О политическом просвещении вообще (в сокращении)

(Печатается по изданию: Русские просветители (от Радищева до декабристов): В 2 т. Т. I. С. 311-315, 321-323, 325-326.

Впервые опубликовано в 1804 г. в сборнике «Периодическое издание Общества любителей словесности». В интересах всеобщего политического воспитания В. В. Попугаев выдвинул положение о том, что только общественное воспитание, а не семейное может объединить разные классы народа.' Однако автор переоценивает силу общественного воспитания вообще и могущество правильных политических идей в особенности. Здесь сказывается главный мотив В. В. Попугаева - преклонение перед разумом и его орудием - просвещением.)

Все народы древности, на политическое бытие коих история заставила обратить взоры потомства, которые твердостию своего существования и могуществом первенствовали между современниками, показывают нам основным сему началом общественное воспитание, корень народного благоденствия. Разительный пример видим мы в спартанцах, принявших первым правилом образование детей в сведениях относительно законов и обычаев гражданских, в кругу общественном. Образ сего воспитания столь известен, что я почитаю излишним раздроблять оный читателю. Но сей пример, скажут мне, есть пример для республик, и притом для одного токмо города, который никогда не может браться в сравнение в случае, когда дело идет до таковых империй, каковы ныне европейские, и особенно Россия. Нет возражения. Но возьмем в пример империю древности, и притом довольно обширную; пусть вспомнят себе воспитание персидского юношества - воспитание Кира (Кир Старший (Кир II Великий) (9? - 530 до н. э.) - первый царь государства Ахеменидов. Завоевал Мидию, Лидию, греческие города в Малой Азии, значительную часть Средней Азии. В 539 г. до н. э. покорил Вавилон и Месопотамию. Погиб во время похода в Среднюю Азию. ). Но и на то мне скажут: настоящее положение в политическом, моральном и коммерческом кругу столь изменилось, что все примеры древности должно почитать для нас если не совершенно потерянными, то, по крайней мере, мало приложимыми, что роскошь - ныне душа и жизнь Европы, что коммерция - первая пружина просвещения, поддерживающая роскошь, что само изменение нравственности обоих полов и всех гражданских состояний заставляет нас оставить примеры древности, стараться об основании благоденствия Европы и искать твердого камени его просвещения, на коем долженствует оное стать твердою и неколеблющеюся пятою, в ее собственной истории. Нет и на сие возражения. Но я спрошу: общие начала, основывающие связь общества и сердец человеческих, изменились ли? Разве дружество не есть и поныне связию обществ и единиц оных, разве согласие не есть сильная пружина, всегда верно действующая во всех делах? Если сие истинно, то где дружба и согласие утвердиться может, как не в детских летах и сообществе себе равных; как не в летах, в коих хотя человек не способен следовать здравому разуму, но в коих сильно действуют на него наклонности сердечные и в коих все приятные воспоминания столь сильно в уме нашем впечатлеваются, что ни сама старость изгладить сего не может; в коих мы столь способны к приятию всего приятного; в коих сердце наше столь удобно к образованию всех милых связей. Особенно потому, что оное тогда еще далеко предубеждений и обязанностей, впрочем бесполезных и вредных, с родом настоящего существования обществ неразрывных - сего этикета, сей пышности! Если ж сие истинно, то где и каким образом общество может основать свою твердость; как не взаимною связию и привязанностию граждан, коя в другом месте, кроме воспитания общественного, получиться не может. Цель и средства существования древних и новых государств совершенно различны, но связь обоих единая. Древние общества относительно новых суть то же, что необразованные к народам мужающим. Первые, будучи в начале своего существования, следственно, еще не совершенно утвердившиеся, долженствовали, дабы поддержать хлипкое свое существование, занимать граждан предметами сильными - войною, дабы удержать их от внутреннего волнения; и потому все древние государства основывали собственное могущество на разрушении соседних. Ныне совсем противное, народы временем приобыкли к общественности, взаимные нужды их связали, и благосостояние государства требует благосостояния соседстве иных государств - вот преимущество, которое имеем мы над древними, преимущество неоспоримое.

Итак, если утверждение общественности есть благосостояние новейших государств, есть связь нужд, оснующих общественность, и оной выгоды, то зачем, дабы дать сей связи большую напряженность, не утвердить то на наклонностях сердечных, не связать народы сладостными воспоминаниями детства, взаимно препроведенного?

Правда, общественное воспитание в детстве сколько внедряет в сердце наше изящных добродетелей, сколько способствует к развитию сил душевных и телесных, столько часто, если пренебрежен будет строгий присмотр за нравами, дает сильно распространяться порокам, кои, подобно пламени, находящему богатую пищу между детьми юными и пылкими, вдруг пожирают множество поколений и распространяют оное еще на многие. Сия точка есть одна из важнейших, где око законодателя и его исполнителей должно быть наиболее предвидяще. Добрые нравы в гражданах необходимее самого просвещения, но без просвещения добрые нравы редки. По крайней мере, оные не имеют полезного направления. Многие утверждают, что семейственное воспитание сохраняет чистоту нравов и непорочность юных сердец - нет ничего истиннее, но токмо тогда, когда дети имеют добродетельных, просвещенных родителей, а сие столь редко, что, когда дело идет о целости народа, в основное положение не приемлется. Но положим, если б сему было и противное, то самые семейственные предубеждения достаточны исказить самую благоразумную нравственность.

Даже и тогда, когда бы просвещение было уделом целости народов, семейственное воспитание может научить токмо людей быть добрыми отцами, супругами, родственниками, но никогда совершенными гражданами. Эгоизм - удел всех людей и, - может, не токмо необходимый, но и полезный в некоторых отношениях - будет их всегда отдалять от чувства общественности. Ибо люди, воспитанные в семействах, почитают себя обществу ничем не одолженными, привычка к выгодам общественным делает им неприметным благо, неоцененною связию гражданских выгод на них изливаемое; они видят во всем одни условия и нимало не думают, сколько веков и сколь напряжения гениев стоило природе, дабы образовать связь благодетельную сообщества, и потому каким пожертвованием сие каждого обязывает к пользе оного.

Одно общественное воспитание, одно такое воспитание, направленное к моральной цели, дающее гражданину чувствовать с самого его младенчества, что государственное общество печется о его благе, что оно ему не менее благодетельствует, но еще более, как самые родители, ибо первые показывают ему токмо выгоды семейственные, кои сами оснуются на выгодах общественных, в то время когда такое воспитание показывает ему все назначение, коим он обязан к согражданам за те блага, кои их соединение на него изливает. И сим утверждает в нем чувство Отечества.

Сие общественное воспитание кроме направления морального требует еще другого, к общественному благосостоянию равно необходимого направления - политического, объясняющего каждому причину его обязанности к обществу, разлагающего ему благо, с сими обязанностями к его собственной пользе неразрывно соединенное и научающее его средствам служить обществу с большею выгодою для граждан и себя самого и вместе желать оному со всем жаром любви сыновней счастия и благоденствия.

Такое направление не иначе существовать может, как когда государство поставит себе непременным, твердым правилом науку прав своих соделать необходимою для всех состояний граждан без изъятия; чтобы оная входила в образование, по какой бы части познаний то ни было...

О публичном общественном воспитании и влиянии оного на политическое просвещение

В предшедшей главе признается публичное воспитание оснующим гражданскую связь и служащим надежным средством к распространению в народе политического просвещения. Но читатель может сделать вопрос: каким образом оное имеет влияние и каковы средства, для сего потребные? Он скажет, не нужны ли к тому те же средства, каковые были у древних, присоединя, что он видит затруднение соединить в одном месте детей всех состояний и особенно содержать их одним образом. Конечно, сие отчасти справедливо, древние имели два рода правлений: или совершенно деспотическое, или свободное, т. е. народное; оные были одно другому в системе противоположны и потому стояли на крайностях, а крайности сходствуют...

Новейшие империи не таковы. Они все суть смешанные более или менее: в них соединяются оба правления; роскошь, ум, умножая нужды, заставляют вельмож думать о богатствах; закон же европейских держав защищает собственность столь священно, что летописи Европы, по крайней мере в двух предшествующих столетиях, не показали ни одного примера, чтоб какой-нибудь государь лишил несправедливо подданного оной. Сие обеспечивает богатых граждан, особенно знатных, и оные на основании своих имуществ воспитывают детей большею частию для своего состояния. Сие влечет за собою предубеждение знатности, гордость породы и презрение к низким классам. Оные образуют дух дворянства и сеют в гражданских классах взаимную, так сказать, антипатию. Во Франции, в старом правлении, презрение дворянства к простолюдинам возросло до удивительной степени: дворянин почитал за самый великий стыд не токмо входить в какие-либо связи с простым гражданином, но даже быть в одном месте с ним. В Германии во время Иосифа Второго дворянство требовало иметь даже особые гульбища от народа. В Англии один знаменитый писатель находил, что бессмертный авторский талант и его творения были предосудительны его знатности.

Великая Екатерина, вместе с Петром Великим столько содействовавшая к утверждению в России нового, смешанного монархического правления, мудро предвидела и долженствующее необходимо укорениться во оном разделение состояния граждан, на основании бессмертного Монтескье (Монтескье утверждал, что в обществе всегда должно существовать разделение властей и сословий.) необходимого; предвидела и предубеждения, впоследствии содействовавшие к разрушению сильной монархии Бурбонов, и предупредила то: бессмертный закон, лишающий дворянина всех прав на почтение и даже голоса в дворянском обществе, если он не заслужил дворянское состояние в государственной, гражданской или военной службе, направил умы дворянства не к чести породы, но к службе отечеству; а как сей путь не загражден ни которому состоянию, то дворянство, научась уважать службу, научилось уважать вместе и достоинства во всех состояниях. Ныне уже не спрашивают в обществах наших, дворянин ли он, простираются ли его предки до праотца Ноя и пр., но спрашивают, каким достоинством уважило Отечество его заслуги.

Одни провинциалы наши в своих степных изгородах гордятся своим дворянством перед крестьянами. Все образованные, достойные дворяне стыдятся сие одно поставить себе в достоинство...

Но где средства хранения? В общественном воспитании. Правда, невозможно всех воспитать в такой обширной империи в едином обществе и особенно содержать, ибо положим, что просвещение дворянства, ныне столь распространившееся, попустит, чтоб благородное юношество обучалось вместе с мещанским, но богач никогда не согласится, чтоб сын его довольствовался тою же умеренною пищею, которою довольствуется сын обыкновенного гражданина, а государство для всех иногда дать не может; но есть предубеждения в народах и классах оных, которые законодателям уважать должно, особенно тогда, когда оные такового рода, что нарушение оных может иметь значительно худые следствия, а оставление не влечет за собою приметного вреда. Сие последнее есть одно из подобных. Следственно, не коснувшись оного, верховная власть мудро сделает, если, учинив просвещение необходимым, заставит всех граждан жить как им угодно, но просвещаться в одних правлением признанных и утвержденных местах...

О постепенности училищ и соображений с сею постепенностию политических предметов воспитания

Для образования общего подражания и соревнования в предметах обучения за необходимое всеми признана постепенность классов и самих училищ. Все системы нового общественного воспитания связывают то более или менее неразрывною цепью. По моему мнению, цепь сей постепенности долженствует быть строжайше наблюдаема, степени публичных училищ должны быть единожды твердо означены. Воспитанники из низших училищ не иначе должны быть переводимы в высшие, как по строжайшему выбору учителей или профессоров тех училищ, в кои оным поступить надлежит. С сим соединено будет и истинное отличие достоинств, и беспристрастие, ибо, дабы перейти в высшее училище, потребно будет действительно приобрести достаточное познание в низших, поелику рассматривание будет производиться не теми наставниками, у коих обучались и кои по обстоятельствам могут быть иногда пристрастны, но посторонними, коим обучающиеся ни с которой стороны известны не будут и которые потому будут взирать на одни достоинства рассматриваемых, и притом поддержание собственной чести будет внушать им выбор в пользу достойнейших.

Но сей предмет для сего рассуждения есть несколько посторонний; итак, Предположив себе о том более распространиться в другом сочинении, я приступлю к соображению предполагаемых мною политических предметов. Всякому гражданину необходимо знать отношения и обязанности, связующие его с обществом; обычаи, законы и права суть первая и основная связь политических обществ и политики; сии три предмета необходимы для всякого состояния граждан. Обычаи мы познаем из ежедневного обращения, и следственно, в общественном воспитании оные предмета составлять не долженствуют. Но законы и права, не будучи столь обыкновенны, и притом сходность настоящих гражданских отношений требует в оных различных утончений и философического направления, для объятия коих надлежит обратить особенное напряжение внимания; следственно, сия часть требует упражнения с самого детства, когда разум наш не развлечен еще посторонними предметами и нуждами. Итак, в окончательном учении всех училищ, которые признаются достаточными для известных классов (ибо не должно предполагать, чтоб все состояния необходимо оканчивали учение в университетах, сие долженствует быть предоставлено изволению каждого, исключа тех, которые действительно назначают себя государственной службе), надлежит, чтоб курс законов, к степени училища и нужде обучающихся приноровленный, был важнейшим предметом, поелику каждому гражданину необходимо знать свои права в гражданском кругу. Там, где сие покрыто неизвестностию, гражданин не может наслаждаться гражданскою свободою и спокойствием; не зная, где, когда и как надлежит ему действовать, он живет всегда между страхом и надеждою, и потому состояние его есть состояние мучительное: он всегда трепещет, когда действует, не зная, сообразны ли действия его с волею законов. Само имя законов, которое во всяком благоустроенном обществе должно быть произносимо гражданами с сердечным умилением и гордостию, будучи для него покрыто таинственною завесою неизвестности, делается ему ужасно и произносится им с внутренним содроганием. Самые места правительства, коим препоручается хранение законов, делаются для него местом, в которое он вступает всегда неохотно и робким шагом, ибо ему представляется мысль, что, может быть, в неведении он преступил законы, за кои в оных готовится ему наказание. Тогда граждане в правлении не видят более благодетельного покровительства, но строгого судью, которого меч всегда обнажен и разит прибегнувших к его справедливости неожидаемо и прежде, нежели ему известна причина.

В таком гражданском кругу, между такими гражданами судья, если, к несчастию, сие место занято будет злодеем, легко может свирепствовать и угнетать сограждан, легко может сделать само правосудие продажным, и в то время где искать гражданского благосостояния и безопасности?

В благоустроенном правлении надлежит, чтоб законы всем известны были, чтоб всякий гражданин, впадая в преступления, знал, противу какого закона он преступил, прежде нежели то возвестится ему судьею; должно только, чтоб дело судьи было ему доказать, что он преступил закон, уже ему известный, и чтоб сама сентенция виновному гражданину была известна прежде, нежели он услышит глас исполнителя законов, его осуждающего.

О необходимости исторических познаний для общественного воспитания

Всеми признано, что великие и чрезвычайные умы находятся во всех состояниях и во всех народах. Но часто и почти всегда оные родятся не в свое время, не в своем месте; порыв, обыкновенно свойственный сим гениям, влечет их к назначенной им цели и кругу действий; несчастье, если государство, Отечество сих гениев стоит на такой ноге, что круг сих действий определен состояниями и где чрезвычайный ум со всем своим напряжением делает тщетные усилия, дабы взойти в место, ему самою природою предназначенное; тогда сам порыв сей, сам чрезвычайный ум сей совращается с пути, ему назначенного, и внушает ему желание опровержения того, что препятствует ему в ходе. Если оный таков, что силы его достаточны и обстоятельства благоуспешны, то он побеждает препоны и преобразует погрешности. Но если противное, то тщетные покушения возбуждают мятеж и беспокойства в государстве и служат к гибели или первого, или последнего.

Счастливо государство, которое предуготовляет свой политический состав к благодетельному влиянию умов чрезвычайных...

Но обратимся к нашему предмету. Чтоб сим гениям действовать сообразно общему направлению, требуется показать оным из примеров древних, новых и настоящих, каков был ход действий народов вообще и каким образом предшествовавшие им чрезвычайные умы действовали к благу своего отечества; и сие какая иная наука показать может, кроме истории, особенно политической, народов.

История, написанная в философическом духе, и не как летописи, кои показывают только ряд происшествий и поколений, но предлагающая не токмо чрезвычайные случаи и изменения народов, но вместе причины всех примечания заслуживающих происшествий и побуждения, заставляющие стремиться необыкновенных мужей к цели их действий, есть истинно наука, долженствующая в общественном воспитании, во всех оного отделениях, быть необходимою не для того, чтобы оная действительно была необходима всем гражданам. Нет, если брать вообще, то она полезна для граждан единою нравственностию, кою всегда лучше с нарочно извлеченными примерами преподавать особенно. Гражданину, который не назначает себя служить в правлении Отечеству или каком-нибудь ином требующем усиленного напряжения духа отделении, оная не нужна; обыкновенный человек всегда входит в круг уже предуготовленный, он никогда не думает о размножении или изменении оного, он пользуется только его выгодами, дабы посредством оных обеспечить свое состояние и доставить то детям и семейству своему. Но оная нужна людям чрезвычайным, дабы умерить беспокойный порыв их, за предел возможного действия стремящийся, который часто губит или их самих, или народ, между которым он родился, дабы показать им примерами самого дела, что один великий ум всего совершить не может, что весь род человеческий шествует по одним законам к известной точке и что все, что природою от него требуется, есть давать общему действию природы известное, нужное напряжение. Оная научит его терпеливости с Фабием (Фабий, Максим (Кунктатор) (275-203 до н. э.) - римский полководец. ), мудрой деятельности и вместе покорению необходимости с Сократом и Катоном, пожертвованию благу общему с Децием (Деций, Публий Мус (IV в. до н. э.) - римский консул (по преданию принес победу римлянам при Капуе).) и соотечественником нашим Гермогеном (Гермоген (ок. 1530-1612) - патриарх московский и всея Руси с 1606 г. Призвал народ к восстанию против польских интервентов. Умер в заточении в Москве.) и пр. Вот для кого нужна и даже необходима история; но поелику учению посвящаются лета детства, то время, когда сами гении весьма мало от обыкновенных детей отличаются, то требуется необходимо, чтобы сии пренебрежены не были, соделать науку сию общею всем гражданам.

Об истории как предмете политического воспитания

Сказано уже, что история не есть наука для настроения умов обыкновенных, она есть наука, образующая героев, есть пантеон славных мужей, славных народов и их добродетелей в пользу рода человеческого, хранящая великие дела для подражания и соревнования душ, способных чувствовать благо общественное и ценить истинные достоинства. Поелику сия наука не долженствует заключать в себе дел обыкновенных, она не должна содержать ничего, что не служит к возвышению сердца или к одушевлению в добродетелях. До ее не относятся пышные генеалогии, от нее не требуется, чтоб она показывала обычаи дворов, тайные их истории, беспрерывные ряды наследств и прочее подобное. Она должна нам показывать одно великое. Я сомневаюсь даже, чтоб нужно было в оной описывать слабости, сомневаюсь, чтоб жизнь тиранов и их дела долженствовали в оной иметь место. Пример тирана может производить другого, может научить тиранствовать свирепое или слабое сердце.

Но одних частных дел для истории недовольно; она должна замечать причины, основавшие счастье государств, причины, удерживающие их от падения и сохраняющие целость оных. Должна явить, каким образом и почему процветали области, каким образом действовали правление и законы на благо общественное, какие законы и какое правление устрояли благоденствие людей, как распространялось на государства просвещение, каков был ход, какое направление давало оное народу и само получало.

Словом, история должна быть зерцалом дел великих, которая как бы в картине представляла питомцам бессмертия образцы для подражания и средства достигнуть до славы, ими предполагаемой, или превзойти оную! Надлежит, чтоб юный герой, подобно скульптору или живописцу, взирающему на картину Рафаэля или Корреджо, познавал в оной черты и тени, могущие сделать его произведение бессмертным. Такова должна быть история, преподаваемая юношеству при общественном воспитании; но сего недовольно: она должна быть кратка и ясна, заключать в себе все, что нужно, и ничего излишнего; она должна быть даже приноровлена к степени училища, в коем преподается, и состоянию воспитанников, для коих назначена. В училищах, назначенных для коммерции, сия часть истории должна быть разобрана с точностию; в ней должны быть предложены с большею обширностию, нежели другие отделения, происшествия и дела народов коммерческих и лиц, в оной отличившихся. В училищах военных история народов воинственных и героев браней должна занимать главное место и т. д. Но вообще во всяком таком курсе не должно быть забыто общее очертание всей целости истории, ибо легко может случиться, что тот, кто назначает себя быть купцом, впоследствии делается воином, министром; что тот, кто назначает себя воином, вступает впоследствии в состояние купца, и для сего воспитание должно его ко всему предуготовить. Обыкновенный образ писать историю есть весьма недостаточен и для преподавания в общественных училищах совсем не способен. Все наши истории писаны или весьма обширно, или весьма кратко; и в тех и в других много выпущено черт сильных, много такого, что к воспитанию нимало не служит, и наконец, много даже такого, что может или дать юношеству худой пример, или совратить с истинного пути. История требует для начертания пера великого, а может быть, и героя! Надобно непременно, чтоб историк чувствовал совершенно всю цену великого дела, надобно, чтоб перо его пылало сердечным жаром, когда он описывает то, что служило к возвышению благоденствия народов, чтобы он проливал слезы, описывая бедствия человеческие.

Несколько образцов для истории видим мы в конце древних народов - Тацита и некоторых из греческих. Из новейших писателей может быть упомянут едва ли не один Гиббон (Гиббон, Эдуард (1737-1794) - английский историк античного мира. )...

История такого рода может исполнить свое назначение и, будучи предметом, необходимым при воспитании, не даст погибнуть ни одному чрезвычайному человеку; она направит каждого к своей цели, покажет каждому средства управлять его порывом, научит пылкого соображать пылкость с обстоятельствами, научит выжидать время и пользоваться оным без сильных волнений, приводящих все в расстроение.