Как любить детей

Ребенок в семье

Как, когда, сколько, почему?

Я предвижу много вопросов, которые ждут ответа, и сомнений, нуждающихся в разъяснении.

И отвечаю:

- Не знаю.

Каждый раз, когда, отложив книгу, ты начинаешь раздумывать, книга достигла цели. Если же быстро листая страницы, ты станешь искать предписания и рецепты, досадуя, что их мало, знай: если есть тут советы и указания, это вышло не помимо, а вопреки воле автора.

Я не знаю и не могу знать, как неизвестные мне родители могут в неизвестных мне условиях воспитывать неизвестного мне ребенка, подчеркиваю - «могут», а не «хотят», а не «обязаны».

В «не знаю» для науки - первозданный хаос рождение новых мыслей, все более близких истине в «не знаю» для ума, неискушенного в научном мышлении, - мучительная пустота.

Я хочу научить понимать и любить это дивное, полное жизни и ярчайших неожиданностей творческое «не знаю» современной науки о ребенке.

Я хочу, чтобы поняли: никакая книга, никакой врач не заменят собственной зоркой мысли и внимательного наблюдения.

Часто можно встретить мнение, что материнство облагораживает женщину, что лишь как мать она созревает духовно. Да, материнство ставит огненными буквами вопросы, охватывающие все стороны внешнего и внутреннего мира, но их можно и не заметить, трусливо отодвинуть в далекое будущее или возмущаться, что нельзя купить их решение.

Велеть кому-нибудь дать тебе готовые мысли - это поручить другой женщине родить твое дитя. Есть мысли, которые надо самому рожать в муках, и они-то самые ценные. Это они решают, дашь ли ты, мать, грудь или вымя, воспитаешь как человек или как самка, станешь руководить или повлечешь на ремне принуждения, или, пока ребенок мал, будешь играть им, находя в детских ласках дополнение к скупым или немилым ласкам супруга, а потом, чуть подрастет, бросишь без призора или захочешь переламывать.

Кем должен быть твой ребенок?

Борцом или только работником? Командующим или рядовым? Или только счастливым?

Где счастье, в чем счастье? Знаешь ли к нему путь? Да и есть ли такие люди, которые знают?

Справишься ли?..

Как предвидеть, как оградить?

Мотылек над пенным потоком жизни... Как придать прочность крыльям, не снижая полета, закалять, не утомляя?

Собственным примером, помогая советами, словом и делом?

А если отвергнет?

Лет через пятнадцать он обращен к будущему, ты - к прошлому. У тебя - воспоминания и привычки, у него - поиски нового и дерзновенная надежда. Ты сомневаешься, он ждет и верит, ты боишься, а он бесстрашен.

Юность, если она не издевается, не проклинает, не презирает, всегда стремится изменить неправильное прошлое.

Так и должно быть. И все же... Пусть ищет, лишь бы не заблуждался, пусть взбирается, лишь бы не упал, пусть искореняет, лишь бы не разбил в кровь руки, пусть борется, только осторожно - осторожно.

«Красив ли? А мне все равно». Так говорят неискренние матери, когда хотят подчеркнуть свой серьезный взгляд на цели воспитания.

Красота, грация, внешность, приятный голос - капитал, переданный тобой ребенку; как ум и как здоровье, он облегчает жизненный путь. Но не следует переоценивать красоту: не подкрепленная другими достоинствами, она может принести вред. (И тем более требует зоркой мысли.)

Красивого ребенка надо воспитывать иначе, чем некрасивого. А раз воспитание без участия в нем самого ребенка не существует, не надо стыдливо утаивать от детей значения красоты, ибо это-то и портит.

Это как бы презрение к человеческой красоте - пережиток средневековья. Человеку, чуткому к прелести цветка, бабочки, пейзажа, - как остаться равнодушным к красе человека?

Хочешь скрыть от ребенка, что он красив? Если ему про это не скажет никто из домашних, скажут чужие люди: на улице, в магазине, в парке, всюду - восклицанием, улыбкой, взглядом, взрослые ли, ровесники ли. Скажет злая доля детей некрасивых и безобразных. И ребенок поймет, что красота дает особые права, как понимает, что рука - это его рука, которой он пользуется.

Как слабый ребенок может развиваться благополучно, а здоровый - попасть в катастрофу, так и красивый - оказаться несчастным, а одетый в броню непривлекательности - невыделяемый, незамечаемый - жить счастливо. Ибо ты должен, обязан помнить, что жизнь, заметив каждое ценное качество, захочет купить его, выманить или украсть. Эта совокупность тысяч и тысяч отклонений рождает неожиданности, изумляющие воспитателя мучительными многократными «почему?».

- А мне все равно, красивый или некрасивый.

Ты начинаешь с ошибки и лицемерия.

Умен ли?

Вначале мать спрашивает с тревогой, вскоре он будет требовать.

Ешь, хотя и сыт, хотя бы с отвращением; ложись спать, хотя бы со слезами, даже если заснешь лишь через час. Должен, требую, чтобы ты был здоров.

Не играй песком, не ходи растрепой: требую, чтобы ты был красив.

«Он еще не говорит... Он старше на... и, несмотря на это, еще... Он плохо учится...»

Вместо того чтобы наблюдать, изучать и знать, берется первый попавшийся «удачный» ребенок и предъявляется требование своему: вот на кого ты должен быть похож.

Нельзя, чтобы ребенок состоятельных родителей стал ремесленником. Пусть уж лучше будет человеком падшим и несчастным.

Не любовь к ребенку, а родительский эгоизм, не благо личности, а тщеславие толпы, не поиски пути, а пути шаблона.

Ум бывает активный и пассивный, живой и вялый, настойчивый и безвольный, покладистый и своенравный, творческий и подражательный, показной и глубокий, конкретный и абстрактный, ум математика и естественника или писателя; блестящая и посредственная память; ловкая манипуляция случайными знаниями и честная нерешительность; врожденный деспотизм - вдумчивость - критицизм; преждевременное и запоздалое развитие; односторонность или разносторонность интересов.

Но кому какое до этого дело?

«Пусть хоть четыре класса окончит», - опускают руки родители.

Предчувствуя блистательный Ренессанс физического труда, я вижу кандидатов к нему во всех классах общества. А до тех пор - борьба родителей и школы с каждым исключительным, нетипичным; слабым или неровным по своим способностям ребенком.

Не «умен ли вообще», а скорее «какого склада у него ум?»

Хороший ребенок.

Надо остерегаться смешивать «хороший» с «удобным».

Мало плачет, ночью нас не будит, доверчив, спокоен - хороший.

А плохой - капризен, кричит без явного к тому повода, доставляет матери больше неприятных эмоций, чем приятных.

Ребенок может быть более или менее терпелив от рождения, независимо от самочувствия. С одного довольно единицы страдания, чтобы дать реакцию десяти единиц крика, а другой на десяток единиц недомогания реагирует одной единицей крика.

Один вял, движения ленивы, сосание замедленно, крик без острого напряжения, четкой эмоции.

Другой легко возбудим, движения живы, сон чуток, сосание яростно, крик вплоть до синюхи.

Зайдется, задохнется, надо приводить в чувство, порой с трудом возвращается к жизни. Я знаю: это болезнь, мы лечим от неё рыбьим жиром, фосфором и безмолочной диетой. Но болезнь эта позволяет младенцу вырасти человеком могучей воли, стихийного натиска, гениального ума. Наполеон в детстве заходился плачем.

Все современное воспитание направлено на то, чтобы ребенок был удобен, последовательно, шаг за шагом, стремится усыпить, подавить, истребить все, что является волей и свободой ребенка, стойкостью его духа, силой его требований и намерений.

Вежлив, послушен, хорош, удобен, а и мысли нет о том, что будет внутренне безволен и жизненно немощен.

Неприятный сюрприз для молодой матери - крик ребенка.

Знала, дети плачут, но, думая о своем, проглядела: ждала лишь пленительных улыбок.

Станет соблюдать все необходимое, воспитывать будет разумно и современно, под наблюдением опытного врача. Ее ребенок не должен плакать.

Но наступает ночь, когда ошеломленная - живы еще отзвуки тяжких часов, длившихся столетия, - едва ощутив сладость усталости без забот, лени без самобичевания, отдыха после завершенной работы, отчаянного напряжения, первого в ее изнеженной жизни; едва поддавшись иллюзии, что все кончилось, ибо оно, дитя - этот второй - уже само дышит; умиленная, способная задавать лишь полные таинственных шепотов вопросы природе, не требуя даже ответа...

...Вдруг слышит...

Деспотичный крик ребенка, который чего-то требует, на что-то жалуется, домогается помощи, а она не понимает!

Бодрствуй!

«Да раз я не могу, не хочу, не знаю, как!»

Этот первый крик при свете ночника - предвозвестник борьбы сдвоенной жизни: одна, зрелая, которую заставляют уступать, отрекаться и жертвовать, защищается; другая, новая, молодая, завоевывает свои права.

Сегодня ты не винишь его; он не понимает, страдает. Но есть на циферблате времени час, когда скажешь: «И я чувствую, и я страдаю».

Внимание! Или мы с вами сейчас договоримся, или навсегда разойдемся во мнениях! Каждую стремящуюся ускользнуть и притаиться мысль, каждое слоняющееся без призора чувство надлежит призвать к порядку и построить усилием воли в шеренгу!

Я взываю о правах ребенка! Быть может, их и; больше, я установил три основных:

1. Право ребенка на смерть.

2. Право ребенка на сегодняшний день.

3. Право ребенка быть тем, что он есть.

Надо ребенка знать, чтобы, представляя, делать как можно меньше ошибок. А ошибки неизбежны. Но спокойно: исправлять их будет он сам - на удивление зоркий, - лишь бы мы не ослабили эту ценную способность, эту его могучую защитную силу.

Мы дали слишком обильную или неподходящую пищу: чересчур много молока, несвежее яйцо - ребенка вырвало. Дали неудобоваримые сведения - не понял, неразумный совет - не усвоил, не послушался. Это не пустая фраза, когда я говорю: счастье для человечества, что мы не в силах подчинить детей нашим педагогическим влияниям и дидактическим покушениям на их здравый рассудок и здравую человеческую волю.

У меня еще не выкристаллизовалось понимание того, что первое, неоспоримое право ребенка - высказывать свои мысли, активно участвовать в наших рассуждениях о нем и приговорах. Когда мы дорастем до его уважения и доверия, когда он поверит нам и сам скажет, в чем его право, загадок и ошибок станет меньше.

Страх за жизнь ребенка соединен с боязнью увечья; боязнь увечья сцеплена с чистотой, залогом здоровья; тут полоса запретов перекидывается на новое колесо: чистота и сохранность платья, чулок, галстука, перчаток, башмаков. Дыра уже не во лбу, а на коленках брюк. Не здоровье и благо ребенка, а тщеславие наше и карман. Новый ряд приказов и запретов вызван нашим собственным удобством.

«Не бегай, попадешь под лошадь. Не бегай, вспотеешь. Не бегай, забрызгаешься. Не бегай, у меня голова болит».

(А ведь в принципе мы даем детям бегать: единственное, чем даем им жить.)

И вся эта чудовищная машина работает долгие годы, круша волю, подавляя энергию, пуская силы ребенка на ветер.

Ради завтра пренебрегают тем, что радует, печалит, удивляет, сердит, занимает ребенка сегодня. Ради завтра, которое ребенок не понимает и не испытывает потребности понять, расхищаются годы и годы жизни.

«Мал еще, помолчи немножко. - Время терпит. Погоди, вот вырастешь... - Ого, уже длинные штанишки. - Хо-хо! Да ты при часах. - Покажись-ка: у тебя уже усы растут!» И ребенок думает: «Я ничто. Чем-то могут быть только взрослые. А вот я уже ничто чуть постарше. А сколько мне еще лет ждать? Но погодите, дайте мне только вырасти...» И он ждет - прозябает, ждет - задыхается, ждет - притаился, ждет - глотает слюнки. Волшебное детство? Нет, просто скучно, а если и бывают в нем хорошие минуты, так отвоеванные, а чаще краденые.

Стало быть, все позволять? Ни за что: из скучающего раба мы сделаем изнывающего со скуки тирана.

А запрещая, закаляем как-никак волю, хотя бы лишь в направлении обуздания, ограничения себя, развиваем изобретательность, умение ускользнуть из-под надзора, будим критицизм. И это чего-то стоит, как - правда, односторонняя - подготовку к жизни. Позволяя же детям «все», бойтесь, как был потакая капризам, не подавить сильных желаний! Там мы ослабляли волю, здесь отравляем.

Это не «делай, что хочешь», а «я тебе сделаю! куплю, дам все, что хочешь, ты только скажи, чтя тебе дать, купить, сделать. Я плачу за то, чтобы ты сам ничего не делал, я плачу за то, чтобы ты был послушный».

«Вот съешь котлетку, мама купит тебе книжечку! Не ходи гулять - на тебе за это шоколадку».

Детское «дай», даже просто протянутая молча рука должны столкнуться когда-нибудь с нашим «нет», а от этих первых «не дам, нельзя, не разрешаю» зависит успех целого и огромнейшего раздела воспитательной работы.

Мать не хочет видеть этой проблемы, предпочитает лениво, трусливо отсрочить, отложить на после, на потом. Не хочет знать, что ей не удастся, воспитывая ребенка, ни устранить трагичную коллизию неправильного, неисполнимого, не проверенного на деле; хотения и проверенного на деле запрета, ни избежать еще более трагичного столкновения двух желаний, двух прав в одной области деятельности. Ребенок хочет взять в рот горящую свечку - я не могу ему этого позволить; он требует нож - я боюсь дать, он тянется к вазе, которую мне жалко, хочет играть со мной в мяч - а я хочу читать. Мы должны разграничивать его и мои права.

Младенец тянется за стаканом - мать целует ручонку, не помогло - дает погремушку, велит убрать с глаз соблазн. Если младенец вырывает руку, бросает на пол погремушку, ищет взглядом спрятанный предмет, а затем сердито смотрит на мать, спрашиваю, кто прав? Обманщица-мать или младенец, который ее презирает?

Кто не продумает основательно вопроса запретов и приказов, когда их мало, тот растеряется и не охватит всех, когда их будет много.

Деревенский мальчишка Ендрек. Он уже ходит. Держась за дверной косяк, осторожно переваливается через порог в сени. Из сеней по двум каменным ступенькам сползает на четвереньках. У избы встретил кошку: оглядели друг друга и разошлись. Споткнулся о ком сухой грязи, остановился, глядит. Нашел палочку, сел, ковыряет в песке. Валяются очистки от картофеля, берет в рот, песок во рту, морщится, плюет, бросает. Опять встал на ноги, бежит прямо на собаку; дрянная собака его опрокидывает. Сморщился, вот-вот заревет, да нет, вспомнил что-то и тащит метлу. Мать по воду пошла; ухватился за подол и бежит уже увереннее. Кучка ребят постарше, с тележкой - он глядит; прогнали его - встал в сторонку, глядит. Дерутся два петуха - глядит. Посадили Ендрека на тележку, везут, вывалили. Мать позвала. И это лишь одна, первая половина шестнадцатичасового дня.

Никто не говорит ему, что мал; сам чувствует, когда не под силу. Никто не говорит ему, что кошка царапается, что он не умеет сходить по ступенькам. Никто не учит, как относиться к большим ребятам.

Часто путает, ошибается; в результате - шишка, в результате - большая шишка, в результате - шрам.

Да нет, я вовсе не хочу заменить чрезмерную заботу отсутствием всякой заботы. Я лишь показываю, что деревенский годовалый ребенок уже жи вет, тогда как наш зрелый юноша еще только будет когда-то жить. Боже мой, да когда же?

Если вы умеете определять радость ребенка и силу, вы должны знать, что самая высокая радость - преодоленной трудности, достигнутой цели, paскрытой тайны, радость триумфа и счастье самостоятельности, овладения и обладания.

- Где мама? Нет мамы. Ищи. Нашел! Почему так смеется?

- Убегай, мама сейчас тебя поймает! Ой, не может догнать!

Ох, и счастлив же!

Почему хочет ползать, ходить, вырывается из рук? Обычная сценка: семеня ножонками, ребенок отходит от няньки, видит - нянька гонится, он давай убегать и, забыв об опасности, летит, очертя голову, в экстазе свободы - и или растягивается во весь рост на земле, или, пойманный, вырывается, пинается ногами и визжит. Скажете: избыток энергии? Это физиологическая сторона, а я ищу психофизиологическую.

Спрашиваю:, почему ребенок хочет, когда пьет, сам держать стакан, чтобы мать даже не притрагивалась; почему, когда уже и не хочется есть, ест, если позволили самому черпать ложкой? Почему с такой самозабвенной радостью гасит спичку, волочит комнатные туфли отца, несет скамеечку бабушке? Подражание? Нет, нечто значительно большее и ценнейшее.

- Я сам! - восклицает ребенок тысячи раз жестом, взглядом, смехом, мольбой, гневом, слезами.

- А ты умеешь сам открывать дверь? - спросил я у пациента, мать которого предупредила меня, что он боится докторов.

- Даже в уборной,- поспешно ответил он.

Я рассмеялся. Мальчуган смутился, а я еще больше. Я вырвал у него признание в тайном торжестве и осмеял.

Нетрудно догадаться, что было время, когда все двери уже стояли перед ним настежь, а дверь отборной не поддавалась его усилиям и была целью его честолюбивых стремлений; он походил в этом на молодого хирурга, который мечтает провести грудную операцию.

Он не доверялся никому, зная, что в том, что составляет его внутренний мир, он не найдет отклика у окружающих.

Быть может, не раз его обругали или обидели недоверием: «И чего ты там все вертишься, чего ты там ковыряешься? Оставь, испортишь. Сию же минуту марш в комнату!»

Так он украдкой, тайком трудился и наконец... открыл!

Обратили ли вы внимание, как часто, когда раздается в передней звонок, вы слышите просьбу:

- Я отворю?

Во-первых, замок у входных дверей трудный, во-вторых, чувство, что там, за дверью, стоит взрослый, который сам не может сладить и ждет, когда ты, маленький, поможешь...

Вот какие небольшие победы празднует ребенок, уже грезящий о дальних путешествиях; в мечтах он - Робинзон на безлюдном острове, а в действительности рад-радехонек, когда позволят выглянуть в окошко.

- Ты умеешь сам влезать на стул? Умеешь прыгать на одной ножке? А можешь левой рукой ловить мячик?

И ребенок забывает, что не знает меня, что я стану осматривать ему горло и пропишу лекарство. Я затрагиваю то, что в нем берет верх над чувством смущения, страха, неприязни, и он радостно восклицает! - Умею!

Видали ли вы, как младенец долго, терпеливо, застывшим лицом, открытым ртом и сосредоточенным взглядом снимает и натягивает чулочек или башмачок? Это не игра, не подражание, не бессмысленное битье баклуш, а труд.

Какую пищу дадите вы его воле, когда ему исполнится три года, пять лет, десять?

Обычная, но интересная картинка: сошлись, семеня еще не твердыми ножонками, два малыша; у одного мяч или пряник, а другой хочет это отнять.

Матери неприятно, когда ее ребенок вырывает что-нибудь у другого ребенка, не хочет отдать, поделиться, «дать поиграть». То, что ребенок выходит из общепринятой нормы, условных приличий, компрометирует ее.

В сцене, о которой идет речь, ход событий может быть троякий. Один ребенок вырывает, другой удивленно смотрит, потом переводит глаза на мать, ожидая оценки непонятной ситуации.

Или: один старается вырвать, но коса нашла на камень - подвергшийся нападению прячет предмет общих вожделений за спину, отталкивает нападающего, опрокидывает его. Матери спешат на помощь. Или: смотрят друг на дружку, боязливо сходятся, один неуверенно тянется, другой также неуверенно защищается. И только после долгой подготовки вступают в конфликт.

Здесь играет роль возраст обоих и жизненный опыт. Ребенок, у которого есть старшая сестра или старший брат, уже многократно выступал в защиту своих прав или собственности, а подчас атаковал и сам. Но откинем все случайное, и мы увидим две отличные индивидуальности, два характерных типа: деятельный и бездеятельный, активный и пассивный. «Он добрый: все отдаст». Или: «Глупышка: все у себя даст забрать». Это не доброта и не глупость.

Кротость, слабый жизненный порыв, низкий взлет воли, боязнь действия. Ребенок избегает резких движений, живых экспериментов, трудных начинаний.

Меньше действуя, меньше и добывает фактических истин, потому вынужден больше верить и дольше подчиняться.

Менее ценный интеллект? Нет, просто иной. У ребенка пассивного меньше синяков и досадных ошибок, и ему не хватает горького опыта; хотя приобретенный он, может быть, помнит лучше. У активного больше шишек и разочарований, и, быть может, он скорее их забывает. Первый переживает медленнее, меньше, но, может быть, глубже.

Пассивный удобнее. Оставленный один, не выпадет из коляски, не поднимет по пустякам весь дом на ноги, поплачет и легко успокоится, не требует слишком настойчиво, меньше ломает, рвет, портит.

- Дай, - не протестует. - Одень, возьми, сними, съешь, - подчиняется.

Две сценки:

Ребенок не голоден, но на блюдечке осталась ложка каши - значит, должен доесть, количество назначено врачом. Нехотя открывает рот, долго и лениво жует, медленно и с усилием глотает. Другой, тоже не голодный, стискивает зубы, энергично мотает головой, отталкивает, выплевывает, защищается. А воспитание?

Судить о данном ребенке по двум диаметрально противоположным типам детей - это говорить с воде на основании свойств кипятка и льда. Шкала - сто градусов, где же мы поместим свое дитя? Не мать может знать, что врожденное, а что с трудом выработанное, и обязана помнить, что все, что достигнуто дрессировкой, нажимом, насилием, непрочно, неверно и ненадежно. И если податливый, «хороший» ребенок делается вдруг непослушным и строптивым, не надо сердиться на то, что ребенок есть то, что он есть.

Я хочу раскормить худого ребенка? Я делаю это постепенно, осторожно, и - удалось: килограмм веса завоеван. Но достаточно небольшого недомогания, насморка, не вовремя данной груши, и пациент теряет эти с трудом добытые два фунта.

Летние колонии для детей бедняков. Солнце, лес, река; ребята впитывают веселье, доброту, приличные манеры. Вчера - маленький дикарь, сегодня он - симпатичный участник игр. Забит, пуглив, туп - через неделю смел, жив, полон инициативы и песен. Здесь - перемена с часу на час, там - с неделю на неделю; кое-где никакой. Это не чудо и не отсутствие чуда; есть только то, что было и ждало, а чего не было, того и нет. Учу недоразвитого ребенка: два пальца, две пуговицы, две спички, две монеты - «два». Он уже считает до пяти. Но измени порядок слов, интонацию, жест - и опять не знает, не умеет.

Ребенок с пороком сердца: смирный, медлительные движения, речь, даже смех. Задыхается, каждое движение поживее для него - кашель, страдание, боль. Он должен быть таким.

Материнство облагораживает женщину, когда она отказывается, отрекается, жертвует; и деморализует, когда, прикрываясь мнимым благом ребенка, отдает его на растерзание своему тщеславию, вкусам и страстям.

Мой ребенок - это моя собственность, мой раб, моя комнатная собачка. Я щекочу его за ухом, глажу по спинке, нацепив бант, веду на прогулку, дрессирую, чтобы был, смышлен и вежлив, а надоест мне: «Иди, поиграй. Иди, позанимайся. Спать пора!» Говорят, лечение истерии заключается в этом:

«Вы утверждаете, что вы - петух? Ну и оставайтесь им, только не пойте».

- Ты вспыльчив, - говорю я мальчику. - Ладно, дерись, только не слишком больно, злись, но только раз в день.

Если хотите, в этой одной фразе я изложил весь педагогический метод, которым я пользуюсь.

Что представляет собой ребенок? Что представляет хотя бы только физически? Развивающийся организм. Правильно. Но увеличение в весе и в росте - лишь одно из многих проявлений этого развития. Науке уже известно несколько частных моментов роста: он неравномерен, темп его то более интенсивный, то вялый. Кроме того, мы знаем, что ребенок не только растет, но и меняет пропорции.

Широкие массы родителей не знают и этого. Сколько раз, бывало, мать вызывает врача, жалуясь, что ребенок побледнел, похудел, тельце сделалось вялое, личико и головка уменьшились. Она не знает, что младенец, вступая в период первого детства, утрачивает жировые складки, что с развитием грудной клетки голова скрадывается расширяющимися плечами, что как части тела, так и внутренние органы развиваются по-разному, что мозг, сердце, желудок, голова, глаза, кости конечностей растут каждый по-своему, что, не будь этого, взрослый человек был бы чудовищем с огромной головой на коротком толстом туловище и не мог бы двигаться на двух жировых валиках ног, что росту сопутствует изменение пропорций.

Мы имеем несколько десятков тысяч промеров несколько не совсем совпадающих графиков обычного процесса роста и не знаем ничего о значения встречающихся у детей ускорений, запозданий и отклонений в развитии. Зная с пятого на десятое анатомию роста, мы не знаем его физиологию, потому что добросовестно изучали больного ребенка и лишь недавно начали приглядываться, и то издали, к здоровому. Вот уже сто лет, как нашей клиникой является больница и не начала еще быть ею школа.

Ребенок переменился. С ним что-то случилось. Мать не всегда умеет сказать, в чем перемена, зато у нее всегда готов ответ на вопрос, чему следует ее приписать.

- Ребенок переменился после прорезывания зубов, после прививки от кори, после отнятия от груди, после того, как выпал из кроватки.

Уже ходил и вдруг перестал ходить; просился на горшок и опять мочится; «ничего» не ест, спит неспокойно, мало или чересчур много, стал капризен, слишком подвижен или слишком вял, похудел.

Другой этап:

После поступления в школу, после возвращения из деревни, после кори, после прописанных ванн, после испуга из-за пожара. Изменился сон, аппетит, изменился характер: раньше ребенок был послушным, теперь озорник; раньше прилежный, теперь рассеянный и ленивый. Бледненький, сутулится, какие-то некрасивые выходки. Может, невоспитанные товарищи, может, учеба, может, болен?

Двухлетнее пребывание в Доме сирот и скорее рассматривание ребенка, чем исследование позволили установить: все, что известно как неуравновешенность периода созревания, переживается ребенком на протяжении ряда лет в виде небольших и неярких переломов, равно критических, лишь менее бросающихся в глаза и потому незамеченных наукой.

Стремясь к единству во взгляде на ребенка, некоторые рассматривают его как организм быстро утомляющийся. Отсюда большая потребность в сне, слабая сопротивляемость болезням, уязвимость органов, малая психическая выносливость. Взгляд правилен, да не для всех этапов развития. Ребенок бывает попеременно то сильным, бодрым и жизнерадостным, то слабым, усталым и угрюмым. Если он заболевает в критический период, мы склонны думать, что организм его уже был подточен болезнью; я же считаю, что болезнь развилась на почве мимолетного ослабления, что или она притаилась и ждала наиболее благоприятных условий для нападения, или, случайно занесенная извне, расхозяйничалась, не встретив сопротивления. Если мы перестанем в будущем разбивать цикл жизни на искусственные: младенец, ребенок, юноша, зрелый человек и старик, то основанием для периодизации явятся уже не рост и внешнее развитие, а еще неизвестное нам глубокое преобразование всего организма в целом.

Принцип: ребенок должен есть столько, сколько хочет, не больше и не меньше. Даже при усиленном питании больного ребенка меню можно составлять лишь при его участии и вести лечение лишь под его контролем.

Заставлять детей спать, когда им не хочется спать - преступление. Таблица, устанавливающая, когда сколько часов спать ребенку, - абсурд. Определил необходимое для данного ребенка количество часа сна легко, если есть часы: надо определить, сколько он проспит, не просыпаясь, и проснется выспавшийся. Я говорю: «выспавшимся», а не «бодрым». Бывают периоды, когда ребенку требуется больше сна, и такие, когда ребенок, хотя и устал, хочет не спать, просто полежать в постели.

Период утомления: вечером неохотно ложится - не хочется спать; утром неохотно поднимаете - не хочется вставать. Вечером делает вид, что не хочет спать, а то не позволят вырезать, лежа в постели, картинки, играть в кубики или в куклы, погасят свет и запретят разговаривать. Утром делает вид, что спит, а то велят сейчас же вставать и умываться холодной водой. С какой радостью приветствует он кашель или жар, которые позволяют оставаться в постели!

Период безмятежного равновесия: быстро заснет, но проснется ни свет ни заря, полон энергии, потребности движения, озорной инициативы. Его не остановят ни пасмурное небо ни холод в комнате: босой, в одной рубашке; разогреется, прыгая по столу и стульям. Что делать? Класть поздно спать, даже, о ужас, одиннадцать часов. Позволить играть в постели. Спрашивается, почему разговоры перед сном должны «перебивать сон», а нервничанье что поневоле приходится быть непослушным не «перебивает сон»?

Принцип - неважно, правильный ли - рано ложиться, рано вставать - родители ради собственной выгоды сознательно исказили; получилось: чем больше сна, тем полезнее для здоровья. К ленивой дневной скуке добавляют нервирующую скуку вечернего ожидания сна. Трудно вообразить более деспотичный, граничащий с пыткой приказ:

- Спи!

Люди, которые поздно ложатся спать, бывают больны потому, что ночью они пьянствуют и распутничают, а должны ходить на работу рано, и они недосыпают.

Неврастеник, который как-то встал на рассвете и чувствовал себя прекрасно, поддался внушению.

Что ребенок, рано ложась спать, меньше находится при искусственном освещении - не такой уже большой плюс в городе, где нельзя с зарей выбежать на лужайку, и он валяется при опущенных шторах в постели уже обленившийся, уже мрачный, уже капризный - дурное предзнаменование для начинающегося дня...

Я не могу здесь в нескольких десятках строк развить тему (это относится ко всем затронутым в книге проблемам). Моя задача - пробуждать бдительность...

Что представляет собой ребенок как отличная от нашей душевная организация? Каковы его особенности, потребности, каковы скрытые, не замеченные еще возможности? Что представляет собой эта половина человечества, живущая вместе с нами, рядом с нами в трагичном раздвоении? Мы возлагаем на нее бремя завтрашнего человека, не давая прав человека сегодняшнего.

Если поделить человечество на взрослых и детей, а жизнь - на детство и зрелость, то детей и детства в мире и в жизни много, очень много. Только погруженные в свою борьбу и в свои заботы, мы их не замечаем, как не замечали раньше женщин крестьянина, закабаленные классы и народы. Мы устроились так, чтобы дети нам как можно меньше мешали и как можно меньше догадывались, что мы на самом деле собой представляем и что мы на самом деле делаем.

В одном из парижских детдомов я видел два ряда перил у лестницы: высокие для взрослых, низкий для малышей. Этим да еще одной-единственной школьной партой и исчерпывается гений изобретательности. Мало, очень мало! Взгляните на нищенские площадки для ребят со щербатой кружкой и ржавой цепи у бассейна в магнатских парках европейских столиц.

Где дома и сады, мастерские и опытные поля, орудия труда и знания для детей, людей завтрашнего дня? Еще одно окно да тамбур, отделяющие класс от клозета, - архитектура дала лишь столько; еще клеенчатая лошадка и жестяная сабля столько дала промышленность; яркие картинки для рукоделия на стенах - немного; сказка? - не мы ее выдумали.

На наших глазах из наложницы возникла женщина-человек. Веками играла она насильно навязанную роль, создавая тип, выработанный самовластием и эгоизмом мужчины, который, не желая замечать женщину-труженицу, как не замечает сейчас труженика-ребенка.

Ребенок еще не заговорил, он все еще слушает. Ребенок - это сто масок, сто ролей способного актера. Иной с матерью, иной с отцом, с бабушкой, с дедушкой, иной со строгим и с ласковым педагогом, иной на кухне и среде ровесников, иной с богатыми и с бедными, иной в будничной и в праздничной одежде. Наивный и хитрый, покорный и надменный, кроткий и мстительный, благовоспитанный и шаловливый, он умеет так до поры до времени затаиться, так замкнуться в себе, что вводит нас в заблуждение и использует в своих целях.

В области инстинктов ему недостает лишь одного, вернее, он есть, только пока еще рассеянный, как бы туман эротических предчувствий.

В области чувств превосходит нас силой, так как не отработано торможение. В области интеллекта по меньшей мере равен нам, недостает лишь опыта. Оттого так часто человек зрелый бывает ребенком, а ребенок - взрослым.

Вся же остальная разница в том, что ребенок не зарабатывает деньги и, будучи на содержании, вынужден подчиняться. Ребенок неопытен.

Уронил стакан на пол. Вышло что-то очень странное. Стакан пропал, зато появились совсем другие предметы. Ребенок наклоняется, берет в руки осколок, порезался, больно, из пальца течет кровь. Все полно тайн и неожиданностей.

Двигает перед собой стул. Вдруг что-то мелькнуло перед глазами, дернуло, застучало. Стул стал другой, а сам он сидит на полу. Опять боль и испуг. Полно на свете чудес и опасностей.

Тащит одеяло, чтобы извлечь из-под него себя. Теряя равновесие, хватается за материну юбку, встав на цыпочки, дотягивается до края кровати, обогащенный опытом, стаскивает со стола скатерть.

Опять катастрофа!

Ребенок ищет помощи, потому что сам не способен справиться. При самостоятельных попытках терпит поражение. Завися же от других, раздражается.

И если даже и не доверяет или не совсем доверяет - его много раз обманывают, - ему все равна приходится следовать указаниям взрослых так же как неопытному работодателю терпеть недобросовестного работника, без которого он не может обойтись, или как паралитику сносить грубости санитара.

Подчеркиваю, всякая беспомощность, всякое удивление незнания, ошибка при использовании опыта, неудачная попытка подражать и всякая зависимость напоминают ребенка, несмотря на возраст индивида. Мы без труда находим детские черты у больного, у старика, солдата, заключенного! Крестьянин в городе, горожанин в деревне удивляются, как дети. Профан задает детские вопросы, человек несветский делает детские промахи.

Ребенок подражает взрослым. Лишь подражая, ребенок учится говорить и осваивает большинство бытовых форм, создавая видимость, что сжился со средой взрослых, которым он не может постичь, которые чужды ему по духу и непонятны.

Самые грубые ошибки в наших суждениях о ребенке происходят именно потому, что истинные его мысли и чувства затеряны среди перенятых им у взрослых слов и форм, которыми он пользуется вкладывая в них совершенно отличное, собственное содержание.

Будущее, любовь, родина, бог, уважение, доли - все эти окаменевшие в словах понятия рождаются, живут, растут, меняются, крепнут, слабеют, являясь чем-то иным в каждый период жизни. Надо сделать над собой большое усилие, чтобы не смещать кучу песка, которую ребенок зовет горой, со снежной вершиной Альп. Кто вдумается в душу употребляемых людьми слов, у того сотрется разница между ребенком, юношей и взрослым, невеждой и мыслителем; перед ним предстанет человек интеллектуальный независимо от возраста, класса, уровня образования и культуры, существо, мыслящее в пределах большего или меньшего опыта. Люди разных убеждений (я говорю не о политических лозунгах, подчас насильно внедряемых) - это люди с разным опытом.

Ребенок не понимает будущего, не любит родителей, не догадывается о родине, не постигает бога, никого не уважает и не знает обязанностей. Говорит «когда вырасту», но не верит в это, зовет мать «самой-самой любимой», но не чувствует этого: родина его - сад или двор. Бог для него - добрый дядюшка или надоеда-ворчун. Ребенок делает вид, что уважает, уступая силе, воплощенной для него в том, кто приказал и следит. Надо помнить, что приказать можно не только с помощью палки, но и просьбой, и ласковым взглядом. Подчас ребенок угадывает будущее, но это лишь моменты, своего рода ясновидение.

Ребенок подражает? А что делает путешественник, которого мандарин пригласил принять участие в местном обряде или церемонии? Смотрит и старается не отличаться, не вызывать замешательства, схватывает суть и связь эпизодов, гордясь, что справился с ролью. Что делает человек несветский, попав на обед к знатным господам? Старается приспособиться. А конторщик в имении, чиновник в городе, офицер в полку? Не подражают ли они речью, движениями, улыбкой, манерой стричься и одеваться патрону?

Есть еще одна форма подражания: когда девочка, идя по грязи, приподнимает короткое платьице, это значит, что она взрослая. Когда мальчик подражает подписи учителя, он проверяет до известной степени свою пригодность для высокого поста. Эту форму подражания мы легко найдем и у взрослых. Эгоцентризм детского мировоззрения - это тоже отсутствие опыта. От эгоцентризма личного, когда его сознание является средоточием всех вещей и явлений, ребенок переходит к эгоцентризму семейному, более или менее длительному в зависимости от условий, в которых воспитывается ребенок; мы сами укореняем его в заблуждении, преувеличивая значение семьи и дома и указывая на мнимые и действительные опасности, угрожающие ему вне досягаемости нашей помощи и заботы.

- Оставайся у меня, - говорит тетя. Ребенок со слезами на глазах льнет к матери и ни за что не остается.

- Он ко мне так привязан. Ребенок с удивлением и испугом смотрит на чужих мам, которые даже ему не тети.

Но настает минута, когда он начинает спокойная сопоставлять то, что видит в других домах, с тем что есть у него. Сначала ему хочется только такую же куклу, сад, канарейку, но у себя дома. Потом замечает, что бывают другие матери и отцы, тоже хорошие, а может, и лучше?

- Вот если бы она была моей мамой... Ребенок городских задворков и деревенской избы приобретает соответствующий опыт раньше, познавая печаль, которую никто с ним не делит, радость, которая веселит лишь домашних, понимает, что день его именин - праздник лишь для него самого. «А мой папа, а у нас, а моя мама» - это столь часто встречающаяся в детских спорах похвальба своими родителями скорее полемическая формула, а подчас и трагичная защита иллюзии, в которую хочешь верить, но начинаешь сомневаться.

- Погоди, вот я скажу папе...

- Очень я твоего папу боюсь.

И правда, папа мой страшен только для меня самого.

Эгоцентричным я назвал бы и взгляд ребенка на текущий момент - по отсутствию опыта ребенок живет одним настоящим. Отложенная на неделю игра перестает быть действительностью. Зима летом кажется небылицей. Оставляя пирожное на завтра, ребенок отрекается от него поневоле. Ребенку трудно понять, что испорченный предмет может стать не сразу негодным к употреблению, а лишь менее прочным, быстрей поддающимся износу. Рассказ о том, как мама была девочкой, - интересная сказка. С удивлением, граничащим с ужасом, смотрит ребенок на чуждого пришельца, который зовет его отца - товарища своих детских лет - по имени.

- Меня еще не было на свете...

А юношеский эгоцентризм: все на свете начинается с нас?

А партийный, классовый, национальный эгоцентризм? Многие ли дорастают до сознания места человека в человечестве и Вселенной? С каким трудом люди примирились с мыслью, что Земля вращается и является лишь планетой! А глубокое убеждение масс, вопреки всякой действительности, в XX веке ужасы войны невозможны? Да и наше отношение к детям - не проявление ли эгоцентризма взрослых?

Я не знал, что ребенок так крепко помнит и тем терпеливо ждет. Многие наши ошибки происходят оттого, что мы имеем дело с детьми принуждения рабства и крепостничества, испорченными, обиженными и бунтующими; приходится с трудом догадываться, какие они на самом деле есть и какими могут быть.

Даже игры детей, как нечто несерьезное, не дождались солидных клинических исследований.

Следует помнить, что играют и взрослые, не только дети; что не всегда дети играют охотно; что не все, что мы зовем игрой, на самом деле игра; что многие детские игры - подражание серьезной деятельности взрослых; что игры на вольном просторе одни, а стенах города или дома другие; и что мы может рассматривать детские игры лишь с точки зрения места, которое они занимают в современном обществе.

Мяч.

Погляди на усилия самого маленького поднять мяч с земли и проковылять по полу в задуманной направлении. Погляди на изнурительные упражнения старшего, как он старается научиться ловить правой и левой рукой, заставить отскочить несколько раз от земли, от стены, подбить лаптой, попасть в цели. Кто дальше всех, кто выше всех, кто метче всех, кто больше всех. Соревнование, познавание путей сравнения своей ценности, победы и поражения, совершенствование.

Неожиданности часто комического характера. Уже был в руках - и выскользнул, отскочил я одного и попал прямо в руки к другому; ловя мяч, стукнулись головами; улетел под шкаф и сам оттуда покорно выкатывается.

Треволнения. Мяч падает на траву, поднять - значит рисковать. Потерялся - поиски. Едва не выбил стекло. Залетел на шкаф, как достать? Совещание. Ударил или не ударил? Кто виноват: кто криво бросил или кто не поймал? Оживленный спор.

Индивидуализация, внесение разнообразия.

Ребенок обманывает: делает вид, что бросает; целится в одного, кидает в другого; ловко прячет мяч, будто у него его нет. Бросил и дунул на мяч, чтобы быстрей летел; ловит и падает понарошку; пытается поймать ртом; ему бросили мяч, а он делает вид, что боится; притворяется, что мяч его ушиб. Колотит мячик: «Ты, мячик, я тебе дам!» «Там, в мячике, что-то стучит», - трясет и слушает.

Есть дети, которые сами не играют, а любят смотреть, подобно тому, как смотрят взрослые на играющих в бильярд или в шахматы. И в игре в мяч бывают интересные, неверные и гениальные движения.

Целесообразность движений - лишь одна из многих сторон, которые делают этот вид спорта приятным.

Игры не столько стихия ребенка, сколько единственная область, где мы предоставляем ему более или менее широкую инициативу. Лишь в играх ребенок чувствует себя до некоторой степени независимым. Все остальное - мимолетная милость, временная уступка, на игру же у ребенка есть право.

Играя в лошадки, войну, сыщиков-разбойников, Пожарных, ребенок дает выход своей энергии в мнимо Целенаправленных движениях, на какой-то миг поддается иллюзии или сознательно убегает от подлинной жизни. Потому-то так ценят дети участие ровесников с живым воображением, разносторонней инициативой, большим запасом почерпнутых из книг мотивов и так покорно подчиняются их часто деспотичной власти - благодаря им легче облачить туманные грезы в видимость действительности. Я присутствии взрослых и чужих дети стесняются стыдятся своих игр, сознавая их ничтожность.

Сколько в ребячьих играх горького сознания недостатков подлинной жизни, сколько мучительной по ней тоски. Палка для ребенка не лошадь, но, не имея настоящей лошади, приходится мириться и с деревянной! И если дети плывут на перевернутом стуле по комнате - это не катание на лодках на озере...

Когда у ребенка в плане дня купание без ограничений, лес с ягодами, удочка, птичьи гнезда высока на деревьях, голубятня, куры, кролики, сливы в чужом саду, цветник перед домом, игра становится ненужной или меняет в корне характер.

Какой ребенок сменяет живую собаку на игрушечную, на колесиках? Какой ребенок отдаст настоящего пони за коня-качалку?

Ребенок обращается к игре поневоле, спасаясь от злой скуки, прячась от ужасающей пустоты, скрываясь от холодного долга. Да, ребенок лучше уж будет играть, чем зубрить грамматические правила или таблицу умножения.

Ребенок привязывается к кукле, щеглу, цветку я горшке, потому что пока еще у него ничего больше нет; узник или старик привязываются к тому же самому, потому что у них уже ничего нет. Ребенок играет во что попало, лишь бы убить время, не зная что с собой делать, не имея другого выбора.

Мы слышим, как девочка преподает кукле правила хорошего тона, как пугает ее и отчитывает, слышим, как жалуется ей в постели на окружающих, поверяет шепотом заботы, неудачи, мечты.

- Что я тебе скажу, куколка! Только никому не повторяй.

- Ты добрый песик, я на тебя не сержусь, ты мне не сделал ничего плохого.

Это одиночество ребенка наделяет куклу душой. Жизнь ребенка не рай, а драма.

Пастушонок охотнее будет играть в карты, чем в мячик: довольно набегался, гоняясь за коровами. Маленький продавец газет или мальчик на побегушках носятся вовсю лишь поначалу; быстро учатся размерять усилия, раскладывая их на целый день. Не играет в куклы ребенок, которому приходится нянчить младенца; наоборот, бежит от неприятной обязанности.

Значит, дети не любят работать? Труд детей бедняков утилитарен, не воспитывает, не рассчитан на их силы и индивидуальные склонности. Было бы смешно выдавать жизнь нищих детей за пример для подражания: и здесь скука, зимняя скука тесной лачуги и летняя - двора или придорожной канавы, скука лишь в иной форме. И ни родители, ни мы не можем заполнить ребенку дня так, чтобы ряд их, логично связанных друг с другом, раскрывал красочное содержание жизни, от вчера через сегодня к завтра.

Многочисленные игры ребят - работа.

Если вчетвером строят шалаш: копают обрезком жести, стеклом, гвоздем землю, вбивают колья, связывают их, накрывают крышей из веток и выстилают пол мхом, работая то напряженно и молча, то вяло, но зато проектируя улучшения, строя дальнейшие планы, делясь результатами добытых наблюдений, - это не игра, а неумелая работа несовершенными орудиями над недостаточным материалом, стало быть, малоплодотворная, но организованная так, что каждый в зависимости от возраста, сил и умения вносит столько усилий, насколько его хватает.

Если детская комната, вопреки нашим запретам так часто бывает мастерской и складом хлама, а значит, складом материалов для предполагаемых работ не в этом ли направлении обратить нам поиски? Быть может, для комнаты маленького ребенка нужен не линолеум, а немного полезного для здоровья желтого песку, изрядная вязанка палок и тачка камней? Быть может, доска, картон, фунт гвоздей, пила, молоток токарный станок были бы более желанным подарком чем игра, а учитель труда полезнее, чем преподаватель гимнастики или игры на пианино? Но тогда пришлось бы изгнать из детской больничную тишину больничную чистоту и боязнь порезанных пальцев.

Разумные родители с неприятным чувством приказывают: «Играй» - и с болью слышат в ответ: «Все только играй и играй». А что поделаешь, коли нет ничего другого?

Вопреки тому, что сказано выше, бывают дети которым и одиночество не слишком надоедает, да я в деятельности они не нуждаются. Этих тихоньких, которых чужие матери ставят в пример, дома «неслышно». Они не скучают, сами себе выдумают игру, в которую, прикажи, станут играть, прикажи - послушно бросят. Это пассивные дети; они хотят немного и не сильно, а потому легко уступают, и вымысел заменяет им действительность, тем более, что этого-то и желают взрослые.

В толпе такие ребята теряются, страдают от холодного безразличия, не поспевают за ее бурным потоком. Вместо того чтобы понять, и здесь матери стремятся переделать, насильно навязать то, что лишь медленно, осторожно удается выработать утомительным усилием, опытом многих неуспехов, неудачных попыток, мучительного унижения. Всякий осмотрительный наказ ухудшает положение вещей. «Поди, поиграй с ребятами» оскорбляет одного так же, как другого: «Поиграли и хватит».

Как же их легко узнать в толпе!

Например, хоровод в саду. Несколько десятков ребятишек поют, держась за руки, двое на первых ролях в середине.

- Ну ступай же, поиграй с ними!

Девочке не хочется, она не знает игры, детей; когда раз как-то пробовала, ей сказали: «Нам не нужно, у нас и так много», или: «Да ты растяпа». Быть может, завтра или через неделю она и попробует опять... Но мать не хочет ждать, силком выталкивает. Робея, девочка нехотя берет за руки соседок, хочет, чтобы ее не замечали, и так и будет стоять, - быть может, и заинтересуется постепенно, быть может, и сделает первый шаг к примирению с новой коллективной жизнью... Тут мать совершает новую бестактность - думает приохотить ее более живым участием:

- Девочки, почему у вас все одни и те же в кругу? Вот эта еще не была, выберите ее!

Одна из коноводок отказывает, две другие соглашаются, но неохотно. Бедная дебютантка оказывается в недоброжелательном коллективе.

Сцена эта кончилась слезами девочки, гневом матери, замешательством среди участников хоровода.

Хоровод в саду как практическое упражнение в наблюдательности для воспитателя: количество подмеченных моментов. Общее наблюдение (трудное, всех занятых в игре детей), индивидуальное (одного произвольно выбранного ребенка).

Инициатива, начало, расцвет и распад игры. Кто подает сигнал, организует, ведет за собой, чей выход из игры конец всему собранию? Кто выбирает знакомых, а кто берет за руку двух случайных ребят? Кто охотно разлучается, чтобы дать место новому участнику, и кто протестует? Кто часто меняет место и кто придерживается одного? Кто в перерывах терпеливо ждет и кто торопит: «Ну, скорее! Ну, давайте начинать!»? Кто стоит неподвижна и кто переминается с ноги на ногу, размахивает руками, громко смеется? Кто и зевает, да не уходит и кто бросает играть: потому ли, что неинтересно потому ли, что обиделся; кто пристает, пока не получит главную роль? Мать хочет втолкнуть в хоровод совсем маленького ребенка: «Нет, он еще мал» - а другой: «Ну чем он помешает, пускай себе стоит».

Если бы игрой руководил взрослый, он ввел бы очередность, поверхностно справедливое распределение ролей и, считая, что помогает, внес бы принуждение. Двое и все одни и те же бегают (кошка и мышка), играют (в волчок), выбирают (при танце), а остальные, видно, скучают? Один смотрит, другой слушает, третий поет - про себя, вполголоса, а то и в голос, четвертый и хочет вступить в круг, да не решается, а сердце так и стучит... А десятилетний заправила-психолог быстро оценивает, захватывает и распоряжается.

При каждой коллективной деятельности, а значит, и в игре ребята, делая одно и то же, отличаются друг от друга хотя бы одним мелким штрихом.

И мы узнаем, чем ребенок является в жизни среди людей, в действии, какова его не истинная, а рыночная цена, что впитывает в себя и что сам способен дать и как смотрит на это толпа, каков его самостоятельность, сопротивляемость массовому внушению. Из дружеской беседы мы узнаем, к чему он стремится, а наблюдая в толпе, что способен осуществить; здесь - каково его отношение к людям, там - скрытые мотивы этого отношения. Если мы видим ребенка только одного, мы будем знать его односторонне.

Если имеет авторитет - как его приобрел, как использует; если не имеет - хочет ли иметь, страдает ли от того, что не имеет, злится ли, дуется ли, завидует ли пассивно, добивается или отходит? Часто спорит или редко, справедливо или несправедливо, руководствуясь самолюбием или капризом, тактично или грубо навязывает свою волю? Избегает вожаков или льнет к ним?

«Послушайте, давайте делать вот так! Подождите, так, может, лучше! А я не играю! Ладно, скажи, как ты хочешь?»

Что такое спокойные игры детей, как не беседа, обмен мнениями, мечты на избранную тему, драматизированная греза о могуществе? Играя, дети высказывают свои истинные взгляды, подобно тому, как автор в романе или пьесе развивает главную мысль. Поэтому часто видишь здесь бессознательную сатиру на взрослых: дети играют в школу, наносят визиты, принимают гостей, угощают кукол, покупают и продают, нанимают и увольняют прислугу... Пассивные игру в школу принимают всерьез, хотят, чтобы похвалили; активные предпочитают роль озорников, и часто их выходки вызывают общие протесты - не выдают ли они невольно свое подлинное отношение к школе?

Не имея возможности выйти хотя бы в сад, ребенок тем охотнее путешествует по необитаемым островам и океанам; у него нет даже Полкана, который слушался бы его, но он лихо командует полками. Будучи ничем, хочет быть всем. Но только ли ребенок? А политические партии? По мере приобретения влияния на общественные события не меняют ли они воздушные замки на ржаной хлеб реальных завоеваний?

Мы недолюбливаем некоторые детские игры, исследования и опыты. Ребенок ходит на четвереньках и лает, чтобы понять, как справляется с этим собака, пробует хромать, подражает горбатому старику, косоглазит, заикается, качается, как пьяный, изображает увиденного на улице сумасшедшего; ходит, закрыв глаза (слепой), затыкает уши (глухой), ложится неподвижно, удерживая дыхание (умер), смотрит через очки, затягивается папиросой, тайком пробует завести часы, обрывает у мухи крылья (как она полетит?), притягивает магнитом перо, интересуется строением уха (что там за барабанная перепонка?), горла (что там за миндалины?), предлагает девочке играть в доктора, надеясь, что увидит, как там у нее, бежит с зажигательным стеклом на солнце, слушает шум в раковине, бьет кремнем о кремень.

Все, в чем можно убедиться самому, он хочет увидеть, проверить, испытать; и так столько еще остается, чему надо верить на слово!

Говорят, месяц только один, а ведь везде его видно.

- Слушай, я встану за забором, а ты в огороде. Закрыли калитку.

- Ну что, есть в огороде месяц?

- Есть.

- И здесь есть.

Переменились местами, проверили вторично: теперь точно знают, что месяцев - два.

Особое место занимают игры, цель которых - проверка силы, познание своей цены; а это удается достичь, лишь сравнивая себя с другими.

Поэтому, у кого больше шаг, сколько шагов пройдет с закрытыми глазами, кто дольше простоит на одной ножке, не моргнет, не рассмеется, глядя в глаза, кто может дольше не дышать? Кто громче крикнет, дальше плюнет, выше пустит струю мочи или бросит камень? Кто соскочит с большего количества ступенек, прыгнет выше и дальше, дольше выдержит боль при стискивании пальцев? Кто скорее добежит, кто кого поднимет, перетянет, повалит? «Я могу. Я умею. Я знаю, у меня есть». «А я могу лучше. А я знаю больше. А у меня лучше». А потом: «Мои папа и мама, они могут, у них есть». Так приобретается уважение, занимается соответствующее положение в своей среде. А следует помнить, что благополучие детей зависит не исключительно от того, как их расценивают взрослые, но и - это в равной, а быть может, и в большей степени - от мнения сверстников, у которых иные, но тем не менее твердые правила оценки членов своего ребячьего общества и их прав.

Пятилетний ребенок может быть допущен в общество восьмилетних, а тех могут в свою очередь принять к себе десятилетние, которые уже выходят одни на улицу и у которых есть пенал с ключиком и записная книжка. Такой, старше тебя на два класса, мальчик разрешит многие сомнения, за полпирожного или даже даром просветит и обучит. Магнит притягивает железо, потому что он намагничен. Самые лучшие лошади - это арабские, у них тонкие ноги. У королей кровь голубая, а не красная. И у льва, и у орла, наверно, тоже голубая (надо про это еще у кого-нибудь спросить). Если мертвец схватит за руку, то уж не вырвешь. В лесу бывают женщины, которых вместо волос на голове змеи; он сам видел на картинке и даже в лесу видел, только издали потому что вблизи как взглянет такая женщина, так человек превращается в камень (врет, небось?). Oн видел утопленника, знает, как родятся дети, и умеет из бумаги сделать кошелек.

И не только говорит, что умеет, но и сделал бумажный кошелек, а мама этого не умеет.

Не относись мы к ребенку, его чувствам, стремлениям, а значит, и к играм, свысока, мы понимали бы, что он правильно делает, когда с одним охотно общается, а другого избегает, встречает поневоле и неохотно играет. Можно подраться с самым лучшим приятелем и скоро помириться, а с немилым и без ссор не захочешь водиться.

С ним нельзя играть: чуть что - в плач, сразу обижается, жалуется, кричит и беснуется, хвастает, дерется, хочет верховодить, сплетничает, обманывает - фальшивый, нескладный, маленький, глупый, грязный и некрасивый.

Этакая одна пискля неотвязная портит всю игру. Посмотри, как остальные дети стараются его обезвредить! Старшие ребята охотно примут в игру и малыша, и он может сгодиться, только пусть будет доволен второстепенной ролью, пусть не мешает.

«Дай ему, уступи, позволь: он ведь маленький».

Неправда: взрослые тоже детям не уступают...

Почему он не любит ходить туда в гости? Ведь там есть дети, с которыми он охотно играет?

Охотно, да только у себя или в парке. А там есть один человек, который кричит, там насильно целуют, прислуга обидела его, старшая сестра дразнится, и там собака, которую он боится. Самолюбие не позволяет ему назвать истинную причину, а мать считает, что капризничает.

Ребенок не хочет идти в парк. Почему? Большой мальчик грозился избить, гувернантка одной девочки обещала пожаловаться, и когда он шел по газону за мячиком, садовник погрозил палкой; обещал принести мальчику марку, а она куда-то задевалась.

Бывают капризные дети, я перевидал их на врачебных приемах много десятков. Эти дети знают, чего хотят, только им этого не дадут: им нечем дышать, они задыхаются под тяжестью нежной заботы. Но если взрослые с патологически капризными детьми холодны, дети их презирают и ненавидят. Детей можно истязать неразумной любовью; закон должен взять их под защиту.

Мы выдали детям мундир детства и верим, что они любят нас, уважают и доверяют и что они невинны, легковерны и благодарны. Безупречно играем роль бескорыстных опекунов, умиляемся мысли о приносимых нами жертвах, и, можно сказать, нам с детьми хорошо - до поры до времени. Дети сначала верят, потом сомневаются, стараются откинуть коварно закрадывающиеся подозрения, иногда пробуют с ними бороться, а увидев бесплодность борьбы, принимаются нас обманывать, подкупать и эксплуатировать.

Выманивают просьбами, очаровательными улыбками, поцелуями, шуточками, послушанием, покупают за уступки, изредка тактично дают понять, что обладают некоторыми правами, подчас вынудят приставаниями, порой прямо спрашивают: «А что я за это получу?»

Сто разновидностей покорных и взбунтовавшихся рабов.

«Нехорошо, вредно, грешно... Учительница говорила в школе... Ой, если бы мамочка узнала».

«Не хочешь, как хочешь... Твоя учительница такая же умная, как и ты... Ну и пусть мама знает, что она мне сделает?»

Нам не нравится, когда ребенок, которого мы отчитываем, бормочет что-то себе под нос, в гневе с языка слетают искренние слова, а они нас не интересуют.

У ребенка есть совесть, только в мелких будничных стычках ее голос не слышен, зато выплывает наружу тайная ненависть к деспотичной (а значит, несправедливой) власти сильных (а значит, безответственных) мира сего.

Если ребенок любит веселого дядюшку, так за то, что благодаря ему он на какой-то момент свободен, что тот вносит жизнь, принес подарок. А подарок тем дорог, что удовлетворил давно лелеянную мечту. Ребенок намного меньше ценит подарки, чем мы думаем, и неохотно принимает от людей несимпатичных. «Ишь, купил», - кипятится униженный.

Взрослые не умные.

Не умеют пользоваться свободой, которой они обладают. Ведь такие счастливые, могут покупать все, что хочется, все им можно, а всегда на что-нибудь злятся и из-за чего-нибудь да кричат.

Взрослые не все знают; часто отвечают лишь бы отделаться, или в шутку, или так, что нельзя понять; один говорит одно, другой другое, и неизвестно, где правда. Сколько звезд в небе? Как по-негритянски тетрадка? Как человек засыпает? А вода живая? И откуда она знает, что на улице из нее должен сделаться лед? Где ад? Как этот человек сделал, что в шляпе из часов поджарил яичницу: и часы не испортились, и шляпа цела - это чудо?

Взрослые не добрые.

Правда, родители дают детям есть, но они и должны давать, а то мы умерли бы. Они ничего детям не позволяют: скажешь им, а они в смех, и вместо того чтобы объяснить, нарочно еще дразнятся. И они не справедливые, их обманывают, а они верят. Любят, чтобы к ним подлизывались. Если они в хорошем настроении, так все можно, а сердятся - все мешает.

Взрослые лгут.

Неправда, что от конфет бывают глисты и что, когда не ешь, снятся цыгане; что, когда балуешься огнем, ночью будешь рыбу ловить, а болтаешь ногами, так черта качаешь. Они не держат слова: обещают, а потом забывают, или увиливают, или не позволяют якобы за провинность, а ведь все равно не позволили бы.

Велят говорить правду, а скажешь, так обижаются.

Неискренние: в глаза одно, а за глаза другое. Не любят кого-нибудь, а притворяются, что любят. Только и слышится: «Пожалуйста, спасибо, извините, всего хорошего», - можно подумать, что и в самом деле.

Усиленно прошу обратить внимание на выражение лица ребенка, когда он весело подбежит к взрослому и скажет в запале или сделает что-либо неполагающееся, а его резко и грубо одернут.

Отец пишет; вбегает ребенок с каким-то сообщением и тянет отца за рукав. Откуда ребенку знать, что на важном документе может сесть клякса? Отец взбешен, ребенок смотрит с недоумением: что вдруг случилось?

Опыт нескольких неуместных вопросов, неудачных шуток, выданных секретов, опрометчивых излияний учит ребенка относиться ко взрослым, как к прирученным диким зверям, на которых никогда нельзя вполне положиться.

Оговорка. Наряду со всеми этими чувствами, которые ребенок несомненно испытывает, наряду с возникающими у него и своими собственными мыслями, у ребенка есть понимание долга; он не освобождается полностью от навязываемых ему нами взглядов и внушенных чувств. Активный - ярче и раньше, пассивный - позже и в смягченной форме переживают конфликты раздвоения личности. Активный размышляет самостоятельно, пассивному «открывает глаза» товарищ по недоле и неволе; ни тот ни другой не систематизируют, как это сделал я. Душа ребенка равно сложна, как и наша, полна подобных противоречий, в тех же трагичных вечных борениях; стремлюсь и не могу, знаю, что надо, и не умею себя заставить.

Воспитатель, который не сковывает, а освобождает, не подавляет, а возносит, не комкает, а формирует, не диктует, а учит, не требует, а спрашивает, переживет вместе с ребенком много вдохновляющих минут, не раз следя увлажненным взором за борьбой ангела с сатаною, где светлый ангел побеждает.

Солгал. Взял потихоньку цукат с торта. Задрал девочке платье. Бросал камнями в лягушек. Смеялся над горбатым. Разбил статуэтку и составил, чтобы не было видно. Курил папиросы. Разозлил и проклял про себя отца.

Поступил плохо и чувствует, что это он не в последний раз, что опять на чем-нибудь споткнется, - самого потянет или подговорят.

Бывает, ребенок делается вдруг тихим, покорным, услужливым. Взрослые это знают: «Верно, совесть нечиста». Нередко этой странной перемене предшествует целая буря чувств, плач в подушку, раскаяние и торжественная клятва. Бывает, мы готовы простить, получить бы лишь заверение - ах, не гарантию - иллюзию, что проступок больше не повторится.

«А я не буду другим. Не могу я этого обещать».

Эти слова диктует честность, а не обязательно упрямство.

- Я понимаю то, что вы говорите, только я этого не чувствую, - сказал двенадцатилетний мальчик.

Эту достойную всяческого уважения честность мы встречаем и у ребят с дурными наклонностями:

- Я знаю, воровать не надо, это стыдно, грешно. Я не хочу воровать! Но я не знаю, украду я еще или не украду. Я в этом не виноват!

Воспитатель переживает мучительные минуты, видя в беспомощности ребенка собственное бессилие.

Мы видим детей в бурных проявлениях радости и печали, когда дети отличаются от нас, и не замечаем внешне резко не выраженных настроений: тихой задумчивости, глубокой растроганности, горького недоумения, мучительного подозрения и унизительного сомнения, - в которых на нас похожи. «Настоящим» ребенок бывает не только тогда, когда скачет на одной ножке, но и когда задумывается над сказкой жизни. Надо только исключить действительно «ненатуральных» детей, бессмысленно твердящих заученные или перенятые у взрослых фразы. Ребенок не может думать «как большой», но может по-своему, по-детски вникать в серьезные проблемы взрослых; недостаток знаний и опыта заставляет его мыслить иначе.

Я рассказываю сказку: волшебники, драконы, злые феи, заколдованные королевны, - и вдруг раздается с виду наивный вопрос:

- А это правда?

И слышу, кто-то тоном превосходства поясняет:

- Вы ведь говорили, что это сказка.

И персонажи, и действия правдоподобны; все это могло бы быть, но всего этого нет, потому что мы предупредили: в сказках все неправда.

Человеческая речь, которая должна была развеять ужасы и чудеса окружающего мира, наоборот, углубила и увеличила незнание. Раньше крохотная текущая жизнь личных потребностей нуждалась лишь в некотором количестве решительных ответов, теперь новая большая жизнь слова погрузила детей сразу во все вчерашние и завтрашние, отдаленные и отдаленнейшие проблемы. Нет времени не то что все разрешить, но и просто рассмотреть, теоретические знания отрываются от повседневном жизни и становятся вне проверяемости.

Темпераменты - активный или пассивный - выражаются в складе ума: практическом или yмозрительном.

Ребенок с практическим складом ума верит или не верит в зависимости от воли авторитета: верить удобнее, выгоднее; с умозрительным - расспрашивает, делает выводы, отрицает, бунтует и в мыслях, и я действиях. Бессознательную фальшь первого мы противопоставляем стремлению к истине второго; это ошибка, которая затрудняет диагностику и делает менее эффективной воспитательную терапию.

Неправда, что ребенку подавай то стекло из окошка, то звезду с неба, что его можно подкупить потачками и уступками, что он врожденный анархист. Нет, у ребенка есть чувство долга, не навязываемое извне, любит он и расписание, и порядок и не отказывается от обязанностей и соблюдения правил. Требует лишь, чтобы ярмо не было слишком тяжелым, не натирало, холку и чтобы он встречал понимание, когда не устоит, поскользнется или, обессилев, остановится, перевести дух.

«Давай попробуй, а мы проверим, поднимешь ли, сколько шагов сделаешь с таким грузом и одолеешь ли столько ежедневно» - вот основное правило ортофрении.

Ребенок хочет, чтобы с ним обходились серьезно, требует доверия, советов и указаний. Мы же относимся к нему шутливо, безустанно подозреваем, отталкиваем непониманием, отказываем в помощи.

Мать, придя к врачу на консультацию, не хочет приводить фактов, предпочитает общую форму:

- Нервная, капризная, непослушная.

- Факты, многоуважаемая, симптомы.

- Укусила подругу. Просто стыдно сказать. А ведь любит ее, всегда с ней играет.

Пятиминутная беседа с девочкой: ненавидит «подругу», которая смеется над ней и ее платьями, а маму назвала «тряпичницей».

Другой пример: ребенок боится спать один в комнате, мысль о приближающейся ночи приводит его в отчаяние.

- Почему же ты мне об этом не говорил?

- А вот именно, что говорил.

Мать не посчиталась: стыдно, такой большой и боится.

Потрясающе одиноким может быть ребенок в своем страдании.

Исследования Фрейда сексуальной жизни детей запятнали детство, но не очистили ли тем самым юность? Любимая иллюзия о непорочной чистоте ребенка рассеялась и помогла рассеяться другой, но уже мучительной иллюзии: вдруг «в нем проснется животное и утопит в клоаке». Я привел это ходовое выражение, чтобы тем сильнее подчеркнуть, как фаталистичен наш взгляд на эволюцию полового влечения, которое связано с жизнью, как и рост.

Нет, не позорное пятно - этот туман эротических ощущений, которым лишь осознанная или безотчетная развращенность придает преждевременно определенную форму; не позорное пятно и то смутное «что-то», которое постепенно, в течение ряда лет, все более явно окрашивает чувства двух полов, чтобы с наступлением зрелости полового влечения и полной зрелости половых органов привести к зачатию нового существа, преемника ряда поколений.

Половая зрелость: организм готов без вреда для себя дать здорового потомка.

Зрелость полового влечения: четко оформившееся желание нормального совокупления с индивидом другого пола.

У юношей половая жизнь начинается иногда даже раньше, чем созреет влечение; у девушек осложняется в зависимости от замужества или изнасилования.

Трудная проблема, но тем неразумнее беспечность, когда дитя ничего не знает, и недовольство, когда о чем-то догадывается.

Не затем ли мы грубо отталкиваем его всякий раз, когда его вопрос вторгается в запретную область, чтобы не отваживался обращаться к нам я будущем, когда начнет не только предчувствовать, но и чувствовать?

Любовь. Ее арендовало искусство, приделал крылья, а поверх них натянуло смирительную рубашку и попеременно преклоняло колени и давало в морду, сажало на трон и велело на перекрестке завлекать прохожих - совершало тысячи нелепостей обожании и посрамления. А лысая наука, нацепив на нос очки тогда признавала ее достойной внимания, когда могла изучать ее гнойники. Физиология любви имеет одностороннее назначение: «служить сохранению вида»! Маловато! Бедновато! Астрономия знает больше, чем то, что солнце светит и греет.

И вышло, что любовь в общем грязна и сумасбродна и всегда подозрительна и смешна. Достойна уважения лишь привязанность, которая всегда приходит по мере совместного рождения законного ребенка.

Поэтому мы смеемся, когда шестилетний мальчуган отдает девочке половинку своего пирожного, смеемся, когда девочка вспыхивает в ответ на поклон соученика. Смеемся, подкараулив школьника, когда он любуется «ее» фотографией; смеемся, что кинулась отворить дверь репетитору брата.

Но морщим лоб, когда он и она как-то слишком тихо играют или, борясь, повалились запыхавшись на пол. Но впадаем в гнев, когда любовь сына или дочки расстраивает наши планы.

Смеемся, ибо далека, хмуримся, ибо приближается , возмущаемся, когда опрокидывает расчеты. Раним детей насмешками и подозрениями, бесчестим чувство, не сулящее нам дохода.

Поэтому дети прячутся, но любят друг друга.

Он любит ее за то, что она не такая маменькина дочка, как все, веселая, не ссорится, носит распущенные волосы, что у нее нет отца, что какая-то такая славная.

Она любит его за то, что не такой, как все мальчики, не хулиган, за то, что смешной, что у него светятся глаза, красивое имя, что какой-то такой славный.

...Прячутся и любят друг друга.

Он любит ее за то, что похожа на ангела с картины в боковом крыле алтаря, что она чистая, а он нарочно ходил на одну улицу посмотреть на «такую» у ворот.

Она любит его за то, что согласился бы жениться при единственном условии: никогда не раздеваться в одной с ней комнате. Целовал бы ее два раза в год только в руку, а раз по-настоящему.

Испытывают все чувства любви, кроме одного, грубо заподозренного, что звучит в резком:

«Вместо того чтобы романами заниматься, лучше бы ты... Вместо того чтобы забивать себе любовью голову, лучше бы ты...»

Почему выследили и травят?

Разве это плохо, что они влюблены? И даже не влюблены, а просто очень, очень любят друг друга. Даже больше, чем родителей? А быть может, это-то и грешно?

А случись кому умереть?.. Боже, но ведь я прошу здоровья для всех!

Любовь в период созревания не является чем-то новым. Одни влюбляются еще детьми, другие еще в детском возрасте издеваются над любовью.

- Она твоя милка? Она уже тебе показала?

И мальчик, желая убедить, что у него нет милки, подставляет ей ногу или больно дергает за косу.

Выбивая из головы преждевременную любовь, не вбиваем ли мы тем самым преждевременный разврат!

Следует помнить, что ребенок не дисциплинирован и зол потому, что страдает. Мирное благополучие снисходительно, а раздражительная усталости агрессивна и мелочна.

Было бы ошибкой считать, что понять - эта значит избежать трудностей. Сколько раз воспитатель, сочувствуя, должен подавлять в себе доброе чувство; должен обуздывать детские выходки ради поддержания дисциплины, чуждой его духу. Большая научная подготовка, опыт, душевное разновес сие подвергаются здесь тяжкому испытанию.

«Я понимаю и прощаю, но люди, мир не простят».

«На улице ты должен вести себя прилично - умерять слишком бурные проявления веселья, на давать воли гневу, воздерживаться от замечаний я осуждения, оказывать уважение старшим».

Даже при наличии доброй воли и стараний понять бывает трудно, тяжело; а всегда ли встречает ребенок в отчем доме беспристрастное отношение?!

Его 16 лет - это родительских сорок с лишним, возраст печальных размышлений, подчас последний протест собственной жизни, минуты, когда баланс прошлого показывает явную недостачу.

- Что я имею в жизни? - говорит ребенок.

- А я что имела?

Предчувствие говорит нам, что и он не выиграет в лотерее жизни, но мы уже проиграли, а у него есть надежда, и ради этой призрачной надежды он рвется в будущее, не замечая - равнодушный, - нас хоронит.

Помните, когда вас разбудил рано утром лепет ребенка? Тогда вы заплатили себе за труды поцелуем. Да, да, за пряник мы получали сокровища признательной улыбки. Пинетки, чепчик, слюнявчик - так все это было дешево, мило, ново, забавно. А теперь все дорого, быстро рвется, а взамен ничего, даже доброго слова не скажет... А сколько сносит подметок в погоне за идеалом и как быстро вырастает из одежды, не желая носить на роcт!

- На тебе на мелкие расходы...

Ему надо развлечься, есть у него и свои небольшие потребности. Но принимает сухо, принужденно, словно милостыню от врага.

Горе ребенка отзывается на родителях, страдания родителей необдуманно бьют по ребенку. Раз конфликт так силен, насколько он был бы сильнее, если бы ребенок вопреки нашей воле, сам, своим одиночным усилием не подготовил себя исподволь к тому, что мы не всемогущи, не всеведущи и не совершенны.

Ребенок вносит в жизнь матери дивную песнь молчания. От количества часов, которые мать проводит подле него, когда он сам еще ничего не добивается, а живет, от мыслей, которыми трудолюбиво его окутывает, зависят ее содержание, программа, сила и творчество; мать в тихом созерцании зреет для вдохновения, которое требует труд воспитания.

He из книжки, а из себя. Тогда каждая книга падет в цене, а моя, если убедила в этом, выполним свою задачу.

В мудром одиночестве бодрствуй...