого чувствует отвращение к настоящему. Мир ничего не желает, кроме доказательств; христианин довольствуется простыми словами божьими. Мир ищет обязательств, залогов, поруки, печатей; христианин ручательством за все безопасности ставит саму веру. Мир различно за собой подсматривает, испытывает, проверяет, исследует; христианин полагается во всем на божию правду. Итак, в то время как мир всегда имеет, на чем споткнуться, в чем сомневаться, о чем поразмыслить, быть в нерешительности, христианин всегда имеет, чему всецело верить, что слушать, чему поклоняться, потому что ему светит свет веры, чтобы он видел и знал все, что неизменно и что иначе быть не может, хотя бы светом собственного разума он и не постигал всего.
4. Осмотревшись здесь при свете веры, я увидал вещи более удивительные, чем могу вымолвить. Расскажу, по крайней мере, хоть что-нибудь. Видел я пред собой здешний мир, словно какой-то преогромный часовой механизм, составленный из разных видимых и невидимых материй, стеклянный, весь прозрачный и хрупкий, имеющий не тысячу, но тысячу тысяч больших и поменьше валиков, колес, крючков, зубцов и зарубок; все это управлялось, двигалось одно чрез другое, одно неслышно, а другое то с шелестом, то с грохотом. Посреди всего этого стояло главное невидимое колесо, от которого и происходило каким-то непонятным образом все это движение. Ибо сила этого колеса распространялась на все и управляла всем. Хотя вполне постигнуть, как это получалось, для меня было невозможно, но было явно и очевидно, что все это происходило на самом деле. Мне показалось странным и необычайно приятным то обстоятельство, что, хотя все эти колеса постоянно сокращались и исчезали, даже зубцы, зарубки, главные колеса выпадали и вывертывались, тем не менее общий бег никогда не прекращался, потому что все это каким-то дивным способом высшего таинственного управления пополнялось, замещалось и снова обновлялось.
5. Расскажу яснее. Видел я славу божию, как его могуществом и божеством полны небеса, земля, бездна и все, что можно мыслить вне света, даже до бесконечных пределов вечности. Видел я, говорю, как всемогущество его проявлялось повсюду, ибо оно служило основанием всему; видел я, что все, что бы ни происходило во всех широтах этого света, в самых крупных и самых мелких вещах,- все делается только по его воле.
6. Скажу, например, в особенности о людях: я видел, что положительно все, и добрые и злые, живы только в Боге и Богом движутся и существуют; каждое их движение, каждый вздох только от Бога и производится его могуществом. Видел я, как семь очей его, каждое в тысячу раз яснее солнца, проникают всю землю, видят все, что делается при свете и во тьме, явно и тайно, в самых глубоких местах, и постоянно глядят всем людям в сердце. Милосердие его распространяется на все его деяния, но более дивным образом там, где касается это людей. Я понял, как он их всех любит, желает им добра, грешников терпит, виноватых прощает, блудников призывает, возвращающихся принимает, медлящих ждет, сопротивляющимся дает время, кающихся прощает, покоряющихся обнимает, неумелых учит, печальных утешает, перед падением оберегает, после падения поднимает, просящим дает, не просящим сам уделяет, стучащим отворяет, к не стучащим сам стучится, ищущим помогает найти, к не ищущим сам идет на глаза.
7. С другой стороны, я видел грозную и страшную ярость к строптивым и неблагодарным, как он с гневом преследует их, всюду, куда бы они ни повернулись, настигает их своей опалой, так что уйти от рук его невозможно, а попасть в них невыносимо. Словом, здесь все преданные Богу видят, как гроза и величие божие владычествуют надо всем, и по его только воле совершаются все дела, и большие и малые.
Глава XLIII. Свобода преданных Богу сердец
1. Отсюда к ним приходит то, чего все мудрейшие напрасно ищут в мирских делах: именно полная свобода ума, независимостью! от кого, кроме Бога, неподчиненность никому и необязанность делать что бы то ни было против своей воли. В свете я видел повсюду полную неизвестность. У каждого дела шли иначе, чем он хотел, и, будучи побуждаем к насилию своей собственной волей или волей других, каждый всегда боролся сам с собой или с другими. Здесь все тихо, ибо каждый из них, отдавшись всецело Богу, не обращает ни на что другое внимания и никого не признает высшим над собой, кроме Бога. Поэтому приказаний света они не слушали, обещаниями его пренебрегали, над угрозами его смеялись, считая все внешнее дурным, потому что они уверены в своем внутреннем благе.
2. Причиной этому то, что христианин, в других случаях открытый, сговорчивый, услужливый, в правах сердца своего не уступчив. Поэтому он ничем себя не обязывает, ни друзьями, ни приятелями, ни господином, ни королем, ни женой, ни детьми, ни самим собой даже, чтобы ради них ничего не могло измениться в его решении и чтоб не выйти из-под страха божия, но чтобы идти повсюду прямым путем, Что бы свет ни делал, ни рассказывал, ни просил, ни советовал, к чему бы ни принуждал, христианин не позволит склонить себя ни в какую сторону,
3. Так как мир весь навыворот и вместо правды ловит тень, то и свободу в нем видят в том, чтобы свободный никому ничего не одолжал, будь это из лени, гордости или пристрастия, Но христианин далеко не так поступает: оградив только сердце свое, чтобы в своей свободе оно жило сообразно воле божией, все остальное он обращает на нужды ближних. Видел и узнал я, что нет никого более подчиненного, скажу даже - более близкого к рабству, как человек, преданный Богу, который не стыдится взяться за самую ничтожную службу, за которую, опоенный миром, он не решился бы взяться. Когда только он видит, что можно помочь ближнему, он нисколько не колеблется, ничего не откладывает, ничего не жалеет, исполняемую службу ничуть не преувеличивает, не морщится, не отказывается; видит ли он себе за это благодарность или неблагодарность, все равно, служит с покорностью и весело.
4. О, благословенно рабство сынов божиих, в сравнении с которым ничего более свободного не может быть выдумано, в котором человек подчиняется самому Богу, чтобы в другом отношении везде быть свободным. О, несчастная свобода света, в сравнении с которой не может быть ничего более рабского, в которой человек, пренебрегая самим Богом, жалким образом подчиняется другим вещам или из-за имущества служит тем созданиям, над которыми должен был бы владычествовать, и противится Богу, которого должен был бы слушать. О, смертные! Хоть бы вы поняли, что один, и только один высший над нами Господь, учитель наш и будущий судья, который, имея власть, повелевает нами, повелевает не как рабами, но как детей призывает к послушанию, желая, чтобы мы, если будем слушаться, были свободны и ничем не связаны. По истине служить Христу значит царствовать. Ибо быть подданным божьим - большая слава, чем быть монархом всего мира; а что будет, если сделаться другом и дитятей божьим?
Глава XLIV. Порядок внутренних христиан
1. Господь Бог хочет иметь детей своих свободными, но не своевольными; поэтому особенными уставами он оградил их лучше и совершеннее, нежели в свете, где я не мог заметить ничего подобного. Я видел, что в свете везде много беспорядка, отчасти потому, что и не имеют никакого истинного порядка, отчасти потому, что, имея, не ценят его. Но эти христиане, живущие за завесой, и имеют прекрасный порядок, и соблюдают его. Наверное, у них данные самим Богом правила, полные справедливости, которыми предписывается: 1) чтобы каждый, преданный Богу, его только, единого Бога, имел и знал; 2) чтобы ему служил в духе и правде, не приписывая ему, однако, никакого зримого облика; 3) чтобы пользовался языком своим не к оскорблению, но к прославлению достойного имени его; 4) чтобы праздничные дни, назначенные для службы ему, не тратил ни на что другое, как па внутреннюю и внешнюю службу ему; 5) чтобы пребывал в подчинении родителям и другим, назначенным от Бога; ()) чтобы не вредил жизни ближнего; 7) чтобы оберегал чистоту своего тела; 8) чтобы не присваивал себе чужого; 9) чтобы избегал лжи и вероломства; 10) и, наконец, чтобы сдерживал свою мысль и порывы своей воля в границах.
2. Сущность всего этого та, чтобы каждый любил Бога сильнее всего, что только можно поименовать, и ближнему доброжелательствовал так же искренне, как самому себе. Это из двух слов состоящее извлечение правил божиих, как слышал я, очень хвалили, да и сам я нашел и испытал, что оно не только стоит всех бесчисленных законов, прав и учреждений светских, но в тысячу раз совершеннее их.
3. Кто истинно, от всего сердца любит Бога, тому не нужно указывать, когда, где и сколько раз он должен служить Богу, кланяться и почитать его, потому что уже само сердечное слияние это с Богом и готовность к послушанию - лучшая для него почесть и ведет человека к тому, чтобы он всегда и везде хвалил Бога и во всех поступках видел славу его. Кто любит ближнего, как самого себя, тот не нуждается ни в каких обширных указаниях, где, когда и в чем должен он щадить ближнего, в чем не вредить ему, в чем воздавать ему должное; сама любовь, конечно, укажет и вполне докажет, как нужно относиться к ближнему. Признак злого человека - везде искать закона и на бумаге написанного правила, как поступать, тогда как перст божий в сердце нашем указывает, что мы обязаны делать для ближнего то, чего и себе желаем. Но так как на эти внутренние свидетельства собственной совести свет не обращает внимания и соблюдает только внешние обряды, то отсюда и вытекает, что нет на свете настоящего порядка, а только подозрение, недоверие, недоразумение, злоба, препирательство, зависть, ненависть, воровство, убийство. Преданные Богу обращают внимание единственно на свою совесть; что она запрещает им, на то не идут, на что указывает, что должно делать, то делают, несмотря ни на корысть, ни на дружбу, ни на что бы то ни было.
4. Отсюда вытекает какая-то однородность и сходство всех их между собой, как будто все они были отлиты в одной форме, все одно и то же думают, одному и тому же верят, одного и того же желают и не желают, потому что научены они от одного и того же духа. И удивительно, что люди (это я с удовольствием здесь заметил), которые никогда не видали и не слыхали друг друга и, может быть, отдалены друг от друга на протяжение целого мира, одно и то же говорят, одно и то же видят, одно и то же чувствуют, как будто один у другого был перед глазами или как будто один сидел рядом с другим. Хотя разница в дарованиях их так же велика, как различны струны в музыкальном инструменте или как различен высокий и низкий звук флейты, тем не менее приятна в их согласии общая гармония. Это - доказательство христианского единства, предвкушение вечности, когда все будет исполнено единого Духа.
5. Из единомыслия вытекает единство чувства, так что с одним радующимся радуются все, а со скорбящим скорбят все. В свете заметил я презлое явление, которое не раз печалило меня: когда одному не везло, другие радовались тому; когда один заблуждался, другие смеялись; когда кто терпел убыток, другие в этом искали себе выгоды; ради выгоды, удовольствия, развлечения доводили ближнего своего до падения и убытка. Между христианами я нашел иное: каждый так же заботливо и усердно отстранял от ближнего несчастье, как и от самого себя, а если не мог отклонить, то скорбел не меньше, чем если бы это касалось лично его; да оно и касалось его, потому что все они были одно сердце и одна душа. Как в компасе железные стрелки, будучи натерты магнитом, поворачиваются к одной и той же стороне света, так и сердца христиан, проникнутые духом любви, обращаются в одну и ту же сторону: в счастье - к радости, в несчастье - к печали. И здесь я познал, что те, которые усердно занимаются своими делами, а ближних не замечают, суть ложные христиане; они усердно отвращаются от тех, на кого легла божья рука, и, ограждая лишь свое гнездо, оставляют других на ветре и дожде. Здесь иначе. Когда один страдал, другие не плясали; когда один голодал, другие не пировали; когда один стоял в бою, другие не спали - все делалось сообща, так что радостно было смотреть.
6. Относительно имущества я заметил, что это были по большей части бедняки, мало имеющие и не дорожащие тем, что свет называет имуществом. Тем не менее почти каждый всюду имел что-нибудь собственное, только он не скрывался с этим и не уединялся от других (как это случается в свете), но имел как будто для общего употребления, охотно и с готовностью пособляя и одолжая, когда кому было нужно. Все делились между собой имуществом своим, как будто столовались за одним столом с общей посудой, которой пользуются сообща с равным правом. Видя это, я устыдился, что у нас часто случается наоборот: одни свои дома, насколько могут, наполняют и переполняют посудой, платьем, провизией, золотом и серебром, другие же, будучи не менее слугами божьими, едва имеют чем прикрыться и на что существовать. Я понял, что это те божия воля, а принадлежность и обычай извращенного света, чтобы одни ходили разодетыми, в дорогих каменьях, другие - нагими, чтобы одни рыгали от пресыщения, другие зевали от голода, чтобы одни с трудом зарабатывали деньги, другие попусту растрачивали их, чтобы одни развлекали себя, а другие плакали. Вследствие этого появляется у одних гордость, пренебрежение к людям, у других - жестокость, а у третьих - зависть и другие пороки. Здесь нет ничего подобного: у всех все общее и одна душа.
7. Отсюда вытекает их общая семейственность, открытость и святое товарищество, так что все между собой, как бы ни были различны по дарованиям и призванию, считаются братьями. Ибо они говорят, что все мы произошли от одной крови: одной кровью искуплены и омыты, одного отца дети, одним столом пользуемся, одного наследства на небесах ожидаем. Никто не имеет больше другого, кроме вещей случайных. Поэтому одни других предупреждали учтивостью и приветливостью и охотно служили друг другу и каждый пользовался своим местом для назидания других. Кто мог посоветовать - советовал, кто обладал знанием - учил, кто владел силой - защищал других, кто имел власть - держал все в порядке. Случилось ли кому заблуждаться в чем-нибудь, другие поправляли его, согрешил ли кто, наказывали его, и каждый охотно позволял делать ему наставления и наказывать, готовый все исправить по указанию и даже отдать тело свое, если бы ему доказано было, что оно уже ему не принадлежит.
Глава XLV. Для сердечно преданных Богу все легко и возможно
1. Им не только не казалось горьким находиться в таком положении, но это было их удовольствие, услада, тогда как в свете каждый ненавидит всякую тяготу, которой не в силах избежать. Поистине Бог, взяв у них каменные сердца, вложил им в тело телесные, гибкие и склонные к исполнению воли божией. Хотя дьявол льстивыми внушениями, мир злыми примерами, тело - врожденной своей медлительностью к добру причиняют немало всяческих затруднений, они нисколько этим не смущаются, прогоняют дьявола стрельбой молитв; перед соблазнами мира, закрываясь щитом постоянства в намерениях, тело наказывая кнутом научения, принуждая его к послушанию, исполняют свое дело весело, и пребывающий в них дух Христов придает им силы, чтобы они не нуждались ни в хотении, ни в действительном достижении совершенства, какое возможно на земле. Здесь я убедился, что служить всем сердцем Богу не труд, но удовольствие; я понял, что те, которые оправдываются слишком, что они слабые люди, не понимают силы и необходимости нового рождения, а может быть, и не достигли его даже. Должны они поразмыслить об этом. Не видел я, чтобы кто-нибудь из них ссылкой на потребности тела выслуживал себе прощение грехов или слабостью характера оправдывал злой поступок. Но если кто отдал все сердце Тому, кто его сотворил, искупил и освятил, как храм, то за сердцем его уже другие члены свободно мало-помалу склоняются туда, куда хочет Бог. О христианин, кто бы ни был, освободись от оков тела; исследуй, испытай и познай, что преграды которые мы мысленно рисуем себе, меньше, нежели могли бы противостоять твоей воле, если только она искренна.
2. При этом я видел, что не только поступать по воле божией но и претерпеть определенное Богом - возможно, Немало христиан, терпя от мира издевательства, оскорбления и преследования, плакали от радости и, поднимая к небу руки, хвалили Бога за то, что он сделал их достойными также претерпеть ради Имени его и не только верить в Распятого, но и самим быть также распятыми в честь его. Другие, с которыми этого не случалось, завидовали им святой завистью, боясь без казни гнева божьего и без крестной смерти отлучения от Христа; поэтому они целовали первый попавшийся им на глаза и бич, и жезл божий, и крест.
3. Все это происходит оттого, что они отдались Богу всей своей волей так, чтобы не делать ничего другого, не желать быть ничем, кроме как Бог хочет. Они уверены, что все, с чем бы они ни встретились, происходит от Бога, от его промысла. И для таких людей не может случиться ничего неожиданного, потому что они считают благодеянием божиим раны, темницы, муки и смерть. Живется ли им хорошо или дурно, им все равно, разве только первое считается более сомнительным, второе - более надежным; они наслаждаются своими неудобствами, ранами и язвами и гордятся ими. Одним словом, они так укреплены в Боге, что если не страдают, им кажется, что они бездействуют и теряют время. По сдерживай свою руку против них, кто может! Ибо с чем большим желанием подставляют они спину, тем страшнее бить их; чем более они похожи на сумасшедших, тем опаснее смеяться над ними. Они поистине принадлежат не себе, а Богу; что причиняется им, все то Бог принимает себе.
Глава XLVI. Святые имеют изобилие всего
1. Свет полон заботливых Марф, которые бегают, спешат, запыхавшись, сбегаются со всех сторон, но никогда не имеют достатка. Внутренние христиане имеют другой характер. Довольный спокойствием и своей долей, каждый сидит у ног Господа своего. За лучшее богатство считает он находящуюся при нем благодать божию, единственно которой он тешится. Внешние вещи, которые мир называет имуществом, они считают скорее обязательством, чем выгодой, которой пользуются только ради потребностей жизни; говорю - ради потребностей, потому что сколько бы ни уделил им Господь Бог, мало ли, много ли,- каждый считает себя имеющим довольно; веруют, конечно, всецело и полагаются они на то, что они под божьим попечением, и потому считают неприличным желать себе чего-то большего, кроме божьего.
2. Странную вещь я видел здесь: одни имели вдоволь имущества, серебра, золота, корон, скипетров (ибо и таких Господь Бог имеет между своими), другие почти ничего, кроме обнаженного наполовину и иссохшего от голода и жажды тела; но первые говорили, что они ничего не имеют, вторые - что имеют все; притом и те и другие были одинаково добрых помыслов. Тут я понял, что в действительности богат и ни в чем не нуждается тот, кто умеет остановиться на том, что имеет; кому много ли денег, мало ли, совсем ли нет их, большой ли, малый ли домик или нет его, роскошная ли, бедная ли одежда или никакой, много ли, мало ли приятелей или ни одного, высокое ли, низкое ли место или никакого, должность ли, честь ли,- словом, быть ли чем-нибудь или ничем, все это для него одно и то же; он верит, что все хорошо и даже лучше, чем он сам понимает, если Бог хочет, ведет и сажает его, чтобы так, а не иначе он шел, стоял, сидел.
3. О благословенное и желанное изобилие! Как счастливы те, кто так богат! Хотя некоторые из них в глазах света были жалкими и мизерными, на самом деле они в тысячу раз лучше обеспечены, чем другие богачи мира, даже со стороны обыденных вещей. Первые сами себе попечители и со своим имуществом подвержены тысяче случайностей: огонь, вода, ржа, воры лишают их этого; последние же имеют охраной Бога, всегда имеют у него живой склад для своих нужд; он ежедневно кормит их из своей житницы, одевает из своих сундуков и выдает из казны своей на расход. Он делает все это если не в полном избытке, то всегда по мере нужды, если не по их разуму, то по своему провидению, на которое они полагаются в тысячу раз охотнее, чем на свой разум.
Глава XLVII. Беззаботность преданных Богу людей
1. Хотя в мире ничто не кажется таким беззащитным и подверженным разным опасностям, как собрание благочестивых, на которых скаредно смотрят и дьявол, и мир, которых колотят и бьют, но я видел их хорошо охраненными, ибо и самая община их явно была окружена огненной стеной, которая, как я заметил, подходя к ней, двигается; она была не что иное, как много тысяч тысяч кружившихся вокруг ангелов, из-за которых никакому неприятелю нельзя было даже подойти. Кроме того, каждый имел Богом приставленного и назначенного ангела хранителя, который наблюдал за ним, оборонял и защищал его перед опасностями, западнями, ямами, засадами, ловушками и всевозможными напастями. Они поистине (это я видел и в этом убедился) любят людей, как своих братьев, видя их за обязанностями, для которых они созданы Богом; людям они любят служить, стерегут их перед лицом дьявола, злыми людьми и несчастными случайностями, нося их, где это нужно, на руках, оберегают от вреда. Тут я понял, сколь многое зависит от благочестия, потому что эти прекрасные и чистые духи держатся только там, где чувствуют запах нравственности, а смрад грехов и нечистоты отгоняет их.
2. Видел я также (чего не следует таить) и другую пользу того святого невидимого товарищества, а именно: что они не только охранители, но и учители для избранных, которым дают часто тайные извещения о тех или других вещах и учат глубоким скрытым таинствам божиим. Так как они всегда глядят на лик всеведущего Бога, то для них ничего не может быть скрытым из всех вещей, которых может желать благочестивый человек; что сами они знают и что относится к нуждам избранных людей, они объявляют им с божьего позволения. Вследствие этого сердце благочестивых часто чувствует то, что происходит в другом месте, находится в грустном настроении духа в несчастных случаях, а в утешительных случаях - в веселом. Отсюда происходит то, что посредством снов, или других видений, или тайных внушений у них рисуется в воображении то или другое событие прошлого или будущего. Отсюда и другие увеличения в нас даров божиих - быстрое, плодотворное мышление, разные удивительные открытия, которыми человек превосходит себя самого, сам не зная, откуда это к нему идет. О благословенная школа сынов божиих! Это и приводит часто в ужас всю светскую мудрость, когда видят, как простой какой-нибудь человек рассказывает о дивных таинствах, предсказывает будущие перемены мира и церкви так, как будто бы на них глядел, называет по имени еще не родившихся на свет королей и государей мира и предопределяет и объявляет другие события, до которых нельзя было додуматься ни каким бы то ни было исследованием звезд, ни человеческим остроумием. Все эти вещи таковы, что мы не можем за них достойно отблагодарить Бога, своего хранителя, и достойно любить своих учителей. Но вернемся к безопасности благочестивых.
3. Я видел, что каждый из них огражден был не только ангельской охраной, но и славным присутствием божиим, так что от них был страх тем, которые вопреки воле божией хотели дотронуться до них. На некоторых я видел чудеса: их бросали в воду, в огонь, львам и диким зверям на съедение, тем не менее ни одна рана не причиняла им никакого вреда. На некоторых постыдно нападала людская ярость, толпа тиранов и палачей со множеством других гонителей обступала их, так что иногда могущественные короли и целые Королевства до изнеможения напрягали свои силы, желая извести их, но им это было нипочем: стояли или ходили, глядя весело на свое призвание. Для меня тогда стало ясно, что значит иметь Бога щитом своим. Когда Бог поручает слугам своим совершение известных дел и они мужественно выполняют их, тогда он, пребывая в них и вокруг них, бережет их, как зеницу ока, дабы они могли пасть не раньше, как по выполнении того, для чего они были посланы в мир.
4. Это они сознают и весело полагаются на эту божью охрану. Слышал я, что некоторые из них хвалятся, что не боятся самой смерти, хотя бы тысячи тысяч восстали на них, хотя бы бушевал весь смерч, хотя бы земля низверглась в середину моря, хотя бы этот свет наполнился дьяволами и т. д. О счастливейшая, неслыханная в свете обеспеченность, когда человек, так закрытый и охраняемый десницей божьей, изъят из-под власти всех других вещей! Так поймем же все, искренние служители Христа, что имеем бдительнейшего стража, хранителя и защитника, самого всемогущего Бога,- и благо будет нам.
Глава XLVIII. Благочестивые имеют покой повсюду
1. Тогда как в свете я заметил везде, во всех сословиях, много шатания, печали, забот, ужасов, страхов, здесь у всех, преданных Богу, я нашел много спокойствия и твердости духа. Бога они не пугаются, хорошо зная его ласковое к ним сердце; в себе не находят ничего такого, что их печалило бы, так как не имеют недостатка ни в чем добром, как уже сказано; а от вещей, стоящих вокруг них, не испытывают неудобств, так как не обращают на них внимания.
2. Правда, что злой мир не дает им покоя и, что может, делает наперекор, выставляет на смех, дергает, рвет, бросает в них, плюет, сбивает с ног; вообще делает все, что только можно придумать худшего, как я тому много видел примеров. Но я познал, что это делается по попущению всевышнего Господа, и те, которые хотят здесь хорошо жить, должны носить колпак и бубенцы, ведь в свете есть обычай считать простым безумием то, что у Бога считается мудростью. Многие с благороднейшими дарованиями божиими подвергались пренебрежению и насмешкам, и часто даже от своих родных; я говорю, что это случается, однако я же видел, что они ничего этого не боятся, но находят наслаждение в том, что мир, как бы от зловония, зажимает перед ними нос, как бы от гадости отвращает от них глаза, пренебрегает ими, как сумасшедшими, казнит, как злодеев, ибо они избрали своим девизом, по которому узнают друг друга, что они Христовы,- "не нравиться миру", и тот, кто не умеет весело переносить несправедливостей, по их словам, не имеет вполне духа Христова; этим подкрепляли одни других. Говорили тоже, что, если свет своим родным точно так же не прощает, своих родных терзает, обманывает, грабит, мучит, так пусть и нам то же делает. Если мы не можем быть свободными от этих мучений, то хотим переносить их здесь, где бы мы могли быть вознаграждены щедрой добротой божией за причиненный нам миром вред; таким образом смех его, ненависть, несправедливости и обиды превратятся в пользу.
3. Что мир называет счастьем и несчастьем, богатством и бедностью, честностью и бесчестием, эти истинные христиане не знают, мало того, о таком подразделении имен и слышать не хотят, говоря, что все хорошо, счастливо и полезно, что все приходит от рук божиих. Поэтому они ничем не печалятся, ни в чем не колеблются и не увертываются ни от чего: прикажешь ли ему господствовать или служить, повелевать или повиноваться, учить других или самому учиться, иметь изобилие всего или терпеть нужду - ему все равно, с одинаковым лицом пойдет он всюду, заботясь только о том, чтобы нравиться Господу Богу. Они говорят, что мир не столь грозен, чтобы его бояться, и не так дорог, чтобы нельзя было его забыть. Поэтому они не печалятся ни желанием чего-либо, ни лишением. Ударили его в правую щеку, он спокойно подставляет и другую; хочет ли кто с ним столковаться о верхней одежде, он оставляет ему и рубашку, полагаясь во всем на Бога, свидетеля и судью, и будучи уверен, что эти дела в свое время дождутся нового и справедливого рассмотрения.
4. Греховной суете света божий человек не дает себя вывести из спокойствия ума. Многие вещи ему совсем не нравятся, но он из-за этого не упрекает себя, не мучится. Пусть идет позади то, что не хочет идти прямо; пусть падает, что не хочет стоять, пусть гибнет то, что не хочет или не может существовать. Почему бы христианин, который имеет совесть в порядке и в сердце милость божию, мучился бы из-за них? Если люди не хотят приспособляться к нашим обычаям, то мы приспосабливаемся к их обычаям, насколько позволяет совесть. Мир идет от худого к худшему, это правда, но разве мы поправим его своей печалью?
5. Ссорятся ли, тяжутся ли сильные мира из-за короны или скипетра, из-за которых возникают кровопролитие и гибель государств и земель, просвещенный христианин об этом не сокрушается, так рассуждая, что или мало, или даже совсем не имеет значения обладание миром. Как мир, если бы сам сатана держал скипетр его, не сгубит церковь, так, с другой стороны, если бы и ангел сидел с короной над ним2 все равно мир не перестанет быть миром, а те, которые хотят быть истинно благочестивыми, должны всегда иметь крест и страдание. Поэтому для них безразлично, кто сидит на троне мира; разве что если благочестивый сидит на троне, то к толпе благочестивых примешивается много льстецов и ханжей, и этой примесью охлаждается благочестие первых, тогда как во время открытого преследования они поистине благочестивы и с полным усердием служат Богу. Особенно если принять во внимание, что многие в таких случаях прикрываются маской общественного добра, религии, честности, свободы, тогда как если бы взглянуть, каковы они на самом деле, то оказалось бы, что не для Христа, а для себя они ищут королевства, свободы и славы. Поэтому человек-христианин оставляет все это идти, как оно идет или может идти, в сердце своем будучи доволен и Богом и милостью его.
6. Преследования, окружающие церковь, не беспокоят просветленной души. Знает она наверное, что под конец ожидает ее триумф, который не может быть без победы, как ни победа - без боя, ни бой - без неприятелей и трудного с ними сражения. Они храбро переносят все, что случается с ними или с другими, будучи уверены, что есть божия победа, что Бог, как наметит, туда и поведет дело, хотя бы ему становились на пути скалы, горы, пустыни, моря, пропасти: под конец все должно уступить. Знают также, что неприятель этим возмущением против Бога должен только содействовать увеличению славы божией. И если бы это дело, начатое ради славы божией, не имело никакого отпора, то враги думали бы, что оно начато людьми и преисполнено человеческой силой; а так, чем яростнее свет со своими дьяволами произведет сопротивление, тем яснее выделяется могущество божие.
7. Наконец, хотя бы и пришлись такие случаи, как я видел тому пример, которые бы причиняли христианину печаль в сердце, все же печаль эта не может долго продолжаться, быстро расплывается, как тучка под солнцем. А происходит это благодаря двум средствам. Первое - воспоминание о радостной вечности, которая стоит за здешними бесчинствами и которая ожидает их; ведь то, что происходит в мире, временно; появившись, оно уходит, теряется, исчезает, а потому, как не следует ничего в нем желать, так не следует ни из-за чего печалиться, потому что все минутная тень. Второе - они иногда имеют дома гостя, высказав которому всю тоску, как бы она ни была велика, могут отогнать ее от себя. Ото Бог, их утешитель, к которому они льнут в сердце своем, высказывая открыто и по-родственному, что их мучит; такова смелая уверенность их, что с каждым почти делом они бегут к Господу Богу, каждую свою ошибку, каждую неудачу, каждый недостаток, каждую слабость, каждую боль, каждое желание принося к отеческим стопам его, везде и во всем ему доверяясь. А так как это сыновнее, ласковое к себе доверие Бог может только одобрять, то он и не может не уделить им своей радости, не придать силы к перенесению страданий. Поэтому тем более при возобновлении и увеличении страданий увеличивается в сердце их покой божий, который превышает всякий разум.
Глава XLIX. Благочестивые имеют постоянную радость в сердце
1. Даже не только покой пребывает в них, а постоянная радость и ликование, которые разливаются в сердцах от присутствия и очевидности любви божией. Ибо где Бог, там небо; где небо - там вечная радость; где вечная радость, там человек не знает, чего больше желать. Шутка, смех, всевозможная радость мира есть тень по сравнению с этой радостью; не знаю только, какими словами это высказать или на это намекнуть. Видел я, видел и познал, что иметь в себе Бога со всеми его небесными сокровищами есть нечто более славное в сравнении со славой всего света, великолепием его и блеском, нечто более радостное, чего весь свет не может понять или объять.
2. Как должно быть сладко человеку, который чувствует в себе такой свет божий, такое благородное согласие с Духом божиим, такое освобождение от мира с его рабством, такое истинное и изобильное попечение о себе, такое от неприятелей и случайностей обеспечение, такое, наконец, отовсюду спокойствие! Это та сладость, которой свет не понимает, та сладость, за которой, отведав ее, всякий пойдет, оставив все; это та сладость, от которой не может отвлечь никакая другая сладость, отлучить никакая горечь, переманить никакое удовольствие, отклонить никакая казнь, даже смерть.
3. Тут я понял, что это значит, что многих из святых божиих по временам побуждает так охотно бросать почести, дружбу людскую, имение свое; они готовы бы отдать даже целый мир, если бы он им принадлежал. Другие тоже с удовольствием отдавали тело свое в заточение, под кнут, на смерть, будучи готовы подвергнуться и тысяче смертей, если бы свет мог повторить их, припевая себе в воде, в огне, под мечом: "О Господи Иисусе, как ты сладок сердцам, тебя исповедующим! Благословен тот, кто понимает эту радость!"
Глава L. Путешественник обозревает христиан по их сословиям
1. До сих пор я рассказывал об общих всем христианам чертах. Увидя потом между ними так же, как и в свете, различие призваний, я захотел посмотреть, кто как соблюдает свое место. Опять нашел я такой благородный во всем порядок, что мне даже стало приятно, но всего обстоятельно я уже не стану перечислять, коснусь вкратце только кое-чего.
2. Я видел, что супружество их не многим разнится от девства, потому что у них как в желаниях, так и в заботах есть мера. Вместо стальных оков, о которых прежде упоминал я, здесь я видел золотое кольцо, вместо старания оторваться друг от друга - радостное соединение тела и сердец. Если и замечалась трудность в соблюдении их устава, то это вознаграждалось расширением в них царства божия.
3. Кому выпадало на долю возвыситься над другими и называться господином, тот относился к доверенным ему подданным так, как это в обычае у родителей по отношению к детям: с любовью и заботой; любо было смотреть на это. И многие, складывая руки, нозносили молитвы к Богу за такого господина. С другой стороны, кто был под властью другого, старался не только на словах, но и на деле быть подданным, почитая бога тем, что проявлял всевозможную вежливость и внимание и на деле, и в мыслях к тому, кого Бог поставил над ним, какого бы он ни был нрава.
4. Продолжая ходить между ними, я увидел немало людей ученых, которые, в противоположность обычаям света, насколько превосходили других знанием, настолько и смирением; и были они сама мягкость и ласковость. С одним из них, о котором было мнение, что нет ничего во всех человеческих знаниях, что было бы сокрыто для него, мне пришлось разговаривать, но держал он себя, как самый простой человек, вздыхая над своей глупостью и незнанием. Знание языков у них в малой цене, если к этому не присоединяется знание мудрости. Ибо языки будто бы не дают мудрости, а только служат для того, чтобы можно было разговаривать с другими жителями земли, с живыми или мертвыми, а потому не тот ученый, кто может говорить на многих языках, а тот, кто умеет говорить полезные вещи*. Полезные же вещи они называют делами божиими, познанию которых несколько помогают науки и искусства, но истинный кладезь всех познаний - Священное писание, а учитель - Дух святой, цель же всего - Христос. Поэтому все отит со своей наукой направлялись ко Христу как к средоточию всего; если видели что-либо помехой для движения ко Христу, то отвергали это, хотя бы оно было верхом остроумия. По обстоятельствам смотря, они читают разнообразные светские книги, но усиленно ценят только избраннейшие, везде стараясь, чтобы светские речи и считались светскими. Они сами тоже пишут книги, но не для распространения своего имени, а в надежде, что будут в состоянии поделиться с ближним чем-нибудь полезным, чем-нибудь помочь для общего блага, защитить от зла.
* (Подробнее эти взгляды развиваются Коменским в "Новейшем методе языков", см. т. 1 наст, изд., с. 528.)
5. Священников и проповедников я видел здесь определенное число, по мере надобности церкви, всех в простеньком одеянии, с кроткими и любезными манерами как между собой, так и по отношению к другим. Время они проводили больше с Богом, чем с людьми, в молитве, чтении и размышлении; оставшееся время они употребляли на учение других в общем собрании или частным образом. Слушатели уверяли меня, да я и сам испытал, что проповедь их никогда не слушается без внутреннего движения сердца и совести, потому что из их уст льется чарующее могущество божьего красноречия. Я видел и радостные и скорбные слезы слушателей, когда говорилось о милосердии божием или о людской неблагодарности; так это делается у них серьезно, с оживлением и искренностью. Они считали бы постыдным для себя учить чему-то другому, причем чего не показали бы прежде всего на себе, так что когда и молчат они, есть чему поучиться у них. Подошел я к одному из них, желая с ним побеседовать. Это был человек с почтительной сединой; в лице его просвечивало что-то божественное. Когда он со мной говорил, то речь его была полна какой-то приветливой строгости, и по всему заметно было, что он божий посланник: так он ни в чем не напоминал мира. Когда я, по нашим обычаям, хотел его почтить титулом, он не позволил, назвав это светскими пустяками; ему довольно титула и чести, если я назову его слугой божиим, а если мне нравится - отцом своим. Когда он давал мне благословение, то не знаю, какую-то негу и в сердце возникающую радость чувствовал я; и я поистине понял, что настоящая теология - нечто более могущественное и трогательное, чем вообще принято думать. Я покраснел даже, вспомнив напыщенность некоторых наших священников, гордость, жадность, взаимные распри, недоброжелательство и ненависть, пьянство и вообще плотскость; слова их так далеки от поступков, что кажется, будто ради шутки говорят они о добродетелях и христианской жизни. По правде сказать, мне нравились эти мужи ревностного духа, кроткого тела, любители небесных вещей, не замечающие земных, бдительные над стадом, позабывшие о себе, трезвые в вине, упоенные духом, простые на словах, богатые в делах; каждый из них старался быть первым в работе, последним в хвастовстве; одним словом, поступками, словами и всеми помыслами они стремились к усовершенствованию и очищению душ своих собратьев.
Глава LI. Смерть истинных христиан
1. Походив вдоволь среди этих христиан и насмотревшись на их действия, я заметил, наконец, что и между ними прогуливалась смерть, однако не такая мерзкая по внешности: не нагая, неприятная, но великолепно окутанная пеленами Христа, которые он оставил в гробу. Смерть, подходя то к одному, то к другому, говорила, что настало время отойти со света. Ах, какая была радость и ликование для того, кто получил эту новость! Только для того, чтобы поскорее это было, они подвергались разным болям, мечу, огню, клещам. И каждый тихо, спокойно, радостно засыпал.
2. Наблюдая, что с ними будет дальше, я увидел, что ангелы по поручению божьему облюбовали для каждого место, где бы тело его могло иметь себе покой и отдых; когда его клали туда друзья, или враги, или сами ангелы, гроб охранялся, чтобы тела святых содержались в покое от сатаны и чтобы даже малейшая пылинка с них не исчезла. Затем другие ангелы, вынув душу, несли ее наверх среди дивного ликования; проникнув туда за ними взором веры (поправив очки), увидел я невыразимую славу.
Глава LII. Путешественник видит славу божию
1. На высоте сидел на троне своем Господь народов; около него был блеск от конца небес и до конца их, под ногами его был как будто кристалл, смарагд и сапфир, а трон его был из ясписа и вокруг его головы - прекрасная радуга. Тысячи тысяч и бесчисленное множество тысяч ангелов стояли возле него, воспевая: "Свят, свят, свят Господь Саваоф, полны небо и земля славы его".
2. Тут же были двадцать четыре старца, которые, падая перед троном его и возлагая венцы свои к ногам того, который жив во веки веков, громко восклицали: "Достоин, Господи, принять славу, честь и могущество, потому что создал все, и по твоей воле все живет и сотворено".
3. Видел я также перед троном огромную толпу, которой никто не мог бы перечесть, из всех народов и поколений; толпа эта все росла и росла по мере того, как ангелы приносили умерших в мире божиих святых, и шум увеличивался. И пели они: "Аминь, благословение, слава, мудрость, благодарение, честь, могущество и сила Богу нашему во веки веков, аминь". Вообще я видел блеск, свет, сияние, славу невыразимую, слышал звук и шум неизреченный, радостнее и чудеснее, чем могут постичь наши очи, уши и сердце.
4. И испугавшись, от страха перед этими небесными, славными вещами я и сам упал перед троном величия, стыдясь за свою греховность, стыдясь за то, что я человек с оскверненными устами, и воскликнул: "Господь, Господь, Господь, Бог сильный, добрый и милостивый, долготерпеливый и богатый в милосердии и правде, делающий тысячи милосердных дел, отпусти несправедливость, преступление и грех. Господи, ради Иисуса Христа, смилуйся и надо мной грешным".
Глава LIII. Путешественник принят в домочадцы божьи
1. Когда я договорил это, раздался голос с середины тропа, и спаситель мой, Господь Иисус, обратился ко мне со следующими утешительными словами: "Не бойся, милый мой, я, твой искупитель, с тобой; я утешитель твой, не бойся. Неправда твоя ныне отнята от тебя, и грех твой прощен. Радуйся и ликуй, ибо имя твое написано между сими; когда будешь служить мне верно, будешь, как один из сих. Все, что ты видел, употреби к возрастанию страха моего, и увидишь в свое время вещи большие, чем эти. Оставайся в том только, к чему я призвал тебя, и ступай той дорогой, которую я указал тебе к славе сей. Будь в мире, покуда я оставлю тебя там, путешественником, чужим, пришельцем и гостем, у меня же - домочадцем моим; право обитателя небес дается тебе. Поэтому знай, что имеешь обиталище здесь, и мыслью вознесись - ко мне, к ближним своим как можно выше, по сам смирись как можно ниже; покуда ты там, обращайся среди земных вещей, но в небесных находи себе отраду. Будь послушен мне, упорствуй и противься миру и телу; охраняй внутри себя уделенную мной мудрость, вне себя - порученную мной простоту; имей говорящее сердце, тихий язык; к несчастьям ближних будь чувствителен, привыкни сносить неправую обиду; душой служи мне одному, телом - кому можешь или должен. Что поручу тебе, исполняй, что возложу на тебя, неси; на свет не обращай внимания, возносись мыслью всегда ко мне; в свете будь телом, во мне - сердцем. Если будешь так исполнять, блажен будешь и благо тебе будет. Иди, милый мой, и до самой кончины своей оставайся с жребием, выпавшим на долю твою, с радостью пользуйся утешением, к которому я тебя привел".
Глава LIV. Заключение
В это время видение исчезло, и я, упав на колени, поднял глаза наверх и возблагодарил, как сумел, своего милостивца такими словами: "Благословен, Господь мой, достойный вечной славы и хвалы, и благословенно славное и преславное имя твое на веки веков. Да восхвалят тебя ангелы твои, все святые твои возвестят хвалу твою. Велик ты в силе, и мудрость твоя непостижима, и милосердие твое над всеми делами твоими. Буду восхвалять тебя, Господи, доколе жив, и воспевать святое имя твое, доколе станет меня, ибо ты развеселил меня милосердием своим и наполнил ликованием уста мои, выхватив меня из бурных потоков, вынув меня из глубокой пучины и поставив ноги мои на твердую и безопасную почву. Далеко я был от тебя, Боже, вечная радость моя, но ты, смилостивившись, приблизился ко мне; грешил я, но ты образумил меня; блуждал я, не зная куда идти, но ты навел меня на правый путь; ушел я было от тебя и потерял и тебя и себя, по ты, явившись, вернул меня к тебе и тебя ко мне. Пришел я было почти к горечи ада, но ты, дотронувшись до меня, привел меня к сладостям небесным. Поэтому хвали, душа моя, Господа, и вся внутренняя моя - имя святое его. Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое, буду петь и плясать во имя твое. Ибо ты высший над всеми высотами, глубочайший над всеми глубинами, дивный, славный и полный милосердия. Горе душам бессмысленным, которые, отойдя от тебя, думают найти себе покой; кроме тебя, его не имеют ни небо, пи земля, ни бездна, потому что только в тебе самом вечное успокоение. Небо и земля от тебя, и добры, и прекрасны, и желанны они потому, что твои; но они не так добры, не так прекрасны, не так желанны, как ты, создатель их, поэтому они и не могут наполнить и насытить души, ищущие покоя. Ты, Господь, полнота полнот; сердце наше неспокойно, доколе не установится в тебе. Поздно я возлюбил тебя, о краса вечная! Потому что поздно познал тебя. Познал я тебя тогда, когда ты, о небесное светило, засветилось мне. Пусть умолчит о хвалах твоих тот, кто не познал милостей твоих, вы же, внутренности мои, исповедуйтесь Господу. О, кто даст мне то, чтобы сердце мое пересыщено было тобой, благоуханием вечным, чтобы я все забыл! Разве ты не Бог мой? Не скрывайся же от сердца моего, краса наипрекраснейшая. Если здешние земные вещи затемнят тебя от меня, тогда я умру, чтобы смотреть на тебя и, находясь с тобой, больше не потерять тебя. Удержи меня, Господи, уведи меня, унеси меня, чтобы я не заблудился и не отпал от тебя. Сделай, чтобы я любил тебя вечной любовью и рядом с тобой не любил никаких вещей, кроме как для тебя и в тебе только; о радость бесконечная! Но что же еще могу я сказать, Господь мой? Вот я твой, твой собственный, твой вечно. Отказываюсь и от неба, и от земли, чтобы только иметь тебя; не отказывайся только ты от меня; неизменно, во веки веков, довольно мне одного тебя. Душа и тело мое ликуют о тебе, Боге живом; ах, скоро ли найду возможность появиться перед лицом твоим? Если хочешь, Господи Боже мой, возьми меня, вот я, стою наготове, призови меня, когда хочешь, куда хочешь, как хочешь. Пойду, куда велишь, и буду делать, что прикажешь. Дух твой благий да наставит меня и ведет среди сетей света на землю праву, милосердием твоим сопутствуй мне на путях моих и проведи через эту, увы, полную тревоги темноту мира к твоему вечному свету. Аминь и аминь! Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение".
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://pedagogic.ru/ 'Библиотека по педагогике'