 |
Автобиография
39. Когда император Фердинанд* - второй из носивших это имя - изгнал проповедников евангелических церквей изо всей Чехии и Моравии (вместе со всеми теми, кто не хотел переменить вероисповедание, не исключая даже дворянства)**, мы в 1628 году переселились в соседние немецкие области, большинство же - в Польшу и Венгрию; меня вместе с многими другими занесло в в Лешно, в Польшу, где мне пришлось заниматься школьным делом. Поскольку я им занимался серьезно, я начал более, чем когда-либо, осознавать пороки и недостатки привычного школьного метода и начал так усердно размышлять об его исправлении, что отдельные меткие наблюдения начинали сливаться в систему дидактического мастерства. И видя, что весь латинский язык, вместе с совокупным познанием всех вещей, можно заключить в небольшую книжку, я попытался это сделать в труде под названием "Рассадник всех языков и наук и т. д.". Над этой книгой я работал в свободные часы и почти три года провел в единственной и тайной надежде, что, если Бог будет милостив и вернет нас нашей родине, у нас под рукой будут пособия, при помощи которых можно скорее восполнить ущерб, нанесенный школе и юношеству. Но я не мог скрывать это до такой степени, чтобы мои усилия не стали известны также попечителям лешненской гимназии; двое главных из них, знатного рода, оказали мне честь, посетив меня в моей рабочей комнате и расспрашивая о моих вышеупомянутых дидактических штудиях. Увидевши среди прочего "Рассадник", они предложили: издайте это. Я ответствовал: "Это предназначено для родины". Они: "Родина там, где хорошо". Я: "Труд еще не окончен". Они: "Так заверши". Я: "Это не так просто, я связал себя слишком строгими обязательствами". Они: "Сделай это при окончательной обработке". Короче говоря, они продолжали настаивать, указывая на ту причину, что типография, которую перевезли из Моравии и начали устраивать в Лешно, должна быть торжественно открыта печатанием этой новой книги и т. д.
* (Фердинанд II (1578-1637) - император Священной Римской империи с 1619 г., австрийский эрцгерцог из династии Габсбургов. Воспитанный иезуитами, вырос ярым врагом протестантов, проводил политику контрреформации. Возглавлял габсбургско-католический лагерь в начальные периоды Тридцатилетней войны. В 1627 г. издал эдикт об изгнании из Чехии всех протестантов.)
** (Изгнана была и религиозная секта чешских (богемских, моравских) братьев, к которой принадлежал Коменский. Она возникла в XV в. в Чехии. Ее основателем считается Петр Хельчицкий, который, разочаровавшись в учении католической церкви, стал проповедовать свое собственное учение ("учение о справедливости"), требуя возвращения к первым векам христианства. Приверженцы Хельчицкого вместе с остатками таборитов образовали самостоятельную религиозную общину. В XVII в. при Коменском основными местами их расселения были Польша, Пруссия, Силезия, частично Венгрия (известны богемские братья были и в России, где с XVIII в. жили в Саратовской губернии). Учение чешских братьев на протяжении существования секты претерпевало изменения, в частности было утрачено первоначальное требование сохранения безбрачия. Церковное устройство чешских братьев основывалось на Священном писании: проповедью и причастием заведовали пресвитеры, надзор за церковным благочинием принадлежал епископам, внутренние дела общины решали синоды. Судьба чешских братьев во многом - как это видно и со страниц "Автобиографии" Коменского - зависела (особенно в XVII в.) от общеполитической ситуации в Европе, от соотношения сил между государствами католической и протестантской ориентации.)
40. И так сталось, что книга вышла в 1632 году, с названием несколько измененным. Дело в том, что кто-то обратил мое внимание на то, что такая книга, охватывающая весь латинский язык, уже существует. Написана она ирландскими священниками и называется "Дверь языков"; просмотрев ее, мы, однако, увидели, что она написана без тематического упорядочения, ибо двенадцать ее разделов, по сто предложений каждый, содержали лишь разрозненные слова всего языка. Я сказал: "Это нечто иное!" Но они мне все-таки советовали назвать книгу "Дверь языков открытая, или Рассадник" и т. д. И такой она вышла в Лешно, вскоре затем в Гданьске (с немецким и польским переводами), а в Лейпциге к ней добавили (учителя) новый эпитет - "золотая". Этот эпитет сохранили и в других изданиях; вышли также переводы на всех основных европейских языках; такой успех был для меня совершенно неожиданным, даже во сне не мог присниться.
41. К этому добавились письма от ученых мужей из разных стран, в которых они поздравляли меня с новым открытием и побуждали меня отважиться на еще большее. Среди них был директор школы в Гольдберге, суперинтендант церкви престарелый господин Винклер. Он написал, что, по его мнению, заря нового метода засияла тем желаннее, чем безнадежнее о нем прежде мечталось. Ибо, желая обновить свою школу, пострадавшую от военных бурь, они послали одаренного молодого человека, Мартина Мозера, в Германию к Вольфгангу Ратке*, который в своих сочинениях публично восхвалял некий новый метод собственного изобретения. Однако несмотря на то, что Мозер жил у него целых два года, он не смог у него ничего перенять: так ревностно, мол, скрывает свои новшества Ратке, не желая никому раскрывать свою тайну - разве лишь в том случае, если какой-нибудь король или князь купит ее за большие деньги. "А разве так поступали апостолы, пророки, сам Христос? Ты следуешь им, любезный Коменский, и все свои мысли всем раздаешь бесплатно. Наш Мозер почерпнул из них столько света, что мы здесь творим уже настоящие чудеса благодеянием твоего золотого метода (с помощью твоей "Двери языков" и "Грамматики"), в чем ты сам сможешь убедиться по тем образцам, которые он по моей просьбе посылает тебе. Радуюсь за своих внуков" и т. д.
* (Ратке, Вольфганг (Ратихий) (1571 -1685) - немецкий педагог. В 1612 г. представил съезду немецких князей во Франкфурте-на-Майне мемориал, где изложил свои мысли относительно реформы школы и общества.)
42. Вскоре после этого прибыл из России ясновельможный воевода белзский, палатин граф Рафал Лещинский* и, призвав меня к себе, расспрашивал обо всем. Я показал ему "Дидактику", написанную тогда только на родном языке. Внимательно рассмотрев ее, он сказал: "Вижу, что машина готова к движению, и ей нужен лишь тот, кто приведет ее в движение". И, мол, разумеется, им должен быть я. Воздав благодарение Богу и столь могущественному покровителю, я изложил, что для этого необходимо; я полагаю, что перед латинской "Дверью" нужно построить "Преддверие", а за ним возвести "Дворец", а потом "Дворец авторов"; затем составить более совершенные словари и грамматические правила. Для быстрого осуществления всего этого нужен один или два преданных и усердных помощника; и я назвал упомянутого Мозера и Давида Вехнера. Покровитель охотно согласился и приказал призвать обоих; и я призвал их, но судьба распорядилась иначе. Ибо вскоре, во время чумы, опустошившей Силезию, Мозер отправился к праотцам; вскоре за ним последовал и наш покровитель, разбитый параличом. Но я (раз уж меня подвигли на эти деяния) счел нужным перевести свою "Дидактику" с родного языка на латинский и сделал это.
* (Лещинский, Рафал (1579-1636) - граф, воевода белзский. Протестант по вероисповеданию, Лещинский многое сделал для защиты интересов разноверцев, заслужив прозвище "папы польских кальвинистов". Начальное образование получил в школе чешских братьев, затем в Гейдельберге, Страсбурге. Путешествовал но Европе. После битвы при Белой Горе в 1620 г. оказал гостеприимство беженцам из Чехии и Силезии. В принадлежавшем ему г. Лешно нашли приют многие чешские братья, в том числе Коменский. В 1631 г. завел в городе типографию.)
43. Потом случилось так, что нечаянный гость (австрийский барон Я. Л. В.*, по религиозным мотивам живущий в изгнании в Польше) сообщил мне неожиданно новые подтверждения интереса ко мне. Он сказал, что возвращается из Вены и что многие послы немецких князей и общин спрашивали его там, над чем работает Коменский после издания "Двери языков", и, к стыду своему, он, мол, не мог ничего сказать о том, что происходит в Польше, хотя сам прибыл из Польши. Посему, мол, решил он завернуть на обратном пути ко мне, желая все узнать лично; и просит меня ничего от него не скрывать. Я дал ему прочесть свою уже переведенную "Дидактику" в том виде, как она напечатана во "Всеобщих трудах дидактических", т. I. Возвращая ее через два дня мне, он советовал изменить заглавие посвящения на следующее: Императору римскому, всем королям, князьям и общинам христианского мира и т. д. Я ему ответил с улыбкой: "Сударь, тот, кто начинает петь с высокой ноты, должен либо обладать хорошим голосом, либо быстро умолкнуть". Он: "Иезуиты стали властелинами мира, овладев школами, хотя у них нет ничего подобного этим работам". И посоветовал создать дидактическое общество, предлагая самого себя в помощники, особенно по математике, которую весьма хорошо освоил. Но, увидев, что я слишком опасаюсь таких предприятий, перестал настаивать и ушел.
* (Барон Я. Л. В.- Поклонник системы Коменского Ян Людвиг фон Вольцоген (1599-1661), активный пропагандист арианства в Польше.)
44. Видя, однако, что подобные призывы исходят от все новых и новых лиц, я начал размышлять: "Такие предложения не возникают на пустом месте, на проявления столь высокого признания нужно ответить, если Бог благословит, новым делом, большим и лучшим". И ниспосланы были мне такие мысли: если было признано прекрасной идеей учиться словам языка, исходя из предметов природы, то не будет ли еще прекраснее учиться самим предметам, исходя из слов, уже ранее познанных. То есть, как только юношество при помощи "Двери языков" научится различать предметы по внешнему виду, нужно его приучать постигать внутреннюю сторону предметов, а также понимать, что является сутью того или иного предмета. У меня росла надежда, что это можно сделать путем кратчайших и точнейших определений предметов и что это будет намного целесообразнее, чем до сих пор считалось. Ибо я наблюдал, что люди не говорят, а попугайничают, т. е. не переносят из мысли в мысль предметы или суть предметов, но обмениваются между собой непонятными, или малопонятными, или неправильно понятыми словами. Так поступают не только простолюдины, но и полуобразованная публика; и, увы, что особенно достойно сожаления, большинство образованных людей; причина же та, что в словах есть бесконечно много омонимов, а по отношению к предметам почти постоянное незнание их природы (т. е. внутренней сущности каждого предмета). Ибо, когда учебник называет Бога, ангела, человека, сатану, закон, грех, добродетель, порок и т. д. и даже когда люди о предметах материальных говорят: свет, тьма, вино, вода, ветер, холодное, теплое, также: голодать, есть, пить, переваривать, спать или бодрствовать и т. д., не знают, что есть по своей сути и как возникает то, что они называют. Из этого можно заключить, что нет большой разницы в том, каким языком кто изъясняется (варварским или просвещенным), ибо все мы не что иное, как звучащий металл или звенящий колокольчик, пока мы произносим слова, а не предметы (т. е. словесные оболочки, а не ядро представлений).
45. Итак, я полагал, что будет очень полезной некая универсальная книга, которая бы сама преподносила все необходимое таким образом, чтобы ничто не могло остаться нераскрытым. При этом в такой последовательности от начала до конца, дабы одно не заслоняло другое, чтобы каждый предмет был освещен всесторонне и потому правильно виделся и понимался. Причем, наконец, с такой точной правдивостью целого и частей его, чтобы из самого предмета было ясно, что все сказанное о нем справедливо в теории и логических построениях, в практике и осуществлении и в использовании и употреблении везде, причем с надлежащим различением и определением отношений между предметами, как они есть, представлениями о них, как они возникают в голове, и словами как средством передачи мысли от головы к голове. Я начал надеяться, что такая книга, если бы ее удалось составить надлежащим образом, будет некиим всеобщим противоядием от незнания, хаоса, призраков и ошибок. Равным образом противоядием от поверхностной любознательности мысли, если бы в ней рассматривались лишь необходимые для жизни предметы, чтобы в конце концов пресечь раз навсегда всеобщее сетование: не знаем необходимого, потому что научились ненужному.
46. Взвесив все это, я принялся писать "Дверь вещей" (или "Врата мудрости настоящей"), дабы увидеть, сколь благосклонен ко мне Бог. Сталось, однако, что в те же дни вышла в Германии книга профессора в Ростоке Петра Лауренберга "Всеобщая мудрость". С нетерпением сравнив с ней свой труд, я не нашел в ней ничего иного, кроме некоего общего обзора аристотелевой философии; а поскольку я считал такое произведение, не содержащее ничего из божественной мудрости и тайны спасения, недостойным столь возвышенного названия, я стал надеяться, что оно подойдет, скорее, к нашему произведению, если в нем искусно будет изложено, как можно достичь счастья в этой и будущей жизни с помощью знания и веры, деяний и надежды. И я продолжал во имя Бога в свободные часы (как и раньше) свой труд, не посвящая никого в свои планы до тех пор, пока не увижу, что получится, или пока не найду искомый метод (определенный и неизменный).
47. Но случилось так, что двое из наших юношей - Даниил Эраст и Самуил Бенедикт, посланные в Англию учиться и снабженные рекомендательными письмами к лондонским проповедникам, были представлены немцу Самуэлю Гартлибу* (опекавшему в учении нескольких родовитых молодых людей); когда он их спросил, знают ли они Коменского (так как они сказали, что прибыли из Польши), те ответили, что знают. А когда один из них добавил: "Я был его помощником", Гартлиб спрашивает: "Что он теперь делает, после издания "Двери языков"?" Ответ: "Пишет "Дверь предметов".- "Что это будет?" Ответ: "Другое ее название должно быть "Всеобщая мудрость христианская, содержащая классификацию и подлинные свойства всех предметов". Гартлиб: "Вы можете устроить, чтобы к нему попало мое письмо?" - "Можем,- ответили они,- ибо мы обязаны писать ему и извещать его об успехах нашей работы". (Дело в том, что два года тому назад [на большом и торжественном собрании священников и представителей, разбросанных по Польше, Силезии и Венгрии] я был дополнительно включен в состав старейшин, и прежде всего мне доверили попечение о тех юношах, которые в качестве будущих церковнослужителей должны были обучаться теологии.) "Как живет Коменский?" - "Бедно, так же, как и остальные изгнанники". Здесь добрый Гартлиб сначала отменно позаботился о них (найдя для обоих покровителей, благодаря щедрости которых они могли находиться в Оксфорде), а потом написал мне письмо и послал мне средства к существованию, обещая это в будущем, если я сочту его достойным переписки со мной.
* (Гартлиб, Самуэль (конец XVI в.- 1662) - английский реформатор польского происхождения. Его отец, протестант, спасаясь от преследований, переехал во Францию. С 1628 г. Гартлиб живет в Англии. Среди его друзей - поэт Мильтон, посвятивший ему трактат "О воспитании" (1644). Гартлиб содействовал приглашению английским парламентом в 1641 г. Коменского, чтобы тот своими советами помог делу национального воспитания и учреждению университета. В 1647 г. предложил парламенту проект обширной социальной реформы.)
48. Изумленный отеческой заботой божьего провидения обо мне, я воздал благодарность замечательному человеку, так неожиданно проявившему христианскую любовь ко мне, неизвестному, и к нам, изгнанникам мира. Когда же он (в повторных письмах) просил послать какие-нибудь наметки пансофической книги, я набросал кое-что и послал ему. Однако, не имея в течение трех месяцев ответа, я решил, что эти наброски или потерялись, или не стоят внимания. Но вот вдруг мне был передан какой-то большой пакет книг, посланный мне из Гданьска. Открываю его и вижу "Предвестие пансофических стремлений" Коменского (напечатано в Оксфорде) с предисловием, объясняющим причину издания: ученые мужи так настойчиво жаждали моего наброска, что переписчики не успевали, посему, мол, было необходимо прибегнуть к печатанию. Кроме того, в посланном мне письме он добавил еще две причины: 1. Чтобы мы могли собирать суждения об этом замысле, когда он станет известен образованным людям в разных королевствах Европы и разного вероисповедания; и это, мол, будет полезно во многих отношениях. 2. Чтобы пробудить щедрость у тех, кто может способствовать тому, чтобы столь замечательное дело могло быть претворено в жизнь. Ибо мудрые мужи приходят, мол, к заключению, что для такого дела мало одного человека, тем более что сам Коменский благородно признает, что его оснащение для этого недостаточно. Посему нужно ему определить компаньонов в работе, шесть или восемь ученых мужей, которые бы изо всех библиотек извлекали наиболее существенное и давали ему отобранный материал (чтобы он своим пером приводил его в порядок). Но, мол, для такого труда мало одной человеческой жизни, если он должен быть доведен до совершенства. А потому необходимо в связи с этим создать коллегию, как того желал славный Веруламский*, предназначенную для всеобщего знания и способствующую приумножению наук и искусств, достойному человеческого рода. Пораженный, я изумлялся, что дело принимает такие размеры; но, привыкши почитать чужие мнения больше своих, я не хотел возражать, да уже и не мог.
* (Бэкон, Френсис (Веруламский) (1561-1626) - великий английский философ, родоначальник английского материализма. Лорд-канцлер при короле Якове I.)
49. Это произошло в 1636 году; последовали новые оттиски того же "Предвестника всеобщей мудрости" в Лондоне, Париже и в Голландии, а также различные отклики ученых (о которых сообщал мне Гартлиб), по большей части сверх ожидания благосклонные. Таким был отзыв, полученный из одной немецкой академии, в том смысле, что Бог никогда со времени дарования света своего слова не свершал большего благодеяния для рода человеческого, чем тогда, когда внушил одному из простых смертных такие мысли. Другой: Этот план создания книги всеобщей мудрости таков, что не может кому-нибудь не понравиться, разве лишь тому, кто вообще не любит ничего доброго. Третий: Кажется, Коменский обладает какой-то сокровищницей света, которой, однако, он один не в состоянии до сих пор воспользоваться на практике. В том же духе и остальные. Только один-единственный нашелся среди римских католиков, кто выразил свое несогласие,- Декарт*, увидевший здесь примесь теологии; и среди лютеран - Каловий; мол, вся эта всеобщая мудрость не что иное, как коварное средство для тайного распространения кальвинизма,- ложное подозрение! А один из моих собратьев в Польше наушничал среди священников и покровителей, что это опасная смесь божьих дел с человеческими, христианства с язычеством, света с тьмой, и довел дело до того, что я должен был дважды публично отвечать (сначала перед знатными покровителями церкви в замке в Лешно, а два месяца спустя перед священниками, собравшимися на синоде в лешненском храме); и каждый раз в результате мне было предложено делать уже с одобрения церкви то, что я прежде делал в тайне, и все добрые люди желали успеха доброму предприятию. (Я составил "Толкование пансофических опытов", сделанное ради критиков; это включено в мои "Дидактические сочинения", т. 1, равно как и сам "Предвестник всеобщей мудрости".)
* (Декарт, Рене (Картезий) (1596-1650) - великий французский философ, математик, физик и физиолог. В основе философии Декарта - дуализм души и тела, "мыслящей" и "протяженной" субстанции. Принимал участие в битве у Белой Горы на стороне императорского войска, после ранения находился в Праге, где познакомился, в частности, с И. Кеплером.)
50. Чувствуя, что такой разнобой во мнениях меня расхолаживает, и все еще питая надежду на Пансофическое общество, я продолжал работать весьма медленно (ибо полагал, что мне уже нельзя будет поступать по собственному усмотрению, пока я не увижу, что будет нравиться множеству этих мужей, более ученых, чем я); да иначе и быть не могло, так как на мои плечи легло руководство лешненской гимназией. (Ибо изгнанники из Силезии, которых в общине было уже большинство, не хотели свою школу соединить с нашей, чего желал светлейший граф, правитель, кроме как при условии, что Коменский станет ректором общей школы.) Между тем Гартлиб сообщал, что у него уже есть два и вскоре три человека, подходящих для совместной работы, и настаивал на общей встрече для распределения обязанностей; то он приглашал меня в Лондон, то в Амстердам или в Гамбург (даже в Штетин, если я пожелаю, или в Гданьск); а он с друзьями прибудет. Однако это не могло осуществиться, так как я уже был привязан к месту в связи с принятой должностью. Наконец в 1641 году, в месяце июне, получаю я от него три письма (одинакового содержания, но тремя разными путями посланные), в которых он настаивал, чтобы я прибыл немедленно (добавив в приписке): "Приезжай, приезжай, приезжай, это во славу божию, не вопрошай долее свою плоть и кровь!" Что я должен был делать? Я сообщил обо всем чешским собратьям - священникам и старейшинам церкви польской, которые как раз собрались в Лешно по своим делам. Они подумали, а потом решили, чтобы я ехал, а руководство школой передал временно проректору и соректору (ибо мне назначили, как это было принято, соректора; лютеране же выговорили право иметь из своей среды проректора); они не должны, мол, знать, куда я поеду и по какой причине буду некоторое время отсутствовать, нужно лишь, чтобы я вернулся как можно скорее; но от первого попечителя школы (человека знатного, воеводы города и лешненского графства) не надо ничего скрывать. Так это и произошло, и он мое намерение одобрил.
51. Я отправился в путь, и только прибыв в Лондон, в день осеннего равноденствия, я понял, в чем дело: меня призвали по решению парламента. Ибо мне показали речь, произнесенную в сейме г. Глауденом (который позднее стал епископом в Экстере, а два года тому назад умер); эта речь была по распоряжению парламента напечатана. К ней (к словам Захарии, гл. 8, 19: "Я превращу для вас пост в веселие, только любите истину и мир") он присоединил следующую вставку (как мне ее перевели с английского на латынь и как она у меня записана в моем путевом дневнике):
"Путь к миру ведет стезями истины. Не надейтесь, что снова достигнете прежнего мира иначе, чем возвращением к любви к древней истине. Истина только одна, как центр; ошибки и обманы разнообразны, они наполнены околичностями и противоречиями, ибо они не меньше, чем с истиной, воюют друг с другом. В этой связи я прошу позволения в столь благородном и представительном собрании рекомендовать вашей великодушной благосклонности столь долго посвящаемые Истине и Миру труды двух великих и всеобщему добру бесконечно преданных мыслителей, Коменского и Дюри*, оба они прославились своей ученостью, благочестивостью и безупречностью и, как я хорошо знаю, славой своих дел известны большинству этого высокочтимого собрания. Один из них заложил прекрасный фундамент для возведения храма Истины, человеческой и божественной, сверхполезного всему роду человеческому для достижения действенного познания вещей. Второй уже давно тяжкими трудами и усердием продвинул далеко вперед единение и согласие реформированных церквей (благодеяние, которое трудно переоценить) и добился признания многих великих теологов. Однако два этих чудесных ростка едва не засыхают, ибо им не хватает общей помощи для достижения столь возвышенных целей - к большому стыду времени нынешнего и во вред - и немалый - будущему. Итак, я предлагаю вашему мудрому вниманию: не было бы деянием, достойным вашего имени и добродетели сословия и церкви, пригласить сюда этих мужей, непосредственно наблюдать за их благородными усилиями, воздать им должное и т. д. Если Бог подвигнет вас на этот шаг,; да не отпугнет вас от этого замысла расстояние, отделяющее их 4 (один живет сейчас в Польше, а другой - в Дании)". И т. д.
* (Дшри, Джон - шотландский священник, активно участвовавший в борьбе за равноправие евангелических вероисповеданий. В 1636 г. его секретарем стал приемный сын Коменского - Петр Фиг ул.)
Воздав господину Глаудену за его речь, парламент приказал опубликовать ее и пригласить обоих вышеупомянутых.
52. Когда я прочел это, я сказал: "Вы действовали, друзья, скорее осторожно, нежели искренне, скрывая эти вещи от меня; если бы я знал это заранее, я не уверен, нашлось ли бы у меня столько мужества, чтобы позволить вытянуть себя на такую большую аудиторию, но теперь я в вашей власти. И все-таки прошу вас, хотя меня здесь никто не знает и даже на корабле не было, никого, кто бы меня знал (за исключением моего юноши), разрешите мне и здесь остаться инкогнито, будем эти несколько дней встречаться только друг с другом, ибо я должен вернуться". Они: "Это невозможно в этом году. Ибо король уехал в Шотландию по случаю коронации королевы, а парламент распущен до возвращения короля, осталось только 40 человек для устройства менее важных дел". Хотя эта весть была для меня очень жестока, я, несмотря на это, позволил отвести себя на квартиру, настояв на своем инкогнито.
53. Но на следующий день приходит Гартлиб и сообщает, что мое присутствие - уже не тайна и что он привел с собой портного, чтобы тот быстро сшил мне новое платье по покрою, принятому у английских теологов. Едва платье было готово, мы получили сообщение, что нас приглашает на обед епископ линкольнский (большой поклонник любомудрия). Когда я попал к нему с г. Дюри (которого я уже знал) и с Гартлибом, он спросил, привез ли я с собой свою семью. Я ответил, что об этом меня не просили, а если бы и просили, то это все равно нелегко сделать. Тогда он неприметно отвел моих спутников в свои покои и расспрашивал их, почему это не было устроено по-другому, и наказал им договориться со мной о приезде моей семьи, ибо, мол, иначе невозможно. Что касается обеспечения, то я буду получать от него, пока не последует распоряжения от государственной казны, 120 фунтов стерлингов ежегодно, а другие дадут помимо этого. Затем они выходят ко мне (а к епископу тем временем направилось несколько именитых графов) и обсуждают со мной эти предложения, рекомендуя мне не отказываться от добрых советов. Я ответил, что я сам себе не хозяин, ибо я из той церкви, в которой никто не решает о себе сам; что нужно будет посоветоваться с самим собой и со своими и т. д. Когда окончился обед, епископ, подавая руку, вложил мне десять дукатов, весьма изумив меня такой щедростью. (Вот тебе начало моего принятия даров от чужеземцев, Маресий. И не скрою дальнейших событий, чтобы ты прозрел, злополучный толкователь чужих приключений.)
54. Такого же мнения о приезде семьи были и другие (ибо мы были званы на беседы разными людьми), мол, необходимо, чтобы я переехал, если получу разрешение. Тогда я написал своим собратьям; но от друзей-коллег пришел нерешительный совет, от жены слезная мольба не отрывать ее, не знающую чужого языка, так далеко от семьи изгнанников, да и сам я не должен забывать о своей смертности и т. д. Но беспокоиться не стоило, так как положение в Англии было неустойчивым и менялось, сначала, правда, к лучшему, но вскоре к худшему. Сначала, когда король вернулся из Шотландии и парламент снова собрался в Лондоне на заседание, казалось добрым предзнаменованием то, что наш покровитель епископ линкольнский стал архиепископом Йоркским; а парламент несколько раз сообщил нам (главным образом через Шене Кульперера, человека знатного рода), чтобы мы были готовы к созданию из членов парламента комиссии мудрых мужей, которая рассмотрит дела нас обоих и примет решение. Пока же нам были переданы ведомости о доходах коллегии в Челси на содержание двенадцати ученых и т. д. Но единственный несчастный день, принесший весть об ирландском кровопролитии и о возникшей там войне, опрокинул все наши планы. Потеряна была целая зима, если не считать того, что я (желая угодить нашим ревнителям, жаждущим познакомиться с нашими планами) написал трактат под названием "Дорога света" и т. д., опубликованный в Амстердаме в 1668 году.
55. Тем временем мне принесли письма г. Людвика де Геера*, посланные в Польшу, а оттуда вслед за мной в Англию, в которых содержалось дружеское приглашение в Швецию; и желания моих друзей тоже склонялись к тому, чтобы я туда съездил (выяснить, чего там хотят). Когда я все взвесил, решено было ехать в Швецию; ведь соглашались и высшие друзья (как Августин называет покровителей) - архиепископ Йоркский, граф Брук, г. Пим и другие, присоединив только условие, чтобы я вернулся, когда в Англии обстановка успокоится. Итак задумал я плыть морем прямо в Данию и дальше, попрощавшись письменно с друзьями в Голландии; но они просили не уезжать в Швецию, не встретившись с ними. (Слова Геереборда: "Не причиняй нам позора, не остановившись, плывя мимо нас; найдешь в нашей академии больше друзей, чем можешь предполагать" и т. д.) Тогда решено, что нужно сначала пометить Голландию. [Между прочим] подчеркну (чтобы ты признал, г. Маресий, свою опрометчивость, распространяя в стольких видах лжесвидетельства обо мне), что я в течение девяти месяцев, проведенных в Лондоне (от осеннего равноденствия до летнего солнцестояния), дважды принимал причастие в бельгийской церкви, собрания которой я регулярно посещал, пользуясь братской дружбой проповедников (г. Цезаря Каланд-рина и г. Филиппа де Беек, потерявших к тому времени своего третьего собрата г. Тимофея де Влиет), а потом в церкви англиканской, начав посещать с г. Гартлибом их собрания в храме правителя.
* (Геер, Людвиг де (1587-1652) - крупный голландский предприниматель и купец, Получивший в 1641 г. шведское дворянство. Был дипломатическим агентом канцлера Оксеншерны и голландских Генеральных штатов. Оказывал материальную помощь чешским братьям в Лешно.)
56. Не хочу умолчать о том, что мне перед отъездом из Англии было передано письмо г. Ромэна де Сенева с приглашением во Францию; в письмо была вложена записка секретаря кардинала Ришелье, г. Россиньола, который от имени своего патрона делал многообещающие предложения. Такой оборот дела показался мне новым и необычным, но вместе с тем достойным того, чтобы поразмыслить над ним и посоветоваться с моими покровителями. И тогда г. Дюри обратился к двум политикам - знатным дворянам, а я с Гартлибом - к двум архиепископам, Йоркскому и армашскому (г. Уссеру, у которого мы нашли также г. Сельдена). Все они, по разным причинам, единодушно советовали нам предпринять эту поездку. Несмотря на это, я все-таки не мог решиться, чего-то, сам не знаю, там опасаясь, да и не владея французским языком; к тому же я боялся задержки и старался избежать подозрения у тех, кому я уже о своем приезде сообщил. Однако я предпринял меры, чтобы вместо меня поехал один из наших известных единомышленников, узнать, в чем дело. Итак, поехал Иоахим Гюбнер, снабженный моим ответом и рекомендательными письмами с изложением его заслуг. Но он уже не мог поговорить с умирающим кардиналом, а лишь с его секретарем. От него он узнал, что замышлялось: учредить пансофическую школу, но смерть кардинала нарушила эти планы. Несмотря на это, он все-таки подробно обсуждал общенаучные проблемы с г. Мерсеном (который уже раньше приветствовал меня в письме) и с другими учеными и т. д.
57. Неприлично обойти молчанием то, что мои английские друзья при расставании торжественно просили меня о трех вещах (и ныне я действительно сожалею, что позднее на них не обращалось внимания): 1. Чтобы я не дал отвлекать себя второстепенными занятиями от пансофических замыслов. 2. Чтобы я не тратил времени на чтение авторов, но старался бы добраться до сути вещей; это, мол, и есть то, чего от меня ожидают, новый, прочный, навеки незыблемый анализ вещей, а не какие-то пусть даже блестяще составленные компиляции. 3. Чтобы я сам, один, с помощью божией продолжал дело и до возвращения в Англию не искал и не допускал никаких помощников (надежду на возвращение они считали бесспорной).
58. Попав в Лейден, я был гостеприимно принят магистром Гееребордом и в его сопровождении посещал гг. профессоров и священников. Все меня любезно принимали и так или иначе поощряли в моей работе, среди прочих и г. Голий. Он меня спросил, знаю ли я, что "Дверь языков" переводится и на восточные языки. Когда я ответил отрицательно, он вытащил письмо, посланное из Алепа, от его брата Петра; тот благодарил его за посылку книги "Дверь языков" и сообщал, что сразу же начал ее переводить на арабский язык. А когда сделал более половины, то показал перевод магометанам, которые были в таком восторге, что сразу же распределили между собой, кто будет переводить эту книжку на турецкий язык, кто на персидский, а кто на монгольский. И прибавил: "Уже спрашивают и о других работах этого же писателя, писанных в том же духе". И говорит Голий: "Видишь, Коменский, как счастливо открыла твоя "Дверь" путь к язычникам!" Я: "Не нам, Господи, но имени своему воздай честь!" (Когда я сейчас об этом вспоминаю, верь мне, г. Маресий, я чувствую сердцебиение от того, что я не сумел лучше воспользоваться случаем и еще тогда не поспешил сразу же как-нибудь переработать "Дверь вещей". Может быть, удалось бы подготовить души этих народов к будущему их обращению и лучше, чем просто сухой терминологией. Если я каким-то образом виновен в пренебрежении к явившейся возможности, да простит меня Бог! Но виноват буду не я один, ведь меня со всех сторон так отвлекали, и не только тогда, но и потом, и до сих пор, что это может служить печальным примером. То, что делают все, не делает никто, ибо одни другим мешают. Я это испытал на себе столько раз, что однажды написал Гартлибу: "Если кто-нибудь и был причиной промедлений в пансофических исследованиях, то это прежде всего ты, мой друг; ибо ты не дал мне возможности в покое окончить мою работу, так сильно ты принуждал меня выйти на люди, в такую суету ты меня затянул и т. д.". Но, вероятно, как помыслы божий разнятся с нашими, так и времена и исполнители. Бог не противился замыслу Давида построить храм, но все-таки не желал, чтобы замысел этот осуществился при жизни Давида и им самим.)
59. Однажды решили друзья (г. Людовик де Дье, г. Авраам Гейдан, г. Клинже и г. Геереборд) отвести меня для беседы к г. Рене Декарту, который жил в прелестнейшем местечке за городом. Мы беседовали около четырех часов: он нам излагал сокровенные тайны своей философии, я, напротив, защищал убеждение, что человеческое знание, приобретенное только с помощью чувств и размышлений, несовершенно и фрагментарно. Мы расстались дружески; я его призывал издать основы своей философии (через год были действительно изданы), а он со своей стороны побуждал меня ускорить мою работу, сказав, в частности: "Я не выйду за пределы философии, следовательно, у меня будет лишь часть того, что у тебя будет целиком".
60. Устроив свои дела в Амстердаме (с г. Лаврентием де Геером, Готтоном и Рюльце, а также в досточтимой консистории, где я воздал благодарность за новые благодеяния в пользу наших разобщенных братьев), я поспешил в Гамбург. Но, следуя через Бремен, был задержан друзьями на целую неделю. Ко мне на квартиру пришли г. Людовик Гроций с г. доктором Нейфвилем и попросили меня от имени магистрата, чтобы я любезно согласился остаться на несколько дней, ибо им поручили побеседовать со мной, чтобы полнее познакомиться с моими дидактическими и общенаучными принципами. (Так как они уже используют "Дверь языков" вместе с другими книгами в классах своей высшей школы.) И они приходили ко мне ежедневно к обеду и к ужину, то один, то два, то три. Наконец они начали вести со мной переговоры, чтобы я принял педагогическое руководство, мотивируя это тем доводом, что их школа в течение многих лет была воспитательницей богословов для чешской церкви и что после упадка школ в Германии мы чем только можем обязаны помочь возрождению именно этой школы. Если же я этого не могу сделать лично, то я должен попытаться уговорить Давида Вехнера (который стал известен созданием "Храма языка латинского" к "Двери" Коменского, как указано в первом томе "Дидактических сочинений"). И пусть, мол, он не отказывает им в этой помощи; или в конце концов пусть это будет кто угодно из наших, даже если он и не будет безупречно образован, главное, чтобы он был человеком набожным, честным и умел работать по моему методу и т. д. Я пообещал, не зная, что Вехнер тем временем принял управление школой в Гёрлице; ею он достойно руководил и лишь недавно (в этом, 1669 году) праведно умер.
61. Самой важной встречей в Гамбурге была беседа со славным философом Иоахимом Юнгом, ректором гимназии. Он весьма сетовал на то, что дела у протестантов (в школах и церквях) обстоят слишком плохо, и жаловался, что сварливая философия породила сварливую теологию и что дело зашло так далеко, что едва ли можно найти лекарство. Он сам в течение нескольких лет (с Адольфом Тассом и с другими славными мужами) испробовал, мол, все возможное, чтобы помочь привести в надлежащий порядок философию; но все расстраивается из-за губительных войн Германии и фатального равнодушия людей. Он завидует, мол, счастливой ситуации в Швеции, и, если мои усилия будут успешными, он готов вместе со своими сторонниками идти за мной и т. д.
62. В Любек я ехал вместе с шестью польскими дворянами, которые возвращались из университетов и странствий. Они отговаривали меня от путешествия в Швецию и, многое обещая, звали с собой в Польшу. (Особенно один, наследник большого состояния, г. Адам Суходольский, весьма благородно предлагавший мне письменное обязательство, заверенное подписями остальных.) Но я ответил, что уже дал слово и не могу, не потеряв честь, не сдержать его. Так как на моей квартире проговорились о том, кто я, пришел посланец от бывшего члена магистрата г. Леонарда Эль-вера с приглашением меня на обед, а когда я отказался, то он упорно настаивал. Я пришел, и вдруг: два его сына приветствуют меня краткой латинской речью как своего учителя. Я изумился этому. Тогда отец: "Это твои ученики, ибо знание латинского языка почерпнули от тебя, из твоего "Преддверия" и "Двери". Я: "Такой детский пустяк, как "Дверь языков", прославила Коменского в мире?" Он: "Это отнюдь не детский пустяк, это истинно мужское творение!" И рассказывает мне, что тут натворил некто, попытавшись вместо моих книг ввести в школах свои. По приказу магистрата был исследован его метод, но, так как в нем не нашли ничего особенного, было принято решение придерживаться книг Коменского. Почтил меня также и сам магистр Энгельбрехт, рекомендуя свой метод, именно - провести некоторую подготовку лишь при помощи словарей и сразу же перейти к авторам. Я привожу эти подробности, так как я их нахожу при перелистывании своих дневников; принуждает меня к этому твоя неприязненность, Маресий; я никогда не восторгался своими начальными попытками (помочь школам), но меня приводило в изумление то, что другие преклонялись перед ними и что я так часто встречаюсь с такого рода проявлениями.
63. В Швеции я прежде всего нанес визит тому, кто меня пригласил, знатному г. Людвику де Гееру в Норчёпинге. От него меня послали сначала к г. Яну Маттие, находящемуся в городе Еребру (он был учителем латинского языка у королевы Кристины* и в то время уже и ее религиозным наставником, а вскоре после этого стал епископом в Стреннесе; в то время он как раз находился с королевой, которая перед своей коронацией проводила смотр провинций). Как только ему все изложили, он посоветовал двигаться по этапам, от меньшего к большему, от филологических работ к философским и т. д. [Когда я хотел уходить от него, он сказал: "Угодно ли обратиться к королеве?" - "Мне никто ничего не поручал",- сказал я. Он: "Я сообщил королеве, что ты завтра уезжаешь и что, пожалуй, она не должна была бы отпустить тебя без почести сметь поцеловать ей руку". Я спросил: "На каком языке она обратится ко мне?" Он ответил: "На языке образованных людей, чтобы ты видел, сколько почерпнула она из твоей "Двери языков" (ибо он изложил ей уже всю книгу). Так и произошло; я имел аудиенцию у королевы и с удивлением слышал, как королева бегло говорит по латински (и в 1646 году еще долее - в течение целых двух часов). Но это не относится к нашему делу.]
* (Кристина Августа (1626-1689) - шведская королева в 1632-1654 гг., дочь Густава II Адольфа. До совершеннолетия (1644) страной правил регентский совет (фактически канцлер А. Оксеншерна). Продолжала политику сотрудничества с феодальной знатью, начатую ее отцом. Тайно перейдя в католичество, отреклась от престола. Одна из образованнейших женщин своего времени, владевшая семью языками. Оставила переписку, мемуары.)
64. Потом меня послали в Стокгольм к именитому государственному канцлеру г. Оксеншерне*, который меня в течение целых четырех дней так проницательно экзаменовал, как никто из ученых. И прежде всего в школьных делах, вникая в малейшие детали; венцом этих бесед стало следующее его обращение ко мне: "Я наблюдал уже с первых лет своей жизни, что метод, принятый в школах, есть что-то насильственное, неестественное, однако в чем причина и каким способом ее можно устранить, я не понимал. Но случилось так - это было двадцать пять лет назад,- что мой король, вечная ему память, послал меня в Германию, и в каких только академиях мне не случалось побывать, везде я обсуждал с учеными этот вопрос, но никто не мог рассеять мои сомнения. В конце концов я получаю наставление, что есть такой человек, который именно об этом много размышлял и написал,- Вольфганг Ратке, у него можно спросить. Я стал его разыскивать, и моя мысль не имела покоя, пока я не нашел и не услышал этого человека. Но он (так как не умел говорить без подготовки) предложил мне прочесть большой немецкий том своих "Наблюдений"; я не позволил себя отпугнуть и проглотил эту пилюлю - прочитал все. Мне показалось, что пороки школ он вскрывает в общем хорошо, но его средства против них мне не особенно нравились, твои совсем иного сорта и, как я вижу, удовлетворяют все требования в этой области. По этим делам (ибо сейчас мои обязанности требуют меня) прийди завтра в то же время, в шесть утра".
* (Оксеншерна Аксель, граф Сёдермере (1583-1654) - шведский государственный деятель, риксканцлер (1612-1654) в царствование Густава II Адольфа и Кристины. Представлял интересы аристократической олигархии, добился ограничения королевской власти аристократическим государственным советом. После смерти Густава Адольфа (1632) до совершеннолетия Кристины (1644) фактически руководил всей шведской политикой.)
65. Прихожу снова и слышу от него неожиданное: мол, для преобразования школ всего шведского королевства регенты королевства (ибо Кристина еще не приняла правления) избрали Я. А. Коменского; с этим согласился и епископ, потому что Коменский, мол, не кальвинист, а гусит. Я ответил, что не нахожу слов, настолько все это для меня неожиданно. Но когда он, несмотря на это, продолжал настаивать, я сказал: "Без согласия своих единоверцев я ничего не могу обещать". Он: "Разрешение мы получим". Я: "Я обещал свое сотрудничество в Англии, как только обстановка станет спокойнее". Он: "Как я представляю себе ситуацию, там еще лет десять не будет покоя". Только тогда я сказал откровенно: "Ясновельможный господин, взять на себя преобразование школ всего королевства для иностранца - дело, чреватое завистью, опасная ставка. Лучше вот что: пусть будет выбран из вашего народа один или несколько человек, которые несли бы это бремя на своих плечах; я же честно обещаю, что буду делиться всем, что уже найдено и что будет дано найти в этой области в результате размышлений". Он: "Значит, все-таки ты к нам приедешь, чтобы лично быть с нами!" Тут возникло много вопросов, которые в тот же день не могли быть решены.
66. На следующий день я снова пришел к нему и услышал следующее: "Меня очень просил г. де Геер уговорить тебя переехать к нам; он готов на свои средства содержать ученых мужей, которых ты привезешь с собой. И он заслуживает похвалы за то, что, как примерный гражданин (ибо получил у нас гражданство), жаждет для своей родины той славы, которую мы ждем от твоих искр, ибо им суждено превратиться в пламя; он хочет, чтобы оно разгорелось и вышло из этого северного края. Но я, уважая твои обстоятельства, напишу ему, чтобы он больше не настаивал. А ты за это сделаешь для меня вот что: не останешься в Польше, так далеко от нас; приедешь жить в Пруссию или в Померанию, дабы мы могли призвать тебя всегда, когда это будет нужно". Я ответил: "Надеюсь, что мои разрешат мне это, если только я не буду от них совершенно оторван". Снова он: "Какой край ты выберешь?" Отв.: "Пруссию".- "А какое место в Пруссии?" - "Раздумываю,- сказал я,- то ли Торунь, то ли Гданьск". Он: "Почему не Эльблонг?" Я сказал: "Это место мне незнакомо; я никогда его не видел". Он: "Я знаю его; это очаровательное, спокойное, подходящее для твоих штудий место. В магистрате большинство мужи ученые и мудрые, тебе не будет недоставать их благосклонности. Но что самое главное - в религии они беспристрастны. В магистрате, среди граждан и даже среди священников есть частью лютеране, частью реформаты; но, несмотря на это, они не враждуют, а дружно с одной и той же кафедры проповедуют слово божие, у одного и того же алтаря подают причастие и т. д. И я думаю, что главное состоит в этом, чтобы ты сохранил беспристрастность в религиозных делах, когда целые государства обоих лагерей начинают благожелательно относиться к твоим усилиям" и т. д. Я обещал ему это и хотел распрощаться, желая завтра вернуться к г. де Гееру. Но он: "Еще тебя не отпущу, есть еще очень важные дела, и о них поговорим завтра, а сегодня раздели мой скромный ужин, который устраивается не публично, как званый вечер, а приватно". Так это и было, те вечерние часы мы провели в дружеских разговорах.
67. Когда я на следующий день вернулся, он сказал: "Буду обсуждать с тобой серьезнейшие вещи, которыми, как мне известно, ты занимаешься: я читал "Предвестника" твоей всеобщей мудрости. Мне кажется, что ты веришь в какой-то просвещенный, благочестивый, миролюбивый и, как говорят, золотой век; это так?" Я, не зная его мнения, сказал с проясненным лицом: "Да, так, ясновельможный господин, верую". Тогда он, принимая строгий вид, сказал: "Умоляю тебя как человека ученого и богослова, скажи мне, ты говоришь серьезно или шутишь?" Я: "Будь проклят тот, кто бы посмел в таком важном деле шутить и над церковью божией насмехаться. Я действительно так думаю, и в этом мое утешение, которое служит мне опорой при виде краха моей церкви и моего народа" и т. д. Он: "Ты готов к возражениям?" - "Готов, даже с нетерпением жажду. Ибо этот "Предвестник" был опубликован именно для того (хотя и не мною, а моими друзьями без спроса у меня), чтобы было можно получить отзывы ученых; и если отзыв может быть от любого ученого, то почему и не от тебя, человека зрелой мудрости?" Он: "Я выдвину против тебя доказательства, подкрепленные Писанием и разумом чтобы ты понял, сколь ложно то, во что ты веришь". Ответ: "Я готов выслушать". Тогда он: "Есть знаменитое высказывание Христово, что, когда придет Сын человеческий, он найдет веру на земле. А ты как думаешь? Ныне все мы ждем пришествия Христа на суд; а ты хочешь только начать распространять веру среди язычников? Как так?" Я ответил: "Это место единственное или, по крайней мере, главное, которому можно противопоставить тысячу иных, провозглашающих окончательную победу Христа и триумф церкви на земле. Оно дано не с той целью, чтобы затемнять остальное Писание, но с тем, чтобы объяснять (так же как в живописи используются темные краски и тени ради высветления соседних мест собственным светом). Нужно воздавать Богу благодарность за то, что рядом с темными местами положил он ключи" и т. д. Итак, я объяснил ему на примере притчи (Лук. 18: о неправедном судье и вдове, просящей помощи), смысл которой - "должно всегда молиться", что там нет речи о вере прошедшей или о вере оправдывающей (как говорит религия), но о вере во внимание свыше, то есть в доверие, что никогда не надо отчаиваться, даже тогда, когда все кажется потерянным. Так что для меня смысл этого изречения, сказал я, такой же, как изречения Филона*, гласящего: "Бог обычно в час отчаяния отодвигает час освобождения". Он: "Но здесь речь идет не о приходе Бога Отца, а о приходе Христа". Ответ: "Без сомнения, ибо Отец отдал весь суд Сыну" (Иоанн 5, 22 и 27). Тогда он: "Я никогда не слышал такого толкования этого места". Ответ: "И я не помню, чтобы читал такое, но дело вполне ясное".
* (Филон Александрийский (ок. 21 или 28 до н. э.- ок. 41 или 49 н. э.) - иудейско-эллинистический философ. Соединял иудаизм с греческой философией, прежде всего со стоическим платонизмом. Разработанный Филоном аллегорический метод истолкования Библии оказал заметное влияние на патристику и средневековую культуру.)
68. Канцлер был этим удовлетворен и ничего другого из Писания не приводил, вместо этого он обратился к доводам разума и сказал: "Мы, сидящие у кормила событий, наблюдаем ежедневно, как легко и по сколь ничтожным причинам возникают споры, а возникнув, как нелегко они улаживаются. Следовательно, ныне, когда все на свете находится в крайнем противоречии, откуда у тебя надежда на столь всеобъемлющее примирение?" Тогда я ему, ссылаясь на Писание и на здравый разум, обосновал свою надежду таким образом, что он же, напряженно выслушав, в конце концов сказал: "Полагаю, что так на эти вещи никто другой до сих пор не смотрел; иди же дальше по тому же пути. Тогда либо мы достигнем, наконец, соглашения, либо будет ясно, что надежды нет". И он отпустил меня с пожеланием божьего благословения. Хотя канцлер Упсальской академии проев, г. Ян Скитте просил, чтобы я в его сопровождении познакомился с профессорами и с архиепископом г. Лаврентием Паулином (которого со дня на день ожидали из Лапландии после долгого, продолжающегося целое лето, осмотра новых церквей), канцлер королевства меня отговорил: "Я не хочу отдавать тебя многим".
69. Вернувшись в Норчёпинг, я отдал письмо канцлера господину де Гееру (удивленному, что оно целиком написано собственноручно, чего он никогда не видел). А поскольку корабль, который должен был переправить меня в Пруссию, только что вернулся из Ливонии и необходимо было несколько дней для его выгрузки, было достаточно времени для размышлений о разных делах. Между прочим, когда он мне предлагал оплатить расходы (не только за меня, но и за моих сотрудников, ученых мужей) и когда я попросил письменное подтверждение этого обещания, чтобы поверили моим словам те, которых я хочу призвать, он отказался, говоря, что предпочитает, чтобы поверили скорее его словам, чем бумаге. В другой день на прогулке он спросил о наших рассеянных по свету собратьях, в какие края их занесло, каково их в том или ином месте положение, сколько их и т.д. Я ответил, что у меня есть список оставшихся проповедников, вдов и сирот. Когда он был ему предложен, то среди тех, кто искал гостеприимства в Венгрии и в Польше, насчитано было 94 проповедника с тремя настоятелями. Тогда я спросил, соизволит ли он распростереть крылья христианской любви и великодушной щедрости, проявленных по другим поводам, и на этих наших членов. А именно таким образом, чтобы часть того, что предназначено для работников, шла бы в помощь просящим. Он остановился в раздумье, а затем сказал: "Не будем смешивать это, пусть будет каждое дело отдельно! Тебе и твоим сотрудникам я дам то, что обещал, а тем каждый год буду посылать тысячу талеров, до тех пор пока тебя оставят при этом деле. Половина пусть достанется тем, которые живут в Польше, остальное - тем, кто в Венгрии, ибо я вижу, что их почти одинаковое количество. Я напишу им письмо, чтобы они тебя отпустили, а ты им его передашь с подарками". Я благословлял Бога (воздев очи и длани к небу), что нам, убогим, отверженным мира сего, дал он столь великого благодетеля; упоминаю здесь об этом для того, чтобы память о такой исключительной добродетели оставалась и в будущем.
70. Наконец он меня любезно отпустил с тройным условием: 1. Чтобы я, отложив на время общенаучные работы, посвятил себя целиком окончанию дидактических сочинений. 2. Чтобы я не изменял совету, который мне дали насчет Эльблонга. 3. Чтобы в компаньоны своих трудов я предпочитал брать старательных молодых людей, а не зрелых мужей с семьями, ибо молодых легче уволить, если бы вдруг какой-то из них не годился.
Когда я дошел в своей защите до этого места (19 сентября), поди ж ты, напала на меня вдруг болезнь, распространенная тогда в Голландии, сильная лихорадка и вырвала у меня перо из руки; и свалила меня, старца, так, что, потеряв надежду на жизнь, я считал, что подобает размышлять только о достойной кончине. Особенно когда объявили о смерти г. Серария, а вскоре после того г. Коцеия, погубленного подобной болезнью. Как утешение приходило мне на память известное изречение Меланхтона* (найденное после смерти в его бумагах) : "Не бойся смерти, ибо будешь избавлен от бремени грехов, козней дьявола и хищности теологов и т. д.". К этому, хотя и примешивалось нечто от человеческой слабости (а именно представление о радости, которую будет испытывать г. Маресий при известии о смерти нас троих, как будто бы Бог подтверждал и исполнял его осуждение нас, и я должен был умереть не защищенным от его обвинений), но все-таки дух победил это небольшое искушение, и я, будучи целиком в руках божьих, отдавал все свое (жизнь и смерть, славу и позор) и просил во имя Христа единственно о прощении грехов всей жизни; и не только для себя, но и для Маресия, без причины преследующего меня и не ведающего, что творит; дабы и ему было дано перед концом жизни познать свои заблуждения, просить у Бога прощения и обрести милость. Так надеждой, что я примирюсь с ним перед лицом божиим, утешал я свою душу, ожидая назначенного Богом часа.
* (Меланхтон, Филипп (1497-1560) - выдающийся немецкий гуманист и теолог, ближайший сподвижник М. Лютера. Теоретик лютеранства, обобщивший принципы лютеранской теологии, составитель Аугсбургского исповедания. Автор многих педагогических сочинений и учебников, оказавших значительное воздействие на немецкую школу XVI-XVIII вв.)
Однако, вот ведь, Богу захотелось вырвать меня из могильной пропасти и вселить снова надежду на жизнь! К концу октября он повелел жару отступить; да благословится имя его! Несмотря на это, остатки так долго продолжающейся старческой болезни не позволяли мне в течение целых трех месяцев снова набраться сил. Только 6 января 1670 года я снова беру трясущейся рукой перо и страстно взываю к Богу, чтобы он своей добротой вел меня к такому сдержанному изложению того, что нужно к этому сочинению прибавить, дабы оно не вызывало ни у кого возмущения, а, наоборот, утверждало в добром и меня, и г. Маресия, и других. Аминь, святый Боже, аминь! И внушила мне доброта божия два здравых совета: 1. чтобы я поскорее выпутался из споров с г. Маресием и все время (не знаю, сколько мне отмерено этим последним снисхождением божиим) посвятил труду пансофическому, давно начатому, о котором добрые люди мечтают, но который Маресий столькими порицаниями принизил. 2. чтобы я не привлекал его на публичный суд, но все то, что мне еще осталось обсудить с ним, предоставил суду совести, на троне которого восседает Христос. Итак, к этой цели я должен стремиться, окончив как можно короче очерк своих странствований, которые Маресий ложным изложением так позорно обезобразил.
71. Когда я попал в Эльблонг, меня тепло приветствовали господа старейшины, а на следующий день и магистрат (в лице посланного ко мне секретаря); мне была обещана всевозможная поддержка, и она действительно в течение целых шести лет оказывалась. Достойно памяти и то, что произошло у г. Коя, мудрого члена магистрата. Он, будучи одновременно куратором школы, был первым сторонником введения моего метода, а посему проявлял большую радость по случаю моего приезда. Он спрашивал меня, откуда у меня появилась мысль поселиться у них? Я ответил ему: "По совету шведского канцлера". Он: "А откуда тот взял такой совет?" Тут я повторил его слова так, как они приведены в § 66. Тогда он сказал мне еще с большим удивлением: "Могу ли я верить, что это действительно так?" - "Я ничего не выдумываю,- сказал я,- и для чего бы мне выдумывать?" Он: "Господи, неисповедимы пути твои!" И опять ко мне: "Чтобы ты перестал удивляться, что я удивляюсь, расскажу тебе, что у нас произошло. Густав Адольф*, король шведский, покорив в 1626 году часть Пруссии - и наш город тоже,- заключил с королем польским перемирие на шесть лет**, желая перейти с войском в Германию, оставил наместником в Пруссии своего канцлера, именно этого г. Оксеншерна. Тот, избрав резиденцией наш город, велел вскоре позвать к себе магистрат и, обратившись к нам с весьма резкими словами, сказал: "Хочу узнать от вас, эльблонгцы, кто вы такие! Я верил, что буду жить среди лютеранских евангеликов, а ныне вижу, что среди ваших сограждан, да и среди вас самих в магистрате и среди проповедников водятся кальвинисты, и вы это знаете и добровольно терпите! Но я ни в коем случае не могу закрывать на это глаза. Если бы я знал определенно, кто из проповедников заражен кальвинизмом, то стянул бы собственными руками с кафедры волка, прикрывшегося овечьей шкурой! Итак, я хочу знать, как с этим обстоит дело!" Так как все оглядывались на меня (ибо в этом году я стал впервые советником магистрата, представителем общины), то я ответил: "Ваша светлость, этот вопрос для нас неожиданен (ибо мы думали, что будут обсуждаться какие-нибудь выплаты); посему мы просим позволить нам удалиться посоветоваться". Тут он: "Вот она, кальвинистская уловка, изворачиваться! Не разрешаю! Я желаю, чтобы мне ответили сейчас же!" Тогда я, молча обратившись к Богу, ответил ему примерно следующим образом: "Да, Ваша светлость, у нас нет пристрастности, связанной с именами Лютера и Кальвина. Мы - евангелические христиане, мы хотим, чтобы у нас народ учили вере по книгам Евангелия, а схоластические тонкости мы отдали в школы. Ибо если кто-либо из проповедников придерживается взглядов того или иного доктора, пусть держит это про себя и не вводит публично церковь в смятение. Да не подумает Ваше сиятельство, что такое состояние церкви было заведено нами, здесь стоящими; таким мы его унаследовали от своих отцов и предков сразу же от начала реформации. Когда они видели печальное начало разрыва между евангеликами (из-за противоположных взглядов ученых мужей) и боялись еще более печального конца, то мудро признали, что его нужно предотвратить и не допустить у себя вздорных ссор. О, если бы вся Германия не знала, что есть или что называется "лютериш" или "кальвиниш"! Она бы не видела себя в развалинах, в которые ее ввергли и те, кто покидал остальных, и те, кто преследовал или же бросал других на произвол преследователей, и т. д. ...Что на это ответит господин канцлер?" - спросил я. Он: "Ничего иного, нежели: Es lest sich wol sagen (какой-то смысл в этом есть)". И на этом отпустил нас, не упомянув впоследствии об этом деле ни разу. И вот теперь, когда я слышу, что он одобряет воздержанность, за которую когда-то упрекал, я изумляюсь могуществу деяний божиих и восхваляю его.
* (Густав II Адольф (1594-1632) - король Швеции с 1611 г., полководец. Вел войны с Данией, Россией, Польшей, захватив обширные территории. С 1630 г. принимал участие в Тридцатилетней войне на стороне антигабсбургской коалиции. Сражался в Германии с лучшими полководцами того времени (победы при Брейтенфельде, 1631 г.; над Тилли, при Лютцене, 1632 г.; над Валленштейном - в этом сражении погиб).)
** (Перемирие на шесть лет... Речь идет о так называемой прусской войне 1626-1629 гг., одной из многих в длительной борьбе между Швецией и Польшей за господство в Прибалтике. В результате ее шведы получили Ливонию (Лифляндию) и ряд городов в Восточной Пруссии, в том числе Эльблонг. Заключая в 1629 г. шестилетнее перемирие с Польшей, Густав II Адольф стремился обезопасить тылы своих войск в Северной Германии, готовясь к активным военным действиям против Габсбургов. Выступление шведов в Померании против армии Валленштейна летом 1630 г. знаменовало начало третьего, "шведского" периода (1630-1635) Тридцатилетней войны.)
(Упоминаю об этом здесь лишь для того, чтобы было ясно, что и мудрый от мудрого может учиться и что не есть бесчестье для христианина и набожного ревнителя изменение своего убеждения в лучшую сторону.)
72. Итак, наняв в Эльблонге дом для житья, я поспешил в Лешно и передал старейшинам письмо и дары. Они, посовещавшись, приняли решение освободить меня для вышеупомянутых работ и дали мне в помощники четырех молодых семинаристов.
73. Когда я оттуда спешил с семьей в Эльблонг, со мной произошло нечто неожиданное, что должно было вызвать большую задержку моих работ. Ибо когда я остановился на ночлег в Мариенбурге*, то местный проповедник (Ян Эпископий, мораванин) дал мне понять, что светлейший палатин померанский (г. граф Герхард Денгоф) весьма переживает то, что я, недавно проезжая этой дорогой, не выразил ему почтения; и приказал при моем возвращении привести меня к нему. Итак, мы идем к нему: правитель, разузнав с нетерпением о том, что произошло в Англии, Бельгии и Швеции, спросил у меня, направлены ли пансофические усилия также и на примирение религий. Я ответил: "Только в своих последствиях; может статься, после того, когда утихнет большинство философских споров, люди будут больше расположены и к улаживанию геологических споров". Тогда Денгоф восхвалил божие провидение, которое устроило так, что я буду жить именно в Эльблонге, где уже живет Барт Нигрин, занимающийся вопросами мира. Я сказал, что я Далек от предприятий такого рода и что этот человек мне кажется очень подозрительным. Он: "Ты по-иному будешь рассуждать, когда познакомишься с основами его работы. Прошу тебя (сказал), доверяй ему и позволь к тебе обратиться; ты увидишь, что твои опасения превратятся в утешения".
* (Польский город Мальборк в Гданьском воеводстве. Основан под названием Мариенбург около замка, заложенного Тевтонским орденом. С 1309 г. резиденция великого магистра ордена. В период польско-шведских войн 1626-1629 гг. и 1655-1660 гг. имел важное стратегическое значение.)
74. Этот Нигрин был родом из Силезии, по вероисповеданию лютеранин, однако позже он был изгнан из отечества и стал проповедником реформистов в Гданьске; это был ученый человек, очень изощренный в диспутах, и поэтому г. палатин Денгоф его высоко ценил. Особенно, когда г. палатин довел Нигрина упреками до того, что тот отважился вступить в спор с капуцином Валерианом Магни. Магни перед этим издал книги о католическом и некатолическом правиле веры и надменно торжествовал над протестантами, ибо уже никто не отважился выступить против него; так было в Гданьске, где во время своего пребывания с королем Владиславом* он, найдя одного из противников, г. Ботсака, безуспешно его вызывал на диспут. Г. палатин заявлял, что именно наши теологи станут изменниками религии из-за столь несвоевременного молчания и страха. И вот под королевским покровительством был объявлен торжественный диспут, который продолжался в течение целых четырех дней (в присутствии главных лиц с обеих сторон) с таким пылом (писари обеих сторон записывали все в протоколы), что по приказу короля, когда монах начал терять почву под ногами, диспут был прерван и отложен на другое время, дабы дело католиков не было проиграно; было приказано, чтобы оба протокола были снабжены печатями видных мужей и чтобы впредь они хранились в гданьской ратуше. Ио на следующий день король, послав Нигрину (за то, что он мужественно держался) воистину королевский дар - девять тысяч злотых, добился того, что протоколы были уничтожены. Монах, однако, ежедневно посещал Нигрина и пытался продолжить дебаты; он говорил, что еще не видел никого, кто бы сумел лучше определить сущность спора и мужественнее отстаивать свой тезис. "Ты не должен зарывать этот клад, Нигрин, а пустить его в оборот, чтобы он приносил доходы господину своему. Когда я вернусь в Рим,- говорил он,- я буду доказывать папе и святой коллегии, что протестанты не являются еретиками в собственном смысле слова, ибо умеют защищать свои взгляды, опираясь на Писание, церковные соборы, отцов церкви, что они - схизматики, причем по нашей вине, ибо мы обнаружившиеся ошибочные шаги не исправляем и непристойности с глаз их не удаляем". И прибавлял: "Не думай ты, Нигрин, или кто-либо иной, что римская церковь не признает своих недостатков не только в жизни и в обрядах, но и в учении, а все это потому, чтобы достойно прийти к реформации". Следовательно, мол, лучше, чтобы Нигрин внес свою лепту в исцеление от ран всей церкви, нежели одной только части, оторванной от единого тела церкви, и т. д. Короче: Валериан вел дело с ним так, что Нигрин, клюнув на эту приманку, сначала отказался от места проповедника в Гданьске, потом уехал в Варшаву и советовался с епископами и, наконец, отправился вместе с Валерианом в Моравию, однако, побоявшись следовать за ним в Рим, вернулся и обосновался в Эльблонге, купив себе там дом.
* (Владислав IV Сигизмунд, Ваза (1595-1648) - король польский (1632-1648). В смутное время и позднее претендовал на московский престол. Малоудачливый в политике, отличался веротерпимостью, прилагая немалые усилия к прекращению вражды различных вероисповеданий, устраивал съезды представителей различных сект, провел соглашение между униатской и православной церквями.)
75. Когда и я там очутился, он вскоре посетил меня; он открывал мне мало-помалу свои тайны, побуждал меня объединиться в осуществлении наших планов и заявлял, что будет более честно, если я предложу свою помощь королю и королевству польскому, чем этому захолустному шведскому уголку. Когда я говорил, что дал слово и перемены невозможны, он тогда заявил: "Сколько ты получаешь ежегодно?" - "Четыреста империалов". Он: "И из них же содержишь и своих помощников?" - "Да, но для них кое-что прибавляют на одежду". Он: "Хлеба у тебя не будет, хлеба у тебя не будет". Я ответил: "Не хлебом единым жив человек" и т. д. Он: "От меня ты получишь в два раза, даже в три или четыре раза больше".- "Я не нуждаюсь в таких доходах,- сказал я,- мне достаточно питания и одежды". Он: "Значит, ты так дешево себя ценишь?" Короче, он столько раз и так разнообразно настаивал, что я сказал: "Умоляю тебя, Нигрин, не нарушай моих планов. Не знаю уж и как, но меня слишком выставили на люди; ожидают от меня таких вещей, что я и сам не знаю, под силу ли они мне, поэтому я и удалился на этот Патмос*, чтобы испробовать свои силы. А ты меня опять отсюда влечешь прочь ради иных задач?" И т. д. и т. д.
* (Патмос - один из Спорадских островов в Эгейском море. Был местом ссылки у древних римлян. Предание гласит, что сюда был сослан апостол Иоанн. В одной из пещер он имел откровение, составившее содержание Апокалипсиса.)
76. Я забыл упомянуть, что сообщил Гартлибу в письме о решении, принятом в Швеции, согласно которому я должен отложить пансофические работы и заниматься работами грамматическими. Он это намерение по многим доводам хулил (в частности, таким солецизмом: "В какую пропасть ты катишься, занимаясь делом, не стоящим твоих сил?"*, намекая тем самым, что эти менее важные работы могут делать другие) и желал, чтобы еще можно было провести изменение, резко настаивая на необходимости отдать предпочтение более важным делам. Это письмо я послал своему покровителю, прося, чтобы доводы были приняты во внимание. Но тщетно, мне приказали продолжать работу над дидактическими сочинениями. Чтобы, несмотря на это, хоть частично удовлетворить тех, кто добивался пансофических трудов, я опубликовал "Очерк всеобщей мудрости" (напечатанный в Гданьске в 1643 году), вскоре вновь изданный в Лондоне, в Париже, в Амстердаме** и т. д.
* (Коменский называет солецизмом обыгрывание (с обратным смыслом) 811-го стиха десятой песни "Энеиды" Вергилия -"Что ты рвешься на смерть и свыше силы дерзаешь!" (Вергилий. Энеида. Пер. В. Брюсова и С. Соловьева.- М.; Л.: Academia, 1933).)
** (Парижское издание ныне неизвестно.)
77. Вернусь снова к Нигрину, который опять употребил новую отмычку против моей неуступчивости, дав мне письмо, посланное Валерианом из Рима, с приветом для меня. В нем были и следующие слова: "Кажется, что свет душ засиял тому человеку, который столь всецело посвятил себя желанию продвинуть вперед благо рода человеческого. Скажи ему, что я готов содействовать его пансофии двумя мелочами". Дело в том, что Нигрин послал ему без моего ведома "Предвестник всеобщей мудрости". Вскоре после этого он мне показал договор, заключенный с тем же Валерианом, собственноручно подписанный обоими, о том, что необходимо искать (Валериан в Италии, Нигрин в Германии) ученых мужей, подходящих для реформирования философии, чтобы не казалось, что церковь по-прежнему зависит от философии языческой, аристотелевой и т. д. Он говорил, что у него есть надежда привлечь к этому Г. Горнея, профессора в Гельмштадте; если соглашусь и я, то это будет желанное пополнение и т. д. Но я просто-напросто отказался, поскольку, мол, не могу дать себя сманить к этому.
78. В другой раз он мне доверил опять новую тайну: будто бы король польский (с согласия епископов) хочет послать остальным королям и князьям христианского мира послание с осуждением жестоких религиозных войн и с рекомендацией мирных совещаний; но совещаний иного рода, чем те, что до сих пор предпринимались и оказывались либо пышными сборищами, либо местными диспутами теологов, в разных местах устраиваемыми, на которых одни других либо подавляли численностью, серьезностью или силой, либо застигали врасплох хитростью. Надо, чтобы благочестивые и образованные теологи с мирным характером, уполномоченные князьями, собрались в определенном месте и тщательно исследовали то, что является спорным в Писании и в древних сочинениях, чтобы они старались везде выявить то, что правильнее и лучше, а потом спокойно привести это в согласие, не оставляя никому ни единого сомнения неразрешенным. Король, мол, хочет предложить для этого благотворного предприятия свои спокойные провинции, особенно Пруссию, а в ней город Эльблонг, не скупясь на расходы ради такого святого замысла, и т. д. Так как мне эти планы казались совершенно разумными, я кое-что прибавил по их рекомендации; и это принесло мне позже немало затруднений.
79. Ибо в 1644 году Нигрин мне сообщил, что король и епископы призывают его в Варшаву, пусть я, мол, возьмусь его сопровождать. "Сопровождать,- сказал я,- но какое мне дело до Варшавы?" Нигрин: "Король пошлет за тобой". Я ответил: "Король не пошлет за неприметным, незнакомым ему человеком, если ты ничего не подстроишь". И в великом волнении я сказал: "Прошу тебя, ради Бога, не мешай мне. Иди за своим делом без меня, а мне дай спокойно делать свое дело". Тогда он: "Я тебя не отпущу, разве только письменно оформишь наш недавний разговор". Что я должен был делать? Чтобы купить себе покой от его навязчивости, я написал тот набросок, будучи уверен, что в нем нет ничего такого, что могло бы мне или другим как-то повредить. Взяв у меня эти бумаги, он предложил мне другое: книги Валериана о правиле веры, чтобы я их пока читал. Я ответил ему, что из-за работы у меня нет времени, а полемиками я не увлекаюсь. А он: "Заклинаю тебя читать их; а если не будешь, призову тебя на суд Христа. Таков ваш обычай - осуждать католиков как идолопоклонников и т. д., а спорную вещь и суть спора понять не хотите". И ушел, выдавая этими словами свой образ мыслей, уже достаточно расположенный к перемене вероисповедания.
80. Я же, памятуя его заклинание, решил посвятить несколько дней чтению этой книги; сначала я читал бегло, но потом по-настоящему, признавая ее содержание серьезным. Отсюда возникли два ответа Валериану, изданные вскоре (по настоятельному требованию друзей, которым я их дал на отзыв) в Гданьске под именем Ульриха Нейфельда, а недавно снова напечатанные в Амстердаме под моим настоящим именем*.
* (Речь идет о книгах "Judicium de judicio Valeriani Magni... sive Absurdi-tatum echo" и "Judicium de fidei catholicae regula catholica", где Коменский полемизирует с сочинением Валериана "Judicium de Acatholicorum et Catholicorum regula credendi". В первых изданиях Коменский подписывался Ulricus de Neufeld и Ulricus Neufeldius (вольный перевод имени Коменского - Amos(us) Nivnic (ky), что дало повод для предположения, будто бы автор намекает на Нивнице как на место своего рождения.)
81. Между тем приходят слухи о том, что Нигрин в Варшаве переменил вероисповедание, открыто признав римское. Так оно и было. Ибо его спрашивали епископы, каким образом он хочет их убедить, что своей деятельностью не замышляет обманывать римскую церковь? Если он ранее подписал аугсбургское исповедание*, то, может быть, у него хватит мужества подписать их исповедание, которое находится в согласии с тридентским собором**? Когда он стал соглашаться, что все будет браться в католическом духе, они сказали: "Тогда подпиши". И он подписал. А они: "Пока этого мало; есть у тебя мужество подтвердить объединение с римской церковью и принятием причащения под одним видом?" Нигрин изворачивался, но, не видя, куда отступить, согласился; но требовал, чтобы это произошло тайно, дабы предотвратить возмущение со стороны евангеликов и помехи к соединению церквей. Ему было обещано, что это произойдет в архиепископской домашней часовне, на второй день, в восемь часов. Но держали это втайне таким образом, что об этом узнали все, и многие, в том числе и евангелики, сбегались на это зрелище. И видели, как епископ сидит у двери часовни и даёт Нигрину, склоненному к его коленям, отпущение греха ереси; что тот, будучи протестантом, вступает в римскую церковь не отступничеством, а соединением.
* (Аугсбургское исповедание - изложение основ лютеранства (в 28 статьях, на немецком и латинском языках), составленное Меланхтоном и представленное Карлу V на Аугсбургском рейхстаге в 1530 г. Устанавливало обрядовую сторону лютеранского культа, принцип подчинения церкви светскому государю. Отклонение Аугсбургского исповедания Карлом V и рейхстагом послужило поводом к длительной борьбе между католическими и протестантскими князьями Германии, окончившейся Аугсбургским религиозным миром 1555 г., который установил полную независимость князей в религиозных вопросах и признал лютеранство официальным вероисповеданием (наряду с католицизмом).)
** (Тридентский (Триентский) собор, Вселенский собор католической церкви, заседавший с перерывами с 1545 по 1563 г. в г. Триенте (ныне - Тренто в Италии). Был созван в связи с успехами Реформации по настоянию многих прелатов и императора Карла V. Собор закончился победой папской, антиимператорской партии. Были закреплены все традиционные догматы католического вероучения, усилились гонения на протестантов, была введена церковная цензура, активизировалась инквизиция. Решения Тридентского собора надолго определили деятельность католической церкви эпохи Реформации.)
82. Паписты насмехались над весьма ошеломленными евангеликами: вот, мол, у нас и наступил час торжества над недавним триумфатором; епископы особенно подтрунивали над г. палатином померанским, мол, его патриарх уже показал пример, и ему пора следовать по его стопам. Тот отвечал: "Неразумно вы поступили, господа, действуя таким образом. Вы могли бы дольше при помощи этого орудия подлости водить нас за нос, сделать из нас посмешище, причинить нам больше вреда, если бы вы его еще и далее прятали под маской; но теперь, как только этот Иуда выдал себя, ваши интриги уже бессильны". И он уехал, негодуя, из Варшавы (даже не дождавшись конца сейма). Узнав о его возвращении, я поспешил в Мариенбург, чтобы подробнее узнать от Его Светлости, что произошло, и чтобы излить свое огорчение близкими связями с вероломным человеком (которого мне рекомендовала Его Светлость). В то же время прибыл торунский староста г. Ян Прусс. И палатин решил призвать нас обоих одновременно и поговорить об этом злополучном деле. Когда после многих причитаний над такой подлостью меня спросили, почему именно я так напуган, я ответил: "Потому, что я ему кое-что слишком доверчиво сообщил" и т. д. И показал им то самое "Напоминание друга другу о воссоединении разобщенных". Прочитав его, они спросили, чего я здесь опасаюсь. Сочинение, мол, благочестивое, изысканное, умеренное, так что никто, даже самый резкий противник, не может его не одобрить. Я ответил: "Он пригрозил мне, что я буду призван к королю. А я, вытерпев от папистов на своей родине, всего у них боюсь, даже простого взгляда". Он на это: "Ты живешь теперь в Польше, а не в Чехии; лишь бы сердце твое не поддалось известному: Поклонись мне - и получишь все, что хочешь". Я ответил: "Такой опасности нет". "Тогда вообще нет опасности,- изрек он,- если тебя король позовет, я пойду с тобой, поведу тебя и приведу назад" и т. д. Однако я сообщил эти сведения и в Швецию, спрашивая совета; но получил приказ остаться.
83. Между тем от короля и архиепископа были разосланы послания, приглашающие евангеликов к мирному диспуту в Торуни в сентябре месяце; наши, однако, намереваясь обдумать, что нужно сделать, быстро созвали встречи в провинциях, и я тоже был позван своими в Великую Польшу. Везде было решено, что срок слишком краток, что нужно просить короля об отсрочке на следующий год и т. д. Когда отсрочка была получена, благочестивый князь Януш Радзивилл* пригласил наших из всех провинций к себе в Орлы в Литве, чтобы договориться о единогласных действиях; и прибыли в большом количестве дворяне и священники. Я тоже был назначен от моих собратьев в Польше и послан эльблонгским магистратом туда в их собственной карете, хотя другие лютеране не посылали теологов, а лишь гонцов с посланиями. Но то, что там произошло, известно всем; я упомяну лишь кое-что, касающееся меня лично (чтобы отбросить столько пустых побасенок Маресия).
* (Януш Радзивилл (1612-1655) - гетман польный литовский. Участвовал в борьбе против освободительного движения украинского народа во главе с Б. Хмельницким. В 1654-1655 гг. потерпел поражение от русско-украинских войск и вместе с другими литовскими магнатами шведской ориентации подписал Кайданский договор о переходе Литвы под протекторат Швеции.)
84. Было принято решение воздать благодарность королю (за предоставление годичной льготы), посоветоваться с иноземными богословами, выбрать дома подходящих людей, которые пойдут на диспут, и послать к королю с нынешнего собрания знатных людей в качестве посланников. Чтобы придать духу и им и всем нам, я получил приказ произнести прощальную речь, которую я и произнес, черпая из "Деяний апостолов" (XXIV, 14-16). Когда я ее окончил, благочестивый князь сначала сам лично, а потом при посредстве суперинтендантов литовских церквей, посланных ко мне, милостивейше договаривался со мной о переезде в Литву, чтобы я поселился в его замке в Любече на Немане и там работал над пансофическим сочинением. Там, мол, весьма богатая библиотека, и Его Высочество, мол, позаботится, чтобы из какой угодно страны было доставлено любое сочинение, которое понадобится; мне, мол, будет разрешено призвать к себе на помощь ученых мужей в любом количестве, а Его Высочество готово тратить даже четверть своего дохода на поддержку столь замечательного дела. За столь неслыханную щедрость и воистину богатырское рвение я воздал ему подобающую благодарность и объяснил, почему это пока не может осуществиться (из-за обязательства, взятого уже в другом месте), что это можно будет учесть, смотря по тому, какую возможность в будущем даст Бог и время. (Но не знали мы о божьем намерении наслать на Польшу и Литву грозу своего суда в подобии неистовых войн и сурового преследования церквей, в пучине которых погибло столько благочестивых проповедников и защитников церкви, да и сам славный князь; горе!)
85. Вернувшись в Эльблонг, я сообщил о том, что произошло в Литве, не только эльблрнгскому магистрату, но и своему покровителю в Швеции и получил согласие с той оговоркой, чтобы я не принимал участия в торунском диспуте, а удалился незадолго до этого в Швецию. Я добился этого и у своих братьев; но некоторые (из Малой Польши и из Литвы) резко выступили против этого, возражая, что если Коменский уклонится, то его не только будут подозревать в союзничестве с Нигрином, но и обвинять в отступлении от божьего дела. Тогда мои друзья нашли средний путь, решив, чтобы я присутствовал при начале диспута, а именно для посредничества между реформатами и лютеранами (ибо надеялись на мое кое-какое влияние на них), дабы мы не расходились между собой хотя бы в тех пунктах, которые совместно отстаиваем против папства; ибо в противном случае, если мы будем непримиримы между собой, то станем посмешищем для противников, которые этого несомненно и ожидают.
86. Но это благочестивое стремление моих братьев (к хоть какому-либо единодушию перед лицом противника) было тщетным. Ибо лютеране написали саксонскому курфюрсту, чтобы он им послал на помощь какого-нибудь надежного теолога, и курфюрст им послал г. Гюльсемана (профессора в Виттенберге); но из-за того, что у них председательствовал этот человек, нельзя было достичь ни малейшего смягчения. Ибо он, проявив три года тому назад изданием "Непримиримого кальвинизма" свою непримиримость, считал нечестным со своей стороны отступить от нее. По указанию своих и по просьбе торунского магистрата (переданной мне членом магистрата г. Пруссом) я два раза посетил его, взявши с собой одного из своих собратьев (Яна Эпископия), и изложил ему положение церквей в Польше (чешского, аугсбургского и гельветского исповеданий)*, успех которых зависит от взаимной сплоченности, возникшей на памяти отцов; я просил его о такой умеренности в решениях, чтобы было видно, что благо церкви является для нас общей целью и чтобы наш разлад не давал ныне противникам возможности легко опрокинуть нас. Тогда он нас, чешских братьев, упрекал в непостоянстве, мол, мы не те, кому Лютер подал руку к братскому союзу, ибо мы будто бы перешли в лагерь кальвинистов. Я утверждал, что мы ничего не изменили в догматах против исповедания наших предков, которое Лютер одобрил и издал**, украсив своими похвальными отзывами; что мы с реформатами связаны так, как согласно христианской любви должны быть связаны со сторонниками Евангелия и они, и кто угодно и т. д. Он ответил, что уже нет времени кому-либо поддакивать, но надо проявить усердие во имя религии, каким бы ни был результат; и его нужно вверить Богу. Он, мол, будет со своими друзьями защищать свою религию во всех пунктах. Реформаты же пусть сами смотрят, что им на пользу, и т. д.
* (Гельветское исповедание - название двух исповеданий реформатской церкви, составленных Буллингером в 1536 и 1564 гг. Первое было подписано уполномоченными всех реформатских церквей Швейцарии. Оба были приняты кальвинистами в Шотландии, Франции, Польше, Венгрии.)
** (Речь, по-видимому, идет об исповедании веры, представленном чешскими братьями в 1532 г. маркграфу Георгу Бранденбургскому и в 1535 г. королю Фердинанду и расположившем в их пользу Лютера.)
87. К этому прибавилось еще одно предзнаменование безнадежности задуманного: политический управляющий реформатов г. Збигнев Горайский*, бургграф хелмский, спросил князя Оссолиньского**, канцлера Королевства Польского, уполномоченного, посланного королем, будем ли мы с ними обсуждать вопросы религии свободно, как свободные со свободными? Тот ответил: "Нас обязывает совесть". Тогда Горайский: "И нас тоже, а именно по отношению к Богу и его слову". Канцлер: "Нас по отношению к церкви". Бургграф: "Церковь - это люди, но Бог есть Бог; и больше подобает слушаться Бога, чем людей". Канцлер: "Нам было сказано: слушайся церкви!" Бургграф: "Тогда с какой целью мы поведем диспут?" Канцлер: "С той целью, чтобы вы научились подражать нам, так же быть послушными голосу церкви". Когда нам наш управляющий об этом рассказывал, было ясно, на что можно надеяться; но я, видя столь прекрасное начало мирного диспута и будучи уверен, что на обеих сторонах у нас хватит забот с непримиримыми людьми, попрощался с братьями в Торуни, чтобы поспешить в Швецию, как мне было приказано.
* (Горайский, Збигнев (ок. 1590-1655) - видный польский государственный деятель. Блестяще образованный, много путешествовавший по Европе, он всю жизнь активно боролся за урегулирование прав протестантских религиозных общин, в частности кальвинистских. Каштеляном хелмским был с 1641 г.)
** (Оссолинъский, Ежи (Юрий) (1595-1650) - польский государственный деятель, дипломат. С 1643 г. канцлер коронный. Во время освободительной войны украинцев под водительством гетмана Б. Хмельницкого сумел склонить крымского хана изменить своему союзу с Хмельницким, что вынудило последнего пойти на заключение Зборовского договора 1649 г. Оставил представляющие значительный интерес воспоминания.)
88. Но, найдя дома в Эльблонге некоторых из моих близких больными, видя зиму перед собой и не имея свои школьные труды до сих пор подготовленными (при стольких препятствиях), я отложил поездку на следующий год (сообщив обо всем лишь в письменном виде). Тем временем торунский диспут окончился бесплодно, ибо его даже не начинали; ведь все три месяца, разрешенные королем для дебатов, были проведены в подготовительных работах (в выяснении, каких титулов придерживаться непосредственно во время диспута, и подобных мелочей)! В этом можно было видеть праздность людей, пекущихся о великолепии, а не о сути дела. Но король, разгневавшись на неприступность лютеран, начал помышлять о новом диспуте реформатов. Тем самым мне впервые представилась возможность высказаться о христианстве миротворящем, поелику миротворцем является Христос, о том, как должны быть подготовлены христиане, истинные наследники Христа, чтобы их действительно признавали подлинными сынами мира. Но намерения короля не получили продолжения, ибо вскоре вспыхнула война с казаками*, а сам король в скором времени после этого умер**, и, конечно, начатое мною дело тоже не подвинулось вперед. Но духовенство в Польше с той поры и по сей день стало более азартным в искоренении евангеликов.
* (Речь идет о вооруженной борьбе украинского народа в 1648-1654 гг. за освобождение от власти польской шляхты и за воссоединение с Россией. Активной антипольской силой стали реестровые казаки во главе с гетманом Хмельницким.)
** (Король Владислав IV скончался 20 мая 1648 г., вскоре после получения известия о поражении польских войск в сражении при Желтых Водах происходившем 6 мая.)
89. Нужно кое-что упомянуть и о конце жалкого отступника Нигрина, в назидание отступникам. Когда он после своего отступничества возвратился домой, написали ему два гданьских проповедника, прежние друзья его, Арне Андреэ и Ян Цезарь, требуя объяснить причины его поступка; в противном случае они упрекали его в легкомыслии и призывали к покаянию. Когда он на это ничего не ответил, они обратились ко мне, чтобы я настаивал на ответе. Тогда я посетил его и прежде всего сказал ему от своего имени: "Господин Нигрин, таким способом примиряют исповедания?" Он сначала свой поступок извинял тем, что будто бы был обманут, а потом всячески приукрашивал его. Я: "Ты ответил гданьским?" Он: "Не ответил и не отвечу. Ich achte die Bachanterey nicht, считаю их недостойными того, чтобы на их ярость против меня отвечать хоть одним словом". Я: "Но апостол обязывает (Петр. 1, 3, 15) - "Будьте готовы дать ответ". Так как он стоял на своем, я сказал: "Помню, я читал о каком-то иезуите, который перед королем французским произнес такую блестящую речь против атеистов, что все пришли в изумление. Полагая, что нравятся его остроумие и красноречие, он предложил, если королю будет угодно, говорить завтра за атеистов, что Бога нет. Но король, оскорбленный легкомыслием этого человека, приказал ему убираться. Не поступаешь ли подобным образом ты, Нигрин? Так как тебе сопутствовала победа при защите правды и так как ты видел, что это нравилось, ты тут же пытаешься бороться против правды! Смотри, чтобы с тобой не произошло того же, что с ним, чтобы ты своим легкомыслием не оскорбил и не отдалил от себя тех, кому ты стремишься нравиться". Так как это сравнение он воспринял с большим неудовольствием, я прибавил: "Пусть с твоей совестью дело обстоит как угодно, но жалостно и даже смешно, чтобы тот, кто ловушки устраивает, в ловушки попадал и чтобы торжествовали над триумфатором".
90. Позднее, однако (за два месяца до торунского диспута), случилось, что Нигрин через своего секретаря передал мне, что у него находится священник Шенгоф, духовник королевы, который мечтает со мной познакомиться и просит, чтобы я его посетил. Я пошел к нему и нашел там также г. Клавия, ректора брунсбергской коллегии, оба меня очень любезно приняли, и я слышал от них разные вещи, особенно хвалебные речи моей "Двери языков", которую, мол, и они излагают своим ученикам; далее об ожидании "Двери вещей" или пансофии, "Предвестника" которой они видели, и, наконец, о торунском диспуте; мол, напрасно евангелики боятся козней; существует, мол, искреннее стремление к познанию истины и объединению в мире. Потом просили (как только узнали от г. Нигрина, какое место я занимаю у своих), чтобы и мы тоже были охотны послать туда людей миролюбивых, несварливых, нежестокосердных, неподозрительных и т. д. Пока мы об этом разговаривали, входит вдруг некто, странным образом начавший лебезить перед отцами иезуитами (ибо, кроме прочего, говорил: "Благочестивейшие отцы, если раньше я смотрел на вас как на дьяволов во плоти, то теперь на вас гляжу как на ангелов божьих"). Те спрашивают у Нигрина, кто это? Он отвечает: "Теодор Симонии". Тогда они обращаются к Симонию и расспрашивают его о его родине, об образе его жизни, о причинах перемены исповедания и т. д. (Тогда как я про себя размышлял о том, что тут происходит и не устроен ли, кажется, этот театр ради меня.) Он рассказывает, что родом он гольштинец, что был воспитан в лютеранстве, но, несмотря на это, испытал разные исповедания и нигде не мог найти покоя для совести, лишь в лоне церкви католической. Его спрашивают, при каких обстоятельствах он принял решение присоединиться к церкви. Он ответил: "Амстердамские еретики, называющие себя реформатами, прознали, что я хорошо разбираюсь в "Отцах"*, особенно греческих, и наняли меня собирать из древних сочинений все, что говорит против папства. Тогда я (с обычной для еретиков опрометчивостью) взялся за дело и сделал выписки из "Отцов трех столетий", которые они вскоре напечатали (он показал книжку в восьмушку); однако когда я хотел продолжать, моя совесть восстала, ибо, чем дальше я продвигался, тем больше находил свидетельств в пользу папства, так что в конце концов я искал совета у католиков и нашел его. От почтенного отца Гондия, епископа голландского, я получил отпущение греха ереси, в присутствии епископа принял от католического священника святое причастие и, ставши членом церкви, уехал для безопасности из Голландии. И вот теперь я прошу совета, что вы мне рекомендуете делать в связи с этим моим несчастным поступком (и снова показал книгу): должен ли я ее опровергать или обойти это дело молчанием?" Г. Клавий считал, что ее нужно решительно опровергнуть во всех подробностях; г. Шенгоф полагал, что достаточно только в общих чертах, даже на одной лишь странице: "Я, Н. Н., признаю свое авторство книги Н. Н., но ныне от нее отказываюсь, ибо и т. д.". Нигрин советовал вообще молчать. Тогда г. Шенгоф: "Послушаем мнение славного Коменского" - и, обратившись ко мне, просит меня любезно огласить свое мнение. Тогда Симонии Нигрину: "Как, Коменский здесь?" И, бросившись ко мне, просит извинить его опрометчивость, ибо он перевел "Дверь языков" на греческий язык, не спросив у меня, сочинителя (она вышла в изысканном аттическом стиле)**. Я ответил, что в этом нет никакой вины, скорее, благодеяние для юношества и что я от имени последнего благодарю его и т. д. и т. д. Когда мы снова уселись и они добивались от меня моего мнения, я ответил, что этот случай и вопрос для меня неожиданны и что они меня не касаются. Но когда они, несмотря на это, настаивали, я сказал: "Если бы у меня сегодня были причины переменить исповедание, я бы хотел, чтобы уже завтра об этом знали все; чтобы те, кто следовал за мной в заблуждении, могли бы следовать за мной и в покаянии". Я так сказал потому, что меня очень оскорбляло лицемерие Нигрина, явный признак нечистой совести и т. д. и т. д.
* (Имеются в виду "отцы церкви". Традиционное название виднейших деятелей и писателей христианской церкви II-VIII вв., имеющих особые заслуги в формулировании, разъяснении и защите догматов христианской веры и в создании церковной организации. Главные "отцы церкви" в католицизме - Амвросий Медиоланский, Августин Блаженный, Григорий I Великий. Богословские взгляды и указания "отцов церкви" считаются в христианстве (за исключением протестантизма) столь же авторитетными, как и Священное писание. Следует отметить, что в некоторых случаях патристика причисляет к "отцам церкви" религиозных деятелей более позднего периода.)
** (В аттическом стиле, т. е. изящно и остроумно. Именно эти качества отличали наиболее разработанный в литературном отношении афинский диалект в Древней Греции (Аттике), легший в основу греческого языка.)
91. Но каким все же был конец Нигрина? Поскольку он отказался от своей совести, от него отступились и Бог и люди. В конце концов даже епископы насмехались над ним и не давали ему средства для ведения изысканного образа жизни (на что он надеялся). Он умер в крайней нужде и нищете в сентябре 1646 года, на пятьдесят четвертом году жизни, на втором году своего отступничества, будучи призван за свои поступки дать перед Богом ответ, который он не хотел давать никому из людей.
92. А я, будучи призван в том году снова в Швецию, не нашел там все так, как надеялся я или мой покровитель. Прежде всего я должен был ждать двенадцать дней, так как г. канцлер тяжело болел и никого, кроме доктора, к себе не допускал. Чтобы это время не шло без пользы, г. де Геер дал на рассмотрение трем ученым мужам мои работы за это четырехлетие (ибо я их привез с собой), и они были найдены подходящими для опубликования; посему я должен, мол, здесь перезимовать, чтобы окончить, если что-то нужно, и внести исправления. Но необходимо было ждать согласия канцлера и королевы. Когда мы назавтра его ожидали, пришел доброжелатель из придворных и тайно сообщил нам неожиданные вещи, что кто-то приехал из Германии и раздает членам магистрата и теологам экземпляры какой-то толстой книги под названием "Защита аугсбургского вероисповедания", посвященной королеве; и что одновременно открыто настаивает на том, чтобы не было разрешено включать кальвинистов в число участников религиозного примирения в Германии (ибо переговоры в Мюнстере* уже клонились к концу). Но королева будто бы отложила книгу, едва заглянувши в нее; члены же магистрата отнеслись к этому делу неприязненно, напали на посланца за то, что он хлопочет за недостойное дело, заявляя: "Были союзниками по оружию, должны быть союзниками и в мире". Но не только это; он, мол, требует также от теологов, чтобы Коменского не привлекали к реформе школ. Ибо вся его всемудрость и все эти дидактические усилия, мол, есть не что иное, чем коварно сделанный механизм для скрытого распространения кальвинизма. Так это было написано собственноручно г. Каловием, а мне по секрету сообщено; я видел это собственными глазами и публично об этом рассказываю, чтобы г. Каловий, если он жив (я надеюсь), имел возможность признать бесполезность своего усердия и гнусность привычки подозревать соучастников евангелического дела и чтобы он имел возможность хотя бы в старости исправиться.
* (Мирные переговоры между державами - участницами Тридцатилетней войны начались еще в 1643 г. в Мюнстере и Оснабрюке. Они завершились заключением 24 октября 1648 г. Вестфальского мира, подписанного в Мюнстере. Вопреки надеждам чешских братьев, рассчитывавших на помощь протестантских государств, Чехия по условиям мирного договора оставалась во владении католического дома Габсбургов.)
93. Будучи предупреждены таким образом заранее об этих наговорах, мы ожидали, что скажет господин канцлер. Он же сказал, принимая меня, то, чего я не ожидал. Он резко упрекал меня за то, что я не послушался совета уклониться от торунского диспута и тем самым расстроил все их замыслы. Я ему рассказал, как это получилось; но он: "А почему ты дал записать себя в список совещающихся?" Когда я отрицал это, он схватил лежавшую перед ним книгу, протокол этого диспута, напечатанный в Варшаве (который я до тех пор не видел), и в нем среди теологов-реформатов показал мое имя. Я ответил, что, хотя римские католики публично назвали имена своих двенадцати теологов и то же самое сделали лютеране, реформаты оправдались тем, что еще не присутствуют все те, на прибытие которых они надеются; что их имена они объявят, как только дело дойдет до самого диспута, и т. д. Но этого так и не произошло, так как все время было потрачено на подготовительные работы (как я уже раньше говорил). Я же вскоре оттуда уехал, и, таким образом, мое имя попало сюда исключительно по ошибке. Канцлер: "Что случилось, того не вернешь, будет лучше, если ты вернешься в Пруссию". Мы ушли от него с тем, что я смиренно вверил Его Светлости дело своего народа и своей церкви, дабы не было допущено, чтобы при заключении мира в Мюнстере мы были изъяты из свободы исповедания. Об этом мы вскоре просили и Ее Величество королеву.
94. Дело в том, что мы вскоре пришли во дворец и удостоились почти двухчасовой милостивейшей аудиенции. У Ее Величества были ко мне главным образом два требования: 1. Чтобы я спешил в работе над всеобщей мудростью (смысл которой я должен был снова изложить). 2. Чтобы я переехал в Швецию. Тут г. де Геер (который все это время вместе с двумя камердинерами королевы присутствовал) взял слово и сказал: "Euer Maiest?t vocieren ihn, ich will ihn stipendieren". И королева - мне: "Хочешь?" Я ответил: "Хотя сейчас это не может осуществиться, но то, что возможно в будущем, следует вверить божественному провидению" и т. д.
95. Итак, я в конце октября уехал тогда из Швеции; но в апреле я получил оттуда письма, содержавшие громы и молнии; ибо архиепископ скарский на всеобщем имперском сейме выступил с причитаниями, что прокрадывается кальвинизм и что уже видные люди обоих сословий заражены им, и прямо называл меня. И хотя за эту бунтарскую речь он получил порицание, ненависть все-таки была уже посеяна; и таким образом частично исполнилось то, о чем будто бы говорил добрая душа Меланхтон (гуляя по берегу Лабы с друзьями во времена начавшихся споров о святом причастии): если бы он мог пролить столько слез, сколько капель воды несет Лаба, то и тогда не смог бы в полной мере оплакать бедствия, которые принесет эта священная война. О, жалкий Вавилон, царящий и у нас, хвастающихся тем, что мы это давно преодолели!
96. Между тем как я держался своего намерения оказать услугу христианскому юношеству, каждый противоположными советами тянул меня в другую сторону. Господин Готтон, Рулициус и Морианус советовали вернуться в Голландию, обещая мне абсолютно спокойный уголок в Алкмаре. Единоверцы же из Польши и Венгрии призывали меня назад к себе на том основании, что их епископы (Юрий Эрастус и Лаврентий Юстинус) умерли, а третий (Павел Фабриций) поражен неизлечимой болезнью; не годится, мол, чтобы я, последний, был так далеко от обоих рассеянных стад. Писал мне и г. Бистерфельд из Трансильвании, что я напрасно надеюсь на пансофическую коллегию (ибо он знал, что я в Англии и в Голландии обольщал себя такой надеждой); мол, я сам должен продолжать начатое дело. И прибавил: "Как невозможно, чтобы две матери родили одно дитя, так невозможно, чтобы цельное и всесторонне гармоничное творение вышло из нескольких голов. И докончи его ты по сделанным наброскам (говорил), если это для тебя возможно; увидишь, что мы со всех сторон поспешим к тебе на помощь" и т. д. Когда я об этом с доверием сообщил своему покровителю и попросил у него совета, тот дал мне полное право самому решить вопрос о себе так, как сочту нужным, лишь бы были изданы школьные труды, уже сделанные, дабы потом перейти к большим задачам.
97. Итак, обдумав все, я вернулся в Лешно; и там через несколько дней похоронил любимую супругу* (скошенную долгой болезнью и спешащую к отцовским могилам), а вскоре и любимого друга г. Фабриция**. Когда от меня хотели, чтобы я занял его место (в пастырском синоде чешской церкви), я отказался по серьезным причинам, переложив это бремя на плечи Вацлава Лохара. Зато я отдал в печать уже подготовленные дидактические труды, те, которые содержатся во втором томе "Дидактических сочинений". Этой работой я занимался целых два года, пока мюнстерский мир, утвержденный в Нюрнберге с весьма подробными добавлениями (в январе 1650 года), не принес новые беды. Ибо нам написал кто-то из наших именитых дворян, что мы полностью исключены из условий этого мира. И, мол, поэтому необходимо созвать видных людей из тех, кто живет в изгнании в Польше, Пруссии, Силезии и Венгрии, чтобы они приняли последнее решение, что же нам нужно делать теперь, когда все нас покинули. Мы написали тогда послания, и прибыло в Лешно немалое количество, только из Венгрии никто не приехал; видные особы (как из проповедников, так и из дворянства) ссылались на старость, болезни и трудности длинного пути (была еще зима); кроме того, и на то, что за прошедшие двадцать два года они несколько раз приезжали в Польшу на синодальные собрания, а мы их ни разу в ответ не посетили. Будет, мол, справедливо хотя бы раз посетить их ввиду столь важного дела, чтобы сообщить им лично, что мы здесь решим, и в ответ услышать их мнение, и т. д.
* (Скончалась 26 августа 1648 г.)
** (Фабриций, Павел (конец XVI в.- 1649) - видный член секты чешских братьев. После битвы у Белой Горы переселился в Саксонию, жил в Дрездене, временами посещая Прагу. В 1632 г. лешенский синод (церковный собор местных священников) избрал его епископом. В 1637 г. содействовал изданию книги Коменского "Путь покоя", направленной на защиту протестантско-христианских воззрений чешских братьев.)
98. Когда мы собрались в Лешно, нам было сообщено человеком, посвященным в тайну этого дела, следующее: после смерти Густава и Фридриха (1632)* создали имперские князья с целью совместных действий особый совет во Франкфурте-на-Майне и сделали его председателем г. канцлера Оксеншерну. Когда об этом узнали чешские вожди, живущие в большинстве в изгнании в Мейсене, они послали к ним торжественное посольство (восемь магнатов, восемь рыцарей и столько же из мещанского сословия) и дали им наказ защитить родину. Они вернулись назад с блестящими обещаниями (не только устными, но и с официальной грамотой, заверенной имперской печатью), что Чехии, как видному члену империи, должны быть в любом случае возвращены ее свободы, независимо от того, будет ли нужно окончить войну победой оружия или мирными переговорами, и т. д. Но теперь ясно, что все наоборот, так как мы были отданы в наследие австрийскому дому, а тем самым и папе. Что мы должны в таком случае предпринять? Отказаться от всех надежд и слиться с другими народами и церквями? А мы, священники, должны теперь распустить консисторию и никого больше не назначать и не посылать на церковные службы, оставляя каждого Богу и собственной совести? После долгого размышления было принято отрицательное решение; и светские члены (когда-то покровители церкви на родине) настойчиво требовали, чтобы мы не допускали таких мыслей, могущих расторгнуть святые узы единства и порядка, которые наши предки установили и в течение двух столетий ревниво оберегали. Пусть лучше вместо недавно усопших епископов будут поставлены новые столпы, и так и впредь, пока хоть кто-нибудь из наших будет жить; конечный же результат отдадим в руки первого пастыря, Христа.
* (Фридрих V (1596-1632) - курфюрст пфальцский, глава протестантской унии в Германии. В 1613 г. вступил в брак с Елизаветой Стюарт, дочерью Якова I Английского. В 1619 г. чешскими протестантскими сословиями был избран чешским королем ("зимний король"). Но уже в 1620 г. его войска были разбиты в битве при Белой Горе, и страной вновь овладели Габсбурги.)
99. На этом сошлись все; равно как и на необходимости посетить братьев-мораван, рассеянных по Венгрии, а для этого послать меня-мораванина; ибо они называли конкретно меня и требовали, чтобы я среди них жил (или, если обстоятельства этого не позволят, хотя бы их посетил, так как большинство их не видело меня уже 25 лет). Хотя я видел, что этот длинный путь вызовет задержку моих трудов, нельзя было все-таки противиться желанию братьев; особенно потому, что появилось еще одно обстоятельство, весьма ускорившее этот мой отъезд. Дело в том, что еще до собрания мне передали адресованное на мое имя письмо с большой печатью; когда мы его вскрыли, то увидели подпись СИГИЗМУНД РАКОЦИ*, который меня приветливо приглашал к себе в Верхнюю Венгрию для консультаций по вопросам школьного дела и пансофических изысканий. К сему было присоединено содержавшее многие доводы в пользу предложения письмо Яна Толная (который многие годы был другом Гартлиба в Англии, а тогда уже ректором гимназии в Патаке). Поскольку никто из братьев не возражал, я понял, что меня в Венгрию не только приглашают, но и посылают. Это произошло в конце марта. Мне, правда, советовали, чтобы я ехал вскоре после пасхи, а вернулся до троицы, но я, быстро подготовив все необходимое, вскоре отправился в путь, желая пасху (17 апреля) отпраздновать вместе со своими земляками где угодно, если Бог даст.
* (Сигизмунд (Жигмонд) Ракоци - младший брат трансильванского князя Дьердя (Юрия) II Ракоци, правившего с 1648 по 1660 г. Умер в 1652 г. во время эпидемии оспы, охватившей все княжество. Не избежала ее и семья Коменского.)
100. И дал Бог, что я в страстную субботу приехал в Скалице (первый венгерский город, находящийся возле моравских границ, в котором есть известная община моравских изгнанников) и нашел там, к великой радости обеих сторон, много вельмож и шляхтичей из Моравии, собравшихся на праздник. Итак, первый и второй день праздника были посвящены службам и освящению Тайной Вечери, на третий день праздника (после краткой проповеди и торжественного молебна) народ был распущен и было собрано заседание; на нем я, исполняя данную мне задачу, рассказал о положении дела; я изложил решение лешненского синода и одновременно спросил об их мнении. Так как оно полностью совпадало с нашим, я тут же, властью данной мне братьями в Польше, утвердил епископом одного из шести живущих там священников (благочестивого и серьезного старца Яна Ходниция, уже раньше избранного голосованием), а они обещали ему послушание. Взяв его с собой уже как товарища по синоду, я поехал дальше в Венгрию; прежде всего я посетил в городе Трнаве г. Канишая, венгра, проповедника местной церкви и смотрителя над соседними церквями (и над нашей скалицкой). Мы извинились перед ним, что после соединения с ними (с церквями гельветского исповедания) до сих пор, как видно, отмечаем самостоятельные синоды и по какой необходимости это теперь экстренно делалось. Благочестивый старец ответил, что хотя он и принял под свое покровительство нас, изгнанников с родины, живущих у них в качестве гостей, но местные проповедники не могут заботиться о наших собраниях, поскольку у них нет людей, знающих наш язык; это, мол, они оставляют нам; и мы можем с его полного согласия устроить все так, как было бы на пользу жизни наших церквей в мире. Когда я на это возразил: "Что можем мы, несчастные остатки церквей, когда-то хорошо организованных, да- еще здесь, в чужой стороне?", он тогда: "Сможешь ты благодаря твоей поездке в Верхнюю Венгрию, о которой я узнал. Ибо там причина зла и начало раскола по вине некоторых молодых людей, возвращающихся из Англии и рекомендующих индепендентство. Их вождь, Ян Толнай, пользующийся большой благосклонностью княгини-матери и ее сына Сигизмунда, прививает им ненависть к старому руководству церкви (посредством епископов, старейшин и синодов), и даже уже привил. Так что дело церкви там находится в большой опасности. Следовательно, ты, попав к нему и к правителям, сможешь отговаривать их от этих новшеств и рекомендовать покой и порядок" и т. д. С этим он нас отпустил после трехдневного пребывания и дружеской опеки (ибо он даже не позволил, чтобы мы жили в другом месте, и заставил нас перебраться с постоялого двора к нему).
101. А мы (посетив в отдельных городах, которые мы проезжали, братьев, живущих в изгнании) приехали в установленный день в Пухов (наследственный город трансильванской княгини) и нашли там собравшихся не в очень большом количестве дворян, но зато почти 20 священников; и были мы с ними шесть дней, ежедневно с ними встречаясь и укрепляя в себе надежду на милосердие божие (даже если бы он решил нас погубить). Ибо читалась вслух история наших отцов, написанная поляком Яном Лашицким*, недавно переведенная на чешский язык и напечатанная в "Пешне; экземпляры ее я привез с собой. Поскольку, проезжая через Силезию, я нашел одного из проповедников, живущих в Пухове (Яна Радоша), присматривавшего там за своим стадом, я приказал ему, чтобы он тотчас же вернулся и объявил о моем приезде и чтобы отложил святое причастие (которое должно было по обычаю отмечаться в светлое Христово воскресенье) на милосердное воскресенье; а потому мы и это собрание в Пухове закончили поданием причастия. Настоятелем церкви (ибо предыдущий незадолго перед этим умер) был объявлен Ян Эфроний, который был мною им предложен; затем после обеда голосованием были избраны и назначены церковные старосты и, кроме того, было сделано все, что казалось необходимым для пользы церкви.
* (Лашицкий, Ян (1534 - нач. XVII в.) - польский ппсатель и деятель реформационного движения. Дважды - в 1567 и 1571 гг.- посетил чешских братьев на их родине. Восхищенный их учением, написал историю этой религиозной секты, частично изданную Коменским в 1649 г. под названием "Historiae de origine et rebus gestis fratrum Bohemicorum liber octavus etc.".)
102. Когда я устроил дела в Нижней Венгрии (среди изгнанников), у меня появилось страстное желание поскорее вернуться к своим трудам; могу же я отложить длинное путешествие в Верхнюю Венгрию (около 60 немецких миль) на другое время и оттуда дать понять в письме князю Сигизмунду и Толнаю, почему мой приезд не мог сейчас осуществиться. Это письмо я даже начал писать. Но когда об этом узнали мои собратья, они настойчиво просили меня не менять своего намерения. Мол, живут они здесь в тени князей Ракоци; нужно поэтому быть очень осторожным, чтобы их каким-нибудь способом не оскорбить и не отвратить от себя. И далее, если они будут настаивать на том, чтобы я приехал, новая поездка из Польши в Верхнюю Венгрию будет в два раза длиннее; сейчас для меня, мол, представляется прекрасный случай ее осуществить. И мой друг Ходниций также напоминал мне о заветном желании благочестивого старца Канишая и моем обещании. Поразмыслив над этими доводами, я дал согласие и, взяв себе в проводники по незнакомому пути Павла Ветерина, прибыл на девятый день в Патак (княжескую резиденцию), сообщив о присутствии прежде всего Толнаю. Он, приняв меня в своем доме, сказал, что сообщит князьям только после обеда, чтобы мы имели время прежде всего для самих себя. Таким образом, здесь мне впервые представился случай поговорить о смятении церквей в Англии и призвать к осторожности, чтобы наши церкви не заполучили оттуда какую-нибудь заразу. Результат этого первого личного замечания был тот, что он сказал: "Если я в чем-либо заблуждаюсь, я готов это исправить, если меня наставят к лучшему".
103. После обеда он послал в замок объявить о моем приезде; и мы получили приказ сразу же прибыть. Итак, мы туда явились; меня ввели к князю Сигизмунду в его покои, и мой слух и моя душа услаждались его мудрыми речами вплоть до часа ужина, в то время как Толнай удалился пока к княгине-матери. Перед ужином меня тоже к ней ввели; я почтительно поклонился Ее Высочеству и был ласково принят (как новый и желанный в Венгрии гость). Толнаю приказали, чтобы он щедро обеспечил моих проводников, а меня ежедневно лично приводил ко двору на обед и на ужин и т. д. Так случилось, что я целые дни утром и после обеда проводил в интимных беседах с князем Сигизмундом. Хотя содержание этих бесед было разнообразным, цель их была одна: уговорить меня, чтобы я остался здесь не только на несколько дней или недель для составления рекомендаций (о преобразовании школ), но чтобы я принял приглашение остаться навсегда. Ко мне также посылались видные лица (священники и политики) для того, чтобы со мной переговорить наедине. Они высказывали различные просьбы, употребляя в большинстве случаев следующие слова: "Прийди и освободи нас от варварства". Когда я удивлялся этому и говорил, что вижу в их народе простоту обычаев, однако же варварства не вижу, один из них (знатный муж, советник князя) ответил: "Если бы ты явился тридцать лет тому назад, ты увидел бы скифскую грязь; но господин Алынтед, Пискатор и Бистерфельд уже вычистили самое худшее, остальное смоешь ты" и т. д.
(Чтобы кто-нибудь не посчитал лестью то, что я говорил, как упомянуто, о простоте, а не о варварстве народа, коснусь некоторых вещей, доставивших мне наслаждение. Напр., почтительность к старшим, нижестоящим и вышестоящим, необразованных к образованным и т. д. Если мальчики, играя на улице, увидят проходящего мимо уважаемого человека, то они перестанут играть, воздадут проходящему почтение (обнажив голову и поклонившись) и только тогда, когда он удалится, возвращаются к своей игре. По воскресеньям усердно посещаются храмы, так что во время проповеди нелегко найти кого-нибудь на улице. Публичные трактиры в праздничный день либо совсем закрыты, либо, по крайней мере, пьяницы должны выйти, побывать в церкви и только после проповеди вернуться; и т. д.).
104. Когда я наконец сказал: "Я сам себе не хозяин и не могу ничего сам от себя обещать; ибо я член той церкви, в которой никто свободно не распоряжается сам собой, но лишь согласно общему решению; у меня (по воле братьев) обязательства в другом месте, у г. Людвика де Геера" и т. д., мне ответили, что благородная княгиня-мать напишет послания церквам в Польше, а светлейший владыка Сигизмунд господину де Гееру, чтобы договориться о моем освобождении от обязательств. Что я должен был в таком случае делать? Воспрепятствовать этому я не мог, не мог и отвращаться от народа, столь ласкового ко мне и жаждущего меня в качестве целителя его недугов (которые признает и желает быть от них избавленным). При этом у меня не выходило из головы изречение Христа (Матф. 9,12): "Не нужен и т. д."*. Видя тогда, что я уже не отказываюсь так упорно, они шлют мне заготовленный пригласительный лист с установлением прекрасного жалованья, заверенный княжескими печатями, и, щедро оделив деньгами на дорогу, отпускают меня; но дали мне с собой и верхового (с одной стороны, для безопасности в пути, а с другой, для того, чтобы узнать дорогу ко мне в Лешно) и т. д.
* (Полностью это место звучит так: "Не здоровые имеют нужду во враче, но больные".)
105. Вернувшись таким образом к своим в Лешно (как раз в тот день, который мне был назначен, день перед троицей), я с радостью провел с ними праздничные дни; потом, созвав видных людей, я отчитался за свои действия в Венгрии (с многими посланиями от церквей, проповедников и от княгини); все поздравляли меня с божьим покровительством в столь дальних дорогах и с желанным успехом в деле. О приглашении в Венгрию нельзя было ничего решить до тех пор, пока не станет ясно мнение господина де Геера. Князьям же ответили через их посланца, что пока нельзя ни обещать, ни отказать без г. де Геера. Когда же от него уже второй месяц не было никакого ответа, вернулся посланец из Венгрии и настаивал на решении; это повторилось и во второй и в третий раз, так что в конце концов мои собратья решили отпустить меня хотя бы на время (из опасения лишиться благосклонности трансильванского князя, столь необходимой для наших в Венгрии). Итак, я получил приказ ехать, но без семьи, и стремиться к тому, чтобы вернуться, выполнив все, что там нужно выполнить, если удастся за эту зиму. Послав письмо господину де Гееру, я старался заверить его в том, что эти перемены происходят не по моей воле (но исключительно по помыслу божьему) и что я не буду в Венгрии делать ничего иного, чем то, что отвечает его достойным уважения стремлениям, может быть, с большим успехом, чем в другом месте, и т. д. Но и на это он ничего не ответил; или кто-то подливал масла в огонь, или он (по своей богатырской натуре) не мог снести соперника.
106. По требованию своего проводника, мол, князья уедут на зиму в Трансильванию, я спешил изо всех сил; однако я приехал как раз день спустя после того, как они уехали оттуда. Но, получив вызов следовать за ними, я догнал их в Токае и добился того, что мне дали трех советников: Андрея из Клобусиц, личного советника княгини Франтишка Вереци, ведущего проповедника потоцкой церкви, и ректора Яна Толная. Несмотря на это, позже были добавлены еще два из дворянства, а также два из теологов, так что кураторов потоцкой школы было уже шесть. То, что я сделал под их наблюдением, содержится в третьем томе "Дидактических трудов". Однако я не могу умолчать о том, что тот, кто был инициатором моего приглашения, позже стал первым моим противником, и противником лучших начинаний, - Толнай! То ли он боялся за свою славу, то ли потому, что я (по совету своих друзей) опубликовал свое сочинение "Индепендентство, источник вечных смятений" (адресованное в 1648 году англичанам). 107. Видя его неприязненное отношение и получив напоминание от своих о возвращении, я предпочитал вернуться, нежели жить в раздорах и напрасно тратить силы на дела, которые, быть может, ни к чему не приведут, так как за ним стояла влиятельная партия. Но князь Сигизмунд не выносил даже упоминания о моем отъезде, говоря, что вместе с его невестой (Генриеттой Пфальцской, дочерью Фридриха, короля чешского) сюда явится весь немецкий двор и мое присутствие будет в высшей степени необходимо. Невесту привезли, и бракосочетание праздновалось в июне (1651 года); венчать жениха и невесту было поручено мне; поскольку жених не знал немецкого языка, а невеста ни венгерского, ни латинского, их не мог венчать кто-либо из венгерских епископов, поскольку среди них не нашлось никого, кто умел бы по-немецки. Но наша радость превратилась в скорбь; ибо вскоре после бракосочетания жених и невеста стали жертвой болезни (при чину знает лишь Бог), а потом смерть унесла их - ее в октябре месяце, а его в следующем феврале. Это было для меня новым поводом просить, чтобы меня отпустили; но княгиня-мать и кураторы школы не хотели об этом и слышать.
108. Между тем ко мне приходит печальная весть о смерти моего покровителя г. Людвига де Геера. Это послужило мне поводом произнести о нем надгробное слово и восславить его беспредельные добродетели в чужом народе; я произнес как бы похоронную речь на общем собрании дворян, священников и студентов. Я отдал ее также напечатать (дабы лучше читалась) и посла часть экземпляров в Амстердам (г. Готтону), чтобы проявить одновременно свою печаль и свою признательность. На это я получил вскоре ответ от знатного г. Лаврентия де Геера*, перворожденного сына усопшего; в нем он благодарил меня от имени всей семьи и спрашивал о пансофических трудах, обещая дальнейшее покровительство. Это было для меня новым побуждением поспешит" из Венгрии. И тогда я написал своим в Польшу, что, если они хотят, чтобы меня им вернули, они сами должны написать княгине. Так и произошло; были там, в частности, написаны такие слова: "Знай, Ваше Высочество, что Коменский у нас - лицо, принадлежащее общине, его отсутствие терпеть больше нельзя" и т. д.
* (Геер, Лаврентий де - старший сын Людвига де Геора, продолжавший оказывать материальную и моральную поддержку научным усилиям Ко-менского после смерти отца.)
109. Получив это письмо, княгиня пригласила меня к себе, приказала, чтобы одновременно пришли кураторы школы с ректором Толнаем, и серьезно расспрашивала о причинах моей нетерпеливости. Я ответил: "Ведь здесь не происходит ничего достойного моего присутствия; я по существу переношу насмешки над своими дидактическими усилиями и должен буду переносить еще большие, если останусь здесь долее". Когда они хотели, чтобы я сказал об этом откровеннее, я ответил: "Весь мой метод направлен на то, чтобы школьная подневольщина превратилась в игру и забаву; этого никто здесь не хочет понять. С юношеством, даже с дворянским, здесь обращаются совершенно как с рабами, учителя основывают свой авторитет на хмуром выражении лица, грубых словах, даже побоях и предпочитают, чтобы их боялись, нежели любили. Сколько раз публично и частным образом я делал замечания, что это неправильный путь, все тщетно. Я также с самого начала советовал, чтобы были введены какие-нибудь театральные представления, имея определенный опыт, что это самое эффективное средство для изгнания душевной вялости и для возбуждения ЖИВОСТИ. Но мне отвечали, что эти шутки (постановки комедий в школах) уместно оставить иезуитам, а я, мол, пригласи для серьезных занятий. Я отвечал: "Эти шутки ведут к серьезным целям: иезуиты в этом воистину сыны света, изобретательные в своих делах, мы уже воистину сыны света, недальновидные в своих делах. Они привлекают к себе приятностью своего метода мира и делают их при помощи таких упражнений способными решать задачи жизни, в то время как мы со своими закоснели". Я добавил еще бы у нас в Польше, в наших школах не было такого вида упражнений, ничего бы не удавалось; благодаря же ему мы достигаем того, что наши не только не посылают своих сыновей к иезуитам, но, наоборот, некоторые из них переходят к нам". А поскольку в ответ они молчали, я прибавил: "Я вижу, что правду сказал мне два года тогда назад г. Бистерфильд (когда мне впервые посылал привет из Трансельвании): тщетно ты надеешься на то, на что здесь найдешься. Во всем мире лучший метод и пансофические стремления примут раньше, чем в этом народе; так упорно они держаться своих обычаев. Правдивость этого свидетельства я испытал уже здесь, не, как закон, сохраняется правило давать преимущество привычным способам перед лучшими. И поэтому я прошу отпустить меня".
110. Тогда княгиня мне: "Удерживать тебя силой мы не можем; но умоляю тебя, останься у нас еще хоть на эту зиму и испытай по своему усмотрению действенность твоего метода на нашем; но умоляю тебя, останься у нас еще попытай по своему усмотрению действенность твоего метода на нашем юношестве; даю тебе все полномочия". И обратившись к кураторам школы: "Приказываю, пусть никто не смеет противодействовать!" Когда они подтвердили это, она сказала: "Я должна на зиму уехать в Трансильванию (ибо и там у нее были свои поместья и замки); останьтесь со мной отобедать, а потом по прощаемся". Мы остались, и княгиня снова повторила: "Да буде так, как я повелела, пусть никто этих планов не нарушает!" Когда после обеда княгиня садилась в карету, мы все желали ей счастливого пути и много счастья, особенно я, словно мне не суждено было увидеть уже ее лица. Это было в ноябре.
111. После отъезда княгини расходимся и мы. Я, однако, молвлю ректору: "Итак, что мы сделаем? Какого рода материал мы выберем для этих театральных представлений?" Он: "Обдумай сам". Я: "Одобряешь, если для начала выбрать историю об Иосифе?"* Он: "Не требуй от меня, чтобы я позволил осквернять святое".- "Ну, так о Сусанне?"** Он: "И это нельзя". Я: "Разве можно говорить об осквернении святых тем, если они благочестиво и разумно обрабатываются и предлагаются юношеской памяти как живые?" Когда он продолжал настаивать на своем, на том, что это осквернение, я сказал: "Ректор школы в Лешно Себастиан Мацер попробовал использовать для этой цели "Дверь языков", переработанную на диалоги; но, будучи разбит параличом, не смог продолжать. Что, если мы попробуем это в нашей школе? Так как против этого он не возражал, я составил из первых 26 глав "Двери" первое представление, отобрав для него 52 дворянских юношей.
* (Библейское повествование об Иосифе Прекрасном, младшем сыне Иоакова, было излюбленным сюжетом в европейской средневековой драме.)
** (Возможно, речь идет о драматической обработке истории красивой и богобоязненной иудейки, оклеветанной старейшинами в нарушении супружеской верности и спасенной от смертного приговора юношей Даниилом.)
112. Эта пьеса была сыграна в небольшой аудитории в присутствии только двух схолархов, господина префекта и г. Веречи, а также в присутствии публичных учеников (их там всегда готовят сто человек, чтобы сначала использовать их в качестве домашних учителей у дворян, а потом посылать для ведения других школ или в академию). При этом произошла удивительная метаморфоза мнений (свыше моих собственных упований), ибо наши актеры играли свои роли так умело, что мы смотрели с изумлением. Ибо те, которые прежде едва могли выдержать взгляд взрослого и ничего не могли сказать без заикания, держали себя с пристойной свободой; разумеется, что для этого с ними заранее несколько раз репетировали. После окончания г. схолархи посовещались и потом устами г. Веречи так ко мне обратились: "Признаемся, Коменскии, что мы до сих пор не знали, сколько тайн содержит твоя книга "Дверь языков" и сколько пользы она приносит юношеству; ныне же мы были очевидцами этого" и т. д. И обратившись к юношеству: "Радуйтесь, сыновья, что вам выпадает такое счастье, какого нам в юности не доставало". И к студентам: "Радуйтесь и вы, братья, что вам довелось видеть собственными глазами, каким способом вы сможете впоследствии, умело руководя, воспитывать с наибольшим успехом вверенное вам юношество". И наконец ко мне: "Умоляем тебя, Коменский, не уходи от нас до тех пор, пока всю "Дверь" не переработаешь в такие приятные пьесы. Мы обещаем, что эти упражнения будут прославляться в наших школах на вечную память твоего имени". Я ответил: "Уважаемые господа схолархи, благодарю вас за это поздравление не ради себя, но ради вашей учащейся молодежи; видя, что этот род упражнений вам нравится, они будут еще более усердствовать" и т. д.
113. Весть об этом первом представлении вскоре разошлась во все стороны, и приходили письма от тех, чьи сыновья были в школе, с просьбой вовремя предупредить их о последующих представлениях, чтобы они могли прийти. И приходили всегда в большом количестве, с округи 18-20 миль, так что в конце концов ни одна аудитория не могла вместить такую толпу, и приходилось играть на школьном дворе под открытым небом. Но когда на предпоследнем представлении (в котором речь идет о нравственных проблемах жизни) случился чрезвычайный наплыв вельмож и дворян и потому счел достойным принять участие сам Толнай (который до сих пор не хотел осквернять свои глаза светским зрелищем), тогда я по окончании представления посоветовал ему поблагодарить зрителей (с самыми лучшими намерениями, чтобы тем самым скрыть наши разногласия). Когда он отказался, я встал сам, чтобы обратиться к зрителям; но суперинтендант церквей, достойный г. Павел Тарзалли, сделав мне знак рукой, чтобы я молчал, начал сам говорить следующее: "Веллей Патеркул* во фрагментах "Римской истории" пишет, что император Август после победы над всеми врагами и после установления мира во всем мире заполнил представлениями и театрами на только Рим, но и всю Италию!" И, обратившись ко мне: "Ты, Коменский, являешься ныне для нас императором Августом потому, что, победив у нас варварство, торжествуешь и радуешь нас театрами и представлениями". Потом, взяв в руки какую-то книгу, читал вслух биографию Коменского (я очень удивился, что это за книга; а это была "История славянских церквей" Андрея Венигерского**, недавно напечатанная в Утрехте и привезенная студентами; суперинтенданту о ней сообщили, а мне она вплоть до этого момента была незнакома). Когда публика разошлась, приходят ко мне кураторы школы (а с ними граф Бочкай и другие магнаты) и любезно уговаривают меня остаться; но когда я не давал им никакой надежды, они сообщили мне, что княгиня пишет из Трансильвании и требует от меня следующие две вещи: 1) чтобы я не уезжал до ее возвращения; 2) чтобы последнее представление было в ее присутствии; 3) сама же она присоединяет третью просьбу, а именно: чтобы я передал в ее руки эту полную сценическую обработку "Двери языков", набело переписанную для печати. Я так и сделал, обращаясь в посвящении как раз к ним (т. е. схолархам), как это написано в третьем томе "Дидактических сочинений", с. 831-836.
* (Беллей Патеркул - римский историк времен императора Тиберия. Его "История римская" в двух книгах представляет краткий очерк римской истории от прибытия Энея в Италию до 30-х гг. н. э.)
** (Андрей Бенигерский (1600-1649) - польский евангелический проповедник и историк евангелической церкви. Самое известное произведение "Systema historico-chronologica ecclesiarura slavonicarum per provincias varias piaecipue Poloniae, Bobemiae, Litbuaniae, Russiae, Prussiae, Moraviae etc. distinctarum". Его первое издание вышло в 1652 г. и содержит историю церкви преимущественно на славянских территориях с начала новой эры до 1650 г., причем особенно интересны сведения, относящиеся к XVI-XVII вв.)
114. Княгиня вернулась в месяце мае и с ней вместе посланцы, генерал Кемень Янош и канцлер Микеш Михал, чтобы лично посмотреть на представления нашего юношества. Так как и сама княгиня со своими спутниками хотела их видеть, она пожелала, чтобы они были сыграны во дворе замка, там они и были сыграны. Посланцы, однако, снова уговаривали меня, чтобы я остался в Венгрии; но я сказал, что это невозможно, так как мои сопровождающие со всем необходимым посланы вперед. Что я прошу их послезавтра любезно пожаловать на мою прощальную речь. Так и было; окончив речь, я отправился в путь, сопровождаемый всей школой, многими дворянами и священнослужителями за город, где я снова прощался. (Я бы мог также перечислить все почести, которые мне оказывали магистраты вольных городов, через которые я проезжал (особенно в Прешове и Левоче, где мой метод уже был заведен в школах дабы было видно что в Венгрию меня посылали с почетом и с еще большим почетом меня отпустили.)
115. Далее я решил, раз я снова следую через Нижнюю Венгрию, посетить там группки изгнанников; но мне послали кого-то навстречу, чтобы предупредить о том, что меня предали и хотят арестовать, если я поеду через место Н. Н.; там уже устроили засаду. Тогда я вернулся к своим в Лешно другим путем и воздал хвалу Богу за ангельскую защиту.
116. Но там у меня возникли новые затруднения, потому что пастырь паствы чешской (Вацлав Лохар) вскоре отошел в вечность и мне снова предлагали взять пастырские заботы об этой части церкви. Я ответил, что замышляю уехать в Голландию, чтобы окончить давно начатое дело. Однако тогда они стали настаивать еще сильнее, заявляя, что дополнительная работа остается дополнительной работой, исполняемой по собственной воле, в то время как служба церкви есть дело божие, и тут, мол, у меня больше обязательств. Кроме того, мол, здесь у нас при личном усердии можно делать ту же работу, а то, что будет готово, можно послать печатать, куда мне будет угодно. Я ответил, что мне не по силам двойная задача. Тогда они искали средний путь и нашли: я могу взять себе напарника, который будет посещать больных и обслуживать крестины, похороны и выполнять подобные мелкие задачи, лишь бы я остался с ними, оставив за собой общий присмотр, и т. д. В конце концов я согласился, будучи уже и сам пресыщен долгими странствованиями; но с тем условием, чтобы они помогали мне в работе над моими пансофическими изысканиями, собираясь в определенные дни и обсуждая их. Они пообещали (т. е. суперинтендант церквей Великой Польши Мартин Гертихий со своим товарищем по церковному правлению и с другими моими друзьями). Итак, мы собирались раз в неделю, допуская также нескольких студентов богословия не только затем, чтобы они слушали, но и для того, чтобы они переписывали набело единодушно одобренные части, каждый отдельно. Я этого хотел из-за простой человеческой осторожности, чтобы все не пошло прахом, произойди какой-нибудь несчастный случай. Ибо уже была на горизонте шведско-польская война, позже она пронеслась и погубила нас.
117. Об этих своих мерах я сообщил своим друзьям в Голландию и Англию и пообещал работать только над этой единственной задачей, поскольку мое намерение действительно было очень серьезным. Но так как вскоре началась военная сумятица и наша община была отдана самими поляками во власть шведов, работа не могла не страдать от задержек. Несмотря на это, мы закончили несколько первых частей раньше, чем дело дошло к разрушению города 26 апреля 1656 года*. Поскольку наместник графа и магистрат узнали о том, что у польского войска, уже вот-вот приближающегося, есть безумный замысел погубить всех жителей города мечом, а сам город, как гнездо ереси, истребить огнем, вся община, все, охваченные паническим страхом, как будто все мы забыли обо всем, с единым помыслом остаться лишь только в живых бежали мы, куда кто мог, намереваясь искать спасение в соседней Силезии. Противник же, пришед и нашедши город безлюдным, выместил ярость на самом городе; ибо убивши тех, кого еще нашел (старцев и немощных, которые не могли убежать), и отвезши на многих сотнях повозок основную добычу, он поджег одновременно двенадцать улиц и за три дня так их опустошил, что, кроме пепла и развалин, ничего не осталось. И мой домик тоже там был уничтожен вместе библиотекой и всеми вещами, за исключением того, что я пред тем зарыл в яму, вырытую в моей спальне; через десять дней это было выкопано и принесено мне. Я пришел в ужас увидев, что не спаслось то, что я больше всего желал сберечь (а именно "Пансофический лес, или Сокровище определений, аксиом и идей"**, собранных в течение стольких лет, и все это уже набело переписанное и т. д.).
* (Лешно был сожжен поляками 29 апреля 1656 г. Поводом послужило то обстоятельство, что шведы, взяв Лешно, с- сочувствием отнеслись к Коменскому и чешским братьям и воздержались от разорения города, ставшего их прибежищем. Польское войско расценило этот факт как свидетельство предательства чешских братьев и подвергло Лешно сплошному разгрому.)
** (Среди погибших при пожаре Лешно рукописей Коменского, часть которых - переписанная набело - уже была практически готова к печатанию, находились "Сокровища языка чешского и латинского", "Опровержение философии Декарта и астрономии Коперника", многочисленные тексты проповедей за период свыше 40 лёт и пр. Подробное перечисление своих погибших трудов Коменский дает в письме к Петру Фигуле от 22 мая 1656 г.)
118. Живя несколько недель в Силезии, я всесторонне обдумывал, что же делать теперь мне и жалкой рассеянной пастве, и просил отовсюду советов. Послал я и в Венгрию одного человека сообщить им о нашем печальном бедствии; они звали назад не только меня, но и весь наш рассеянный народ. Но меня после таких великих бурь влекла к себе спокойная Голландия, а также и надежда вкусить мира в соседней марке под властью светлейшего курфюрста бранденбургского. Туда я и поспешил, взяв с собой небольшую свиту и часть изгнанников, которые хотели следовать за мной. Для них я получил от светлейшей княгини-матери (сам курфюрст был тогда в Пруссии) приют в Кросне и во Франкфурте-на-Одере, а остальным написал в Силезию, чтобы тоже приехали сюда. Но так как большая часть их уже разбрелась по Верхней Силезии, по Венгрии и по Лужице, то лишь меньшинство перебралось сюда.
119. Я же, дружески переговорив с гг. профессорами во Франкфурте и будучи укреплен ими в надежде на расположение государя, ожидал, как поступит со мной далее божественное провидение. И вот из Пруссии приходит письмо от моего зятя, что, мол, ему написал господин Рюльце (ибо Готтон отошел в вечность), спрашивая его, не знает ли он, где живет его тесть, которому надо сообщить желание господина Лаврентия де Геера, чтобы он отправился в Амстердам.
120. Признавая это новое приглашение в Нидерланды поистине божественным, я принял его, сообщив о своем замысле братьям в Силезии и Венгрии; и поспешил в Гамбург, взяв с собой двух семинаристов-богословов, остававшихся у меня к тому времени (Павла Гартманыа и Сам. Юния; первый теперь проповедник в Сэтбери в Англии, другой в Пухове в Венгрии). Так как из-за неблагоприятного ветра я вынужден был пробыть там более шести недель, меня застало письмо польских братьев из Силезии (с посланиями трех силезских князей, свидетельствующих о погибели лешненской церкви и других церквей в Польше); они настойчиво просили меня, чтобы я не оставлял в стороне их и их членов, если найду какую-нибудь помощь от чужих церквей для своих собратьев; ведь мы, мол, одна церковь и ныне подвергаемся общему испытанию крестом.
121. Получив это письмо, я сначала обратился к альтонской и англиканской церквям; добившись в обоих случаях христианского сочувствия и очевидного милосердия, я послал им первые деньги векселем в Силезию. Подобный успех был и в Эмдене, Гронингене и в Амстердаме (ибо заехать в Бремен и во Фриск не было возможности, потому что к обоим этим городам близилась чума). Но когда в Гааге и Утрехте мои усилия оказались безрезультатными, я написал братьям, чтобы они послали иных просителей, ибо я не могу освободиться для этой миссии; и таковые были посланы.
(О Гронингене я упомяну особо, ибо нигде в другом месте на моем пути мне не оказывали стольких любезностей, как там. Доктор Пасор, приняв меня по старой дружбе в свой дом, явил мне свое гостеприимство, а господин Маресий мне помог своим советом в общении со знатными господами (собравшимися в то время на сейм). Он даже посещал со мной разных видных людей и добился, наконец, публичной аудиенции на полном собрании сословий. Благодаря этому была оказана щедрая поддержка нашим несчастным, а я с моими проводниками оделен деньгами на дорогу. Да сохранится это христианское благодеяние в вечной памяти Бога.)
122. То же, что произошло со мной в Амстердаме, я изложу точно по своему дневнику. Мой любезный покровитель, позаботившись о пристойном размещении меня и двух моих помощников, начал вскоре расспрашивать о моей работе. Я показал первые две части "Размышления об исправлении дел человеческих" ("Панегерсию" и "Панавгию"), заново переписанные набело в Гамбурге (по сохранившимся наброскам). Он отдал перевести их на французский язык (так как не владел в достаточной мере латинским языком) и, изучив их содержание, приказал отдать в печать; остальные же части можно не спеша доканчивать. Итак, наняли типографа, и работа началась.
123. Но еще до того, в Утрехте, я застал венгерских студентов, только что приехавших из своей страны, и увидел у них свои книги, напечатанные в Патаке (уже после моего отъезда оттуда) и прежде всего книгу "Школа-игра"; я взял их с собой и показал г. Рюльце, а он другим. Вскоре после этого меня вместе с ними призвали к члену магистрата Витсону; будучи спрошен (в присутствии двух гг. схолархов) обо всех работах, сделанных в Венгрии, я дал их обзор. Было принято решение выступить снова перед большим собранием, как только вернется из Гааги первый член магистрата господин Корнелий Грааф; пока же они оставят эти книги у себя для изучения. Но через несколько дней они вернули г. Рюльце книгу "Школа-игра" и посоветовали напечатать ее, а посему она была передана книготорговцу Аврааму ван де Бергу и вышла в восьмушке.
124. Хотя я, конечно, привык почитать всюду следы божественного провидения, но это меня удивило: господин Витсон спросил меня, почему я не привез с собой семью, и т. д. И надо же, пришло письмо от моей жены, в котором она мне сообщала, что франкфуртская академия была рассеяна чумой, что ей гг. профессора советовали ехать ко мне и что она уже в Гамбурге; пусть, мол, я сообщу, что надо предпринять ей самой и детям. Я обратился к своему покровителю и изложил ему неожиданную ситуацию; он с улыбкой сказал мне: "Пусть приедет сюда, и ты будешь у нас целиком". Так и произошло: она приехала, а поскольку предыдущая квартира была тесной, мы наняли большие комнаты.
125. К концу ноября меня посетил господин Рюльце с вестью о том, что славные господа советники решили предложить мне почетную профессуру, если я соглашусь ее принять; он сам по разным причинам советовал мне ее принять. Однако, услышав мои доводы (как пастыря своих рассеянных братьев), перестал настаивать. Зато на следующий день он вернулся и сообщил мне нечто иное: ему поручили четыре находящихся сейчас при исполнении обязанностей советника (так как господин Грааф уже вернулся) передать мне их просьбу - чтобы я не противился остаться здесь хотя бы в течение одного года (что они позаботятся о моем обеспечении), уже не с целью обучения, но для издания книг. Услышав это, я восхвалил отеческую заботу божию обо мне, и сам любимый друг Рюльце превозносил это благодеяние (оказанное мне Богом и славным сенатом): теперь я буду обеспечен до конца дней своих и буду иметь желанную возможность издать все свои произведения. Господин де Геер - несравненный покровитель, но он лишь один; один человек смертен, но община не умирает и т. д. Итак, я попросил у господина Рюльце, чтобы он договорился с ним, дабы мы знали, что он скажет на это. "Еще нет,- ответил он,- ибо мы должны сначала посетить господ советников; ты поблагодаришь их за благосклонность, проявленную к тебе, и узнаешь ближе их мнение". Итак, я посетил (7 декабря) сначала господина Витсена, потом господина Тульпа и, наконец, господина Граафа. Все они советовали мне остаться здесь, пока не будут изданы все мои произведения, которые у меня подготовлены; так как господин де Геер покроет расходы на сочинения реальные*, они позаботятся о работах дидактических (господин Тульп прибавил: "Чтобы это случилось к чести нашего города", господин Грааф: "Чтобы наше юношество извлекло из них пользу"); я, мол, должен явиться в следующий вторник в ратушу. Я пришел (в сопровождении господина Рюльце), и мне сообщили, что для повышения моего усердия мне назначено 200 золотых на каждые четверть года и что у кассира уже есть ордер и т. д.
* (Андрей Бенигерский (1600-1649) - польский евангелический проповедник и историк евангелической церкви. Самое известное произведение "Systema historico-chronologica ecclesiarura slavonicarum per provincias varias piaecipue Poloniae, Bobemiae, Litbuaniae, Russiae, Prussiae, Moraviae etc. distinctarum". Его первое издание вышло в 1652 г. и содержит историю церкви преимущественно на славянских территориях с начала новой эры до 1650 г., причем особенно интересны сведения, относящиеся к XVI-XVII вв.)
126. Обо всем этом господин Рюльце сообщил моему покровителю вместе с обещанием, что работа над главным произведением будет продолжена дальше; меньшие же работы (дидактические) можно, мол, выполнить играючи, так как они уже подготовлены, самое большее, что потребуется,- это некоторая проверка и устранение погрешностей. Мой добрый покровитель этим был удовлетворен и лично посетил меня с пожеланием божьего благословения поздравляя меня как бы с новой миссией.
127. Между тем злонамеренные люди начали распускать о моей "Двери" слухи (не знаю, боялись ли они беспричинно моего присутствия или просто по причине злонамеренности), что она, мол, кишит варваризмами. Когда мне друзья об этом рассказали, полагая, что благоразумно было бы не молчать, и когда мне был показан список варваризмов, я написал "Защиту чистоты языка "Двери" Коменского". Она была препровождена господам советникам, и ее последствием было то, что упомянутые строгие критики замолчали, мне же было сказано не обращать на это внимания, а лучше ускорить издание "Дидактических сочинений". Итак, я поспешил, чтобы к первым трем томам (сочинений, написанных в Польше, II - в Швеции, III - в Венгрии) присоединить том четвертый - из работ, сделанных в Амстердаме. В нем, в конце (с. 117 и т. д.), я снова пожаловался высокочтимым господам кураторам на лживые слухи, распространяемые обо мне.
128. Однако когда к концу 1658 года дидактический труд вышел из печати с посвящением славным господам советникам и Индийскому обществу (по совету некоторых людей из их же среды), он был с обеих сторон принят весьма радушно и вознагражден наградами более щедрыми, нежели я мог ожидать. Вскоре (26 февраля) я был приглашен к господину советнику Витсену; он сказал мне, что господа советники и господа схолархи поручили ему сообщить мне, что мои работы и мое посвящение им очень приятны, ибо при их чтении познают, сколь великое доброе дело подготавливается для христианского юношества; они желают, мол, чтобы плоды столь благотворных размышлений могли созреть в этом городе и отсюда распространяться к другим народам. Об этом, мол, на следующей неделе со мной будут вести переговоры избранные советом люди; об этом он меня заранее ставит в известность. Они также мечтают, мол, об успехе и в тех важных усилиях, которые именуются общенаучными, и хотят, мол, просить меня составить некое "Ядро пансофии" для более простого и убедительного доказательства истинности христианской религии перед лицом магометанских и языческих народов (с которыми наши здесь и там вступают в контакты). Правда, что-то в этом роде и с той же целью написал, как известно, Гуго Гроций*, "но мы от тебя,- сказал он,- будем ожидать нечто более точное, краткое и целям соответствующее. А так как мы узнали, что твоя библиотека была уничтожена, мы предлагаем тебе доступ к нашей магистратской общинной библиотеке, если она может быть полезной тебе; мы готовы дать тебе от нее один ключ (так же, как каждый советник имеет свой), а заодно и от соседнего зала, чтобы ты мог входить и выходить, когда и сколько тебе заблагорассудится". За эту неожиданную любезность я выразил необходимую благодарность, пообещав честно сделать все, что будет в моих силах.
* (Гроций, Гуго де Гроот (1583-1645) - известный голландский юрист и государственный деятель, по политическим причинам покинувший родину и служивший при французском и шведском дворах. Является одним из основателей буржуазной теории естественного права и науки международного нрава, изложенных им в его главных трактатах "Свободное море" (1609) и "О праве войны и мира" (1625).)
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://pedagogic.ru/ 'Библиотека по педагогике'