И человеческие отношения

Л. А.: Об этом рассказать чрезвычайно трудно - уж очень все это сложно, противоречиво, запутанно. Но и не рассказывать не могу, потому что знаю теперь: главное в жизни с детьми - налаживание человеческих отношений.

Для чего человек живет!

Самое удивительное сейчас для меня заключается в том, что мы, как и многие родители, сначала не очень-то задумывались над этой важнейшей стороной воспитания. Ошеломленные неожиданно открывшимися огромными возможностями раннего детского возраста, мы увлеклись проблемой: какого уровня может достичь ребенок в своем физическом и интеллектуальном развитии? А вот для чего он употребит все свои развитые способности, каков он будет среди людей, об этом мы в первые два-три года жизни с детьми не очень-то задумывались. Считали: самое главное - ум и здоровье, а остальное само собой приложится.

Б. П.: Я и сейчас склонен думать, что от уровня развития творческих сторон интеллекта во многом зависит и нравственная основа человека.

Л. А.: А мне думается, что она зависит больше от направленности этих способностей, от точки приложения их в жизни. Чем больше человек хочет отдать людям, тем он нравственнее, независимо от того, сколько он отдает.

Б. П.: Что значит отдать? Это ведь тоже с умом делать надо: кому отдать? Зачем отдать? Развитый творческий ум - вот гарантия правильной ориентировки во всех сферах человеческой деятельности, в том числе и в нравственных ценностях.

Л. А.: Да, но можно превосходно понимать, что такое хорошо и что такое плохо, а тем не менее руководствоваться в жизни совсем не этим пониманием. Разве мы не встречали в жизни очень умных людей, судящих обо всем весьма глубоко и тонко, а в практической жизни, в реальном общении с людьми "неумелых", беспомощных или даже деспотичных и бездушных?

Совершенно убеждена, что, например, школьная жизнь ребенка зависит не только от его здоровья и умственного развития, но и от того, каков он будет в ребячьем коллективе: отзывчив или эгоистичен, общителен или замкнут, сможет остаться самим собой в разных, подчас очень сложных ситуациях и в то же время не станет ли обособляться, страдая от одиночества. Это все зависит от того, каков у него был опыт общения с самыми разными людьми до школы: было ли ему о ком заботиться, с кем поспорить, перед кем отстоять себя, научился ли он жалеть, сочувствовать, понимать других и почувствовал ли он ни с чем не сравнимую радость сделать что-то для людей, радость отдачи, радость ощущения нужности людям!

Как трудно мы шли к пониманию всех этих, в общем-то, азбучных истин. И больше всего на этом пути нам помогло то, что у нас была большая семья, где детишки естественно вступали в разнообразнейшие связи со взрослыми и между собой (помощь, забота, подражание, отстаивание, обида, жалость и т. д. и т. п.), а нам тоже, естественно, приходилось регулировать эти отношения, налаживать их, а при этом меняться самим и менять многие свои педагогические и житейские предрассудки. Больше всего нелепых ошибок делали мы, конечно, в самом начале, когда родился Первый, Удивительный, Неповторимый и Единственный. Хорошо, что он недолго оставался таковым - уже появление второго ребенка многое поставило на свои места, а к тому времени, когда родилась дочка - третий малыш в семье, - мы уже основательно поутратили свою родительскую самонадеянность и начали учиться... у своих детей.

И дети нас учат

Вот как это было. Когда нашему первенцу было года полтора, мы, например, обучали его самостоятельности таким образом: если малыш попадал в трудное положение (шлепнулся, или застрял где-нибудь, или что-то не мог достать), мы "не обращали на это внимания", не помогали ему, несмотря на все его слезы и вопли, - пусть сам учится выбираться из трудностей. Мы останавливали бабушку, жалеющую внука и стремящуюся ему помочь, сердились, если кто-нибудь советовал что-то предпринять, чтобы прекратить крик. И, в общем-то, добивались успеха: малыш сам действительно выбирался из затруднения. И все было бы хорошо, если бы не такая "деталь", на которую мы как-то сначала не обращали внимания: во время очередного "урока" страдали больше всех окружающие. Сами того не подозревая, мы учили малыша... не считаться с остальными. И не только этому. Когда стал подрастать второй сын, мы с с ним поступали так же. И вот однажды я увидела такую картину: младший плачет от ушиба и испуга, а его трехлетний старший брат даже не взглянет в его сторону - точь-в-точь как мы, взрослые. Но мы-то не смотрели с умыслом (пусть сам справится с бедой), а тут было просто равнодушие, безразличие к слезам братишки. Это неприятно поразило меня. Тогда- то я взглянула на себя, на нашу "воспитательную меру" со стороны и поняла, почему она подчас раздражает окружающих.

Подобные детские "уроки" исподволь навели нас на самые серьезные размышления о разных сторонах отношений между Детьми и взрослыми: о контроле и доверии, о поощрении и наказании, о послушании и капризах и т. д. Один из этих уроков мне запомнился на всю жизнь. Я расскажу о нем подробно, потому что именно он заставил меня по-новому взглянуть на очень сложную проблему - проблему наказаний.

Это было лет пятнадцать назад. Однажды мы ужинали несколько позже, чем обычно. Младший сынишка - ему было тогда чуть меньше года - сидел у меня на коленях и немного куксился: уже хотел спать (это я сейчас поняла бы, а тогда не понимала). Взяв со стола ложку, он потянул было ее в рот, но уронил на пол и заплакал.

Я спустила его с коленей на пол и сказала:

- Подними ложку!

Он заплакал еще громче. Логика моих последующих действий была такова: "Ах так: ты роняешь, не поднимаешь, да еще и ревешь - тебя следует за это наказать, чтоб запомнил и не повторил в следующий раз".

Вслух же я говорю:

- Не плачь, подними ложку, тогда я тебя возьму на руки.

Малыш шлепается на пол, отпихивает ложку в сторону и заливается плачем пуще прежнего.

- А... ты еще и не слушаешься!

"Ну, разумеется, этого оставить нельзя, - думаю я, - надо обязательно настоять на своем, а то в следующий раз он..." - такова привычная и убедительная формула взрослых. И я настаиваю, да еще грозным тоном:

- Немедленно подними ложку, иначе!..

Малыш валится на пол и ревет взахлеб, причем рев этот не капризный, а иной, скорее жалобный какой-то... Я теряюсь, мне его жалко, хочется его поднять, успокоить (сейчас-то я бы так и сделала) - ведь он просто хотел спать. К тому же за столом все перестали есть - какая уж тут еда. Но тогда... я твердо стою на своем, памятуя: нельзя потакать капризам - раз, и нельзя допускать, чтобы твое требование не выполнялось - два. А рев не прекращается.

В смятении я почти кричу:

- Ну, тогда не нужен ты мне такой! - и выбегаю из кухни.

Останавливаюсь посреди комнаты и сама вот-вот расплачусь - от бессилия, от жалости, от того, что происходит что-то не то, а я не знаю, как надо... Из кухни доносится яростный рев - теперь уже не жалобный, а отчаянный, протестующий. Когда это кончится?! Проходит пятиминутная вечность... Наконец слышу: рев в кухне стихает, раздается тяжелое шарканье. Из-за двери - на четвереньках (это он-то, к тому времени уже умеющий хорошо ходить!) - появляется мой несчастный сын, зареванный, всхлипывающий...

Я еще держусь, не бросаюсь ему навстречу, и он, изнемогая, ползет ко мне и, обхватив мои колени, начинает горько так, жалобно всхлипывать. Тут - наконец-то! - полетели в тартарары все мои "твердые установки", я опускаюсь к нему на пол, и мы плачем оба, крепко обняв друг друга.

Это слезы облегчения и радости: мы опять рядом, вместе. А минуты через две-три он уже спит, еще всхлипывая изредка во сне и долго не отпуская мою руку. Да я и сама не могла никак с ним расстаться. Я смотрела на его осунувшееся личико с размазанными по щекам слезами и впервые в жизни вдруг почувствовала огромную вину перед крохотным человеком. Ведь я была так несправедлива к нему! Он искал у меня понимания и помощи, а получил - за простую оплошность - самое жестокое наказание: от него отказалась мама. Он протестовал как мог, а я... даже не пыталась его понять, шла в своих действиях из каких-то затверженных правил, а не от ребенка и его состояния...

Пожалуй, с этого самого "урока" и началась моя материнская учеба, не прекращающаяся по сей день: я учусь понимать своих детей!

Сложная это оказалась наука. Нет возможности здесь рассказать о многих ошибках и промахах, которые допускали мы, взрослые, в общении с детьми. Нелегко было отказываться от убеждения, что мы правы уже потому, что мы взрослые, а они должны нам беспрекословно подчиняться только потому, что они дети. Еще труднее было в неудачах научиться не сваливать вину на ребят и на внешние обстоятельства, а посмотреть сначала на себя: что ты делаешь не так? И представьте себе, почти всегда причину обнаруживаешь в собственной неумелости, нетактичности, непродуманности, недальновидности. Вот еще пример.

Кто кого наказал!

То, что я расскажу, произошло не когда-то давно, а всего года три назад. Ах, в какую великолепную педагогическую калошу села я тогда при всем немалом опыте и "теоретической подкованности"! Правда, я сумела-таки из нее выбраться (опыт даром не пропал), но ведь попала же!

Дело было так. Моя пятилетняя дочь, в общем-то ласковая и покладистая девчушка, после одного моего вроде бы невинного замечания вдруг подскочила ко мне со сжатыми кулачками, топнула ногой и, сверкая глазенками, отчаянно выпалила мне в лицо:

- Ты дура! Дура! Дура! - и громко, безудержно разрыдалась.

Я остолбенела. Я не слышала от детей ничего подобного с тех пор, как меня впервые назвали мамой. Я даже не нашлась, что сделать и сказать, покраснела до слез и выскочила на крыльцо. В комнате начался переполох: старшие сестры, слышавшие наш разговор, накинулись на малышку с упреками:

- Как ты могла! Маму обидела! Ты плохая.

- Да, я плохая, - слышу я тонюсенький всхлипывающий голосок, - а зачем мама сама меня обидела? А-а-а...

В первый момент я была словно оглушена и не могла ничего сообразить. Потом, как мне ни было горько, я все-таки попыталась раскрутить события в обратной последовательности: что могло привести дочку к такой нелепой, дикой выходке? После чего она обозлилась?

Я всего-навсего сказала, правда весьма раздраженным тоном:

- Ну, тогда ты не пойдешь со мной на работу! - А почему я так сказала? Вспомнила: она расшалилась с братишкой и на мою просьбу: - Кончайте, ребятки, пора спать, - ответила весело:

- А мне не хо-о-чется!

А перед этим?.. И тут я поняла: что же я наделала!

Всего за пять-десять минут до скандала состоялся очень серьезный разговор между мною и всеми младшими, во время которого мы договорились, что завтра все они пойдут в библиотеку и помогут мне перенести старые журналы, а потом каждый выберет себе любую книжку, чтобы взять домой почитать. Возбужденные предстоящим удовольствием (пойти со мной в библиотеку для них всегда очень приятно), гордые доверием (они же пойдут помогать!), малыши, вместо того чтобы побыстрее улечься спать, разыгрались, расшалились... А было уже так поздно, а у меня на вечер оставалось еще столько дел... "Ах, когда же вы только угомонитесь?" - думаю я и все больше и больше "завожусь". Раздражение - плохой советчик, и я, забыв о только что состоявшемся договоре, уже не понимаю, почему ребятишки так возбуждены, и... вот, пожалуйста:

- Ты не пойдешь завтра со мной на работу!

Да это же настоящее самодурство: хочу - казню, хочу - милую. И все это ни с того ни с сего, когда человек не только не чувствует никакой вины, но даже, наоборот, ощущает себя наиболее счастливым и гордым. Какая пощечина самолюбию и достоинству! И обиднее всего, что от мамы...

Милая моя девочка, а ведь твой внезапный бунт - не нелепая, дикая выходка, а настоящий протест против несправедливости... Какая же я действительно дура. Стоп! Но маме сказать "дура" - это же невозможно, это просто немыслимо. Что же делать? Теперь, разобравшись во всем, я уже могу искать выход. Отступают растерянность и обида, я даже улыбаюсь сквозь слезы:

- Как же это я впросак-то попала, ай-яй-яй!

Ну а там, где улыбка, там и скорый конец всем конфликтам, это я уже давно знаю. Но до вздоха облегчения еще далеко: дочка плачет неутешно, я тоже всхлипываю на своем крылечке. Но обе уже чувствуем себя не столько обиженными, сколько виноватыми. Обеим уже хочется примирения, но... как же начать? Я не выдерживаю первая, зову ее тихонько по имени, она приходит ко мне, и мы, перемежая слова всхлипами и вытиранием носов друг другу, признаемся в том, что обе поступили очень, очень плохо и что постараемся больше так не делать...

- Мам, - вдруг говорит моя маленькая и заглядывает мне в глаза, - мам, давай мы это никогда, никогда не будем вспоминать.

Меня поразила эта мудрая интуиция ребенка. В самом деле: кто старое помянет, тому глаз вон. Как же нам было хорошо после промчавшейся бури посидеть вдвоем на крылечке и видеть и слышать, как вечер превращается в ночь и все стихает, стихает кругом, словно успокаивается перед сном...

Кто-нибудь из внимательных читателей может здесь уличить меня в недобросовестности:

- Ведь вы же договорились не вспоминать эту неприятную историю, а сами нарушили договор. Некрасиво получается...

Еще бы! Я почувствовала бы себя настоящим предателем, если бы не получила согласия дочки на этот откровенный рассказ. Она, узнав о моем намерении, сначала бурно запротестовала:

- Нет, мамочка, не надо! Не надо!

Я заколебалась, но потом все же попыталась ее убедить:

- Ты знаешь, мне ведь самой стыдно рассказывать об этом, но мне так хочется, чтобы многие взрослые поняли, как это плохо - обижать малышей и как это хорошо - понять друг друга и никогда-никогда не повторять своих ужасных ошибок. Я тебя не буду называть по имени в этом рассказе. И обязательно прочту, что у меня получится. Если тебе покажется что-нибудь не так, ты меня поправишь, ладно?

Дочка, притихшая и серьезная, молча сидела у меня на коленях - думала. Я совсем было уже решила отказаться от своей затеи и вспомнить для примера что-нибудь другое (но другое-то помнилось не так ярко, вот беда!), как вдруг она обняла меня за шею и шепнула мне в ухо:

- Ну ладно, мамочка, надо так надо...

Теперь хочу вернуться к моему рассказу и спросить: скажите, уважаемый читатель, кто кого наказал в этой грустной истории? Трудно ответить, правда?

После подобных взаимных уроков мне все чаще и чаще поневоле думалось: а почему, собственно, мы, взрослые, так уверены в своем праве карать и миловать, поощрять и наказывать?

Опасно этим правом пользоваться неумелому, неопытному, а еще опаснее - жестокому, холодному. Как легко здесь и пересолить, и недосолить, и вообще сделать совсем не то.

А вот попытка разобраться в себе и ребенке, в мотивах и причинах его поступков и в собственном поведении никогда к плохому не приведет. Тут даже ошибка на пользу пойдет - многому научит, потому что будет пережита и осознана. Вот так и накапливается опыт, который позволяет поступать не "как принято", а как единственно можно и нужно в данный момент.

Вот, допустим, правильно ли, что я первая пошла на примирение с дочкой, не заставила ее сначала извиниться передо мной? Может быть, мне следовало бы подождать? Мой опыт подсказал мне иное: если виноваты оба (а чаще всего так и бывает), именно взрослому надо первому идти навстречу. Добиваться от ребенка, чтобы тот извинился, в то время, когда он чувствует вину и за взрослым, жестоко. Для него такой шаг к примирению всегда связан с унижением, а для взрослого - с великодушием. Огромная разница! Ведь на стороне взрослого сила и власть, пользоваться ими для унижения слабого низость. Это вызывает не раскаяние, а озлобленность и затаенную обиду.

Как же все это сложно! И можно ли сложность и тонкость взаимных отношений уложить в примитивную однобокую схему наказаний и поощрений, то есть каких-то специальных мер, направленных в одну сторону: от взрослого к детям? Да еще от взрослых, которые сами, как известно, далеки от совершенства. Разве не так? Нужно взаимовлияние всех в семье, взаимопонимание, взаимодействие. Тогда меняются к лучшему и дети и взрослые.

Б. П.: Я долгое время о нравственных проблемах как-то не очень задумывался - других забот хватало. К тому же у мамы это получалось лучше, чем у меня.

Л. А.: К сожалению, мужчины нередко предпочитают во все эти тонкости не вникать, да и вообще возиться с детьми не любят. И очень многое теряют, не только лишая себя удивительных радостей, которые дает общение с детворой, но и прямо-таки подготавливая все трудности подросткового возраста, когда наладить контакты с выросшими детьми становится почти невозможно.

Б. П.: Это верно. Мне всегда было хорошо с малышами, этими любопытными, ласковыми, непоседливыми мурзилками, играть с которыми, делать что-то, просто ощущать их рядом для меня огромное удовольствие и отрада. А вот стали они подрастать, я и сам почувствовал, что эти самые психологические тонкости не мешало бы знать и мне. Но теперь постигать их трудно. Как нелегко, например, признать себя виноватым, неправым. Прямо все существо протестует: он - какой-то мальчишка! - со мной не соглашается, да еще и смеется. Ни на что не похоже! А потом остынешь, подумаешь: ведь сам его учил не подчиняться слепо, самостоятельно находить решения, иметь собственное мнение - чем же ты недоволен?

Ну и сильно же у нас, взрослых, это чувство превосходства по отношению к детям, непоколебимой уверенности в своей правоте. Любое возражение кажется наивным и бессмысленным: что он понимает, что знает, чтобы возражать?!

А вот когда допустишь, что он может знать то, о чем ты и не слыхал, что у него ум непосредственней, живей, прислушиваешься к его мнению и удивляешься: "А ведь молодец! Получше меня сообразил!" Честное слово, очень приятно, оказывается, поучиться чему-то у своего сына, даже маленького. Это поднимает обоих в глазах друг друга и... даже в собственных глазах.

Л. А.: Мне не хотелось бы, чтобы нас поняли так, что все в семье должны быть "на равных правах", отец - "свой парень", мать - "закадычная подружка", все "учат друг друга". Нет, такая "демократия", по-моему, противоестественна и вредна. Ребенок, вступая в наш сложный противоречивый мир, должен приобрести четкий нравственный ориентир: это можно, а это нельзя, это важно, а то неважно, это хорошо, а это плохо - из всего этого и складывается та система нравственных ценностей, которой человек будет руководствоваться во всех жизненных ситуациях - от будничных до исключительных, критических.

И этот ориентир, этот нравственный компас даем ребенку мы, взрослые, живущие с ним рядом. Конечно, многое добавится в характер человека в течение его дальнейшей жизни, общении с разными людьми, в его собственной деятельности, и все-таки эти новые влияния будут накладываться на то, что уже есть в нем, на тот фундамент, который заложен в нем с детства. Заложен нами, взрослыми. И ни на кого эту ответственность свалить нельзя. Вот и получается, что при всем взаимоуважении и взаимовлиянии в семье ребенок остается ведомым, а родитель - ведущим, а не наоборот.

Спасибо, отец, за науку!

Как же много надо, чтобы быть этим ведущим надолго. Часто вспоминаю я своего отца. Он пользовался и у взрослых и У детей непререкаемым авторитетом. Ему никогда не приходилось дважды повторять просьбу или распоряжение, его редкая похвала запоминалась очень надолго, а укоризненный взгляд переживался как серьезное наказание. Был он немногословен, суров на вид и вечно занят: он начал учиться в 16 лет и прошел трудный путь от неграмотного деревенского парнишки до военного инженера. Очень многое умел делать и любил работать красиво, с душой и выдумкой, а халтуры и бессмысленного, как он говаривал, "мартышкиного", труда не терпел. Был прямолинеен, не выносил никакой фальши и притворства в отношениях между людьми. Может быть, поэтому его побаивались многие взрослые, но никогда не боялись дети.

Как мы, ребята, любили те редкие минуты, когда он играл с?

нами, и как он сам преображался, отдаваясь игре! Самым удивительным - и притягательным! - для нас было то, что он никогда не ставил себя над нами, не боялся показаться смешным, не стеснялся признаться в собственной ошибке, причем все это без специальных педагогических намерений - просто он таким был.

Однажды в день моего рождения отец подарил мне томик Лермонтова с надписью: "Дочке Лене в день одиннадцатилетия". Я смущенно поправила его:

- Пап, а здесь два "н" пишется...

Ручаюсь, что в такой щекотливой ситуации любой взрослый, "спасая" свой престиж, нашел бы себе какое-нибудь оправдание: мол, описка, зарапортовался, не заметил... А то и нотацию прочитал бы: мала еще - взрослых учить. А отец хмыкнул смущенно:

- Гм, да... Давай исправим, спасибо...

А один раз мы, ребята, целой ватагой прибежали к нему с новой, модной тогда шуткой:

- Папа, расшифруй слово "ДУНЯ".

- Как это?

- А вот надо на каждую букву придумать слово, чтобы вместе получилось предложение.

Отец задумался. А мы все повизгиваем от нетерпения и торопим:

- Ну, ну... хочешь, скажем?

- Ладно, сдаюсь - говорите.

- Дураков у нас нет! - выпаливаем хором и замираем в ожидании.

Отец, чувствуя какой-то подвох, старательно проверяет и вдруг изумленно спрашивает:

- Позвольте, а как же я?

Мы все оглушительно орем от восторга и буквально катаемся по террасе от смеха. Он сначала недоумевает, а потом, обнаружив скрытый смысл, не обижается, как все взрослые, на эту "дурацкую шутку", а хохочет сам с нами до слез...

На фронт он ушел добровольцем. Мог бы остаться - его посылали на Урал, предлагали пост начальника военного училища в Златоусте (его щадили: перед войной он долго лечился и еще не оправился после затяжной болезни).

- Алеша, как хорошо-то... - робко обрадовалась мама, но встретила суровое:

- Я отказался. Ты пойми меня и не проси о том, что невозможно. Не умею я прятаться за спины других, не прощу себе этого, если сделаю...

Вот так и нам, детям, он умел не прощать ни одного, даже, казалось бы, мелкого проступка, в котором проявлялась хоть капелька лжи, трусости, хвастливости, захребетничества. Помню, я однажды провинилась перед отцом: он делал забор, я ему помогала. Понадобились срочно гвозди, и я отправилась за ними, но, увидев играющих на улице ребят, не выдержала соблазна и убежала к ним играть. Когда я вечером возвращалась домой, ноги не слушались меня. Я не боялась, нет, это чувство было сильнее страха. Может быть, это был стыд и раскаяние? Когда я появилась в комнате, отец взглянул на меня. Только взглянул. И вот этот взгляд я помню до сих пор. В нем не было ни упрека, ни осуждения, даже простого неудовольствия не было, зато было какое-то горькое недоумение: мол, подвела ты меня, не ожидал... Меня словно кипятком обожгло - я почувствовала, что совершила что-то бесчестное, постыдное, словно маленькое предательство. Да так оно и было, и отец дал мне это понять. Он никому ничего не сказал, и мой проступок не был предметом семейного разбирательства, но этот взгляд! Мне и сейчас перед ним стыдно...

Я вспоминаю отца часто, особенно когда туго приходится, представляю себе: а что сделал бы он, что он сказал бы? И всегда я перед ним как девочка, которую он когда-то сажал на колени и спрашивал ласково и заинтересованно:

- Ну, курносая, рассказывай, как дела?

Он погиб осенью сорок первого... Ему тогда было тридцать девять... Я сейчас уже старше его, но мне никогда не перерасти отца. Он будет всегда впереди и выше меня, но всегда рядом. Из своего немыслимого далека, из моего детства, он и сейчас словно руководит моими мыслями, поступками, как будто в нем, в его образе сосредоточилась вся моя совесть.

К этому рассказу об отце я хотела добавить только одну фразу: весь наш родительский авторитет - да и не только родительский - зависит не от возраста, не от служебного положения, не от каких-то там приемов, ухищрений, педагогических (и буквальных!) "кнутов" и "пряников", а от того, какие мы люди: справедливы ли? Честны ли? Умелы, требовательны, добры? Благородна ли цель нашей жизни? Чисты ли средства ее достижения?

Написала - и тотчас увидела знакомый прищур насмешливых отцовских глаз: "Красиво, а неправда..." - "Почему?!" - хочется крикнуть мне, но... отец никогда не любил подсказывать.

И вот думаю, думаю... Почему неправда? Разве уважение к человеку, его авторитет не зависят от того, каков этот человек? Зависят! Почему же неправда? Исподволь начинает тревожить мысль: если бы все было так, как я сказала, тогда уважением и авторитетом пользовались бы лишь самые лучшие люди земли. Но как часто можно увидеть совсем другое. Иногда люди сотворяют себе кумира из того, кто не всегда достоин даже простого уважения. Бывает и так: люди, обладающие весьма невысокими нравственными качествами, но умеющие быть требовательными и играть на слабостях человеческих, подчиняют себе людей, вызывая их неподдельное уважение. И здесь как раз существует множество способов, тех самым "кнутов" и "пряников", с помощью которых "стадо" подчиняется "пастуху". Разве главари банд или воровских шаек не пользуются авторитетом у своей братии? Еще каким! Причем необязательно завоеванным с помощью запугивания и страха. Все гораздо сложнее...

Ты прав, отец... Но как же в этом разобраться?

А если посмотреть с такой стороны: кто у кого пользуется уважением? Ого, какое богатое поле для наблюдений и размышлений! Для одних важны: ум, честность, увлеченность, глубина знаний, мастерство, доброта, бескорыстность, верность, своеобразие личности. А для других: влиятельность, связи, изворотливость, известность, обеспеченность, соответствие моде и принятому стандарту... Разделение это, разумеется, схематично и неполно, но не в этом дело. Важно другое: почему одними ценится одно, другими - другое? И заметно это уже с очень раннего возраста - воспитатели и учителя это хорошо знают. Ну, конечно, это зависит от того, что ценится в семье, в которой растет ребенок. Именно семья ориентирует ребенка в жизни с самого начала. Не словами, разумеется, а общим настроем, семейным укладом, отношением к людям и их делам, собственным участием в жизни окружающих.

Вот говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. А с кем поведешься? Разве это не зависит от самого человека? Читаю, например: "Мне посчастливилось встретиться с замечательными людьми, они помогли мне стать человеком". Думаю: не в счастливом случае тут дело, хорошие люди встречаются всем, но не все их видят. Научить подрастающего человека не пройти мимо настоящего, не увлечься ложным, недостойным человека - вот задача необычайной важности!

Мне всю жизнь везет на хороших людей - спасибо отцу за науку.

И вот теперь, когда у меня самой растут дети, я вновь и вновь вспоминаю его уроки простоты, искренности, безупречной честности и высокой нравственной требовательности к себе и к людям, даже самым маленьким. Не послушания он хотел от нас, своих детей, а понимания и верных самостоятельных решений. Думаю, это во многом определило весь наш дальнейший жизненный путь.

Споры не ссоры

Б. П.: Иногда нас спрашивают, послушны ли наши дети, не вступают ли с нами в пререкания, в споры. Надо сказать, что мы не стремимся к послушанию, к беспрекословному подчинению. Ребенок должен не бояться быть самим собой и иметь право высказывать наравне со взрослыми свое мнение.

Когда-то я прочитал о том, что дети в первобытном обществе имели право присутствовать на общих собраниях племени, и бывало, что по реплике десятилетнего вносили изменения в какое-то решение. Какое доверие оказывали там детям! Как это было для нас ни трудно, но мы старались избавляться от авторитарности и с самого начала пытались строить жизнь семьи на демократических началах: все, что касается общих дел или проблем, обсуждаем вместе с детьми, причем первое слово предоставляем младшему, а затем - по старшинству - очередь доходит до меня или до дедушки.

Иногда наши споры по наиболее острым вопросам мы записываем на магнитофонную ленту, а спустя какое-то время возвращаемся к ним и продолжаем "скрещивать шпаги" до тех пор, пока не придем к какому-нибудь общему мнению. При этом можно доказывать, возражать друг другу, но оскорблять и "обзываться" считается недопустимым.

Л. А.: Однако это бывает, когда у спорщиков не хватает других аргументов, и они как петухи начинают наскакивать друг на друга. Тут очень помогает какая-нибудь добрая шутка - она сразу снимает напряжение и разгорающуюся неприязнь. Жаль, что не всегда хватает юмора на такую добрую шутку. Иногда получается что-то столь неуклюжее, что больше напоминает насмешку, колкость, иронию, а это только подливает масла в огонь. И страсти разгораются еще больше. Приходится учиться и этому нужнейшему в жизни искусству - шутить, находить смешное в самых, казалось бы, грустных ситуациях и безвыходных положениях. Для этого иногда бывает достаточно просто взглянуть на себя со стороны: надулись друг на друга, растрепались, раскраснелись - настоящие петухи. Скажешь потихоньку: "Ку-ка-реку", - всем делается смешно, и злости как не бывало!

Пока речь шла об обсуждении с детьми каких-то общих проблем, касающихся семьи. Но ведь бывают и несогласия между взрослыми. Обычно от детей их скрывают. А как делали мы? Вопрос этот непростой и даже в какой-то степени больной для нас.

Дело в том, что мы волей-неволей с самого начала поставили себя в положение спорящих чуть ли не со всем белым светом: многое в нашей семье было непохоже на традиционное, привычное воспитание и воспринималось как вызов, нарочитое пренебрежение общепринятыми нормами и воззрениями. Сейчас я понимаю, что это отношение имело под собой какое-то основание - увлеченные удивительнейшим и, в общем-то, новым для нас миром детства, мы забыли об окружающем нас мире взрослых и невольно пренебрегли некоторыми законами этого мира.

С нами, наверное, происходило то же самое, что некогда случилось с Архимедом, когда он с криком "Эврика!" бежал нагишом по улице, возбуждая у добропорядочных граждан желание поймать осквернителя благопристойности и... Нам тоже хотелось скорее рассказать людям о том, как много, оказывается, могут дети, как с ними интересно и легко, если создать для них иные условия жизни и изменить отношение к ним.

Мы не причесывали своих мыслей и поступков и забывали одеть их в приличные - привычные! - одежды... Конечно, это раздражало очень многих, конечно, вокруг нас и ребят постоянно кипели страсти и споры. Спорили и мы между собой, иногда и при детях.

- На что вы обрекаете ребят? - возмущалась бабушка, моя мать. - Вы издергаете их нервную систему, они не будут уважать ни вас, ни окружающих. Ты вспомни: знали ли вы, дети, когда мы с отцом были не в ладу? Никогда! Мы перед вами выступали всегда единым фронтом: никаких разногласий при детях у нас не было и быть не могло. В этом была наша сила.

Я, сколько ни старалась, действительно не могла вспомнить ни одной ссоры матери и отца и мучительно сомневалась в правильности собственной беспокойной жизни. Но, сомневаясь, все-таки никак не могла предотвратить того, что уже накатывалось на нас как лавина: сенсация, шумиха, вторжение в нашу семейную жизнь многих незнакомых и неблизких людей, которые тоже что-то предлагали, отвергали, оценивали и спорили, спорили, спорили...

Вспоминая сейчас это трудное для нас время, я с горечью думаю: спорящие взрослые подчас забывали о том, что предмет спора - живые дети, и допускали, даже педагоги, бестактные выводы, прогнозы и замечания по поводу нынешней и будущей жизни наших ребятишек.

Мы поистине вызвали огонь не только на себя, но и - что страшнее! - на своих детей. Но... сделать уже ничего не могли. Спрятать детей от всего этого можно было только ценой притворства, обмана, в лучшем случае утаивания правды, но на это мы не могли пойти ни за что! Вот и получилось так, что дети наши росли в обстановке далеко не мирной, и опасений у меня самых разных до сих пор предостаточно.

Но вот состоялся очень важный для меня разговор с моим совершеннолетним сыном (я не называю ребят по именам не случайно - они сами так захотели). Я спросила его, правда не без смущения, но без всяких подвохов и подходов:

- Как ты думаешь, это было очень плохо, что мы всегда спорили обо всем при вас?

Он ответил, чуть помедлив и с некоторым недоумением:

- Почему плохо? Я считаю, что это вообще хорошо - слушать споры: интересно сравнивать доводы, самому находить решение, независимо от того, кто как сказал. Ведь вы же не заставляли меня и всех нас обязательно высказываться, и мне не нужно было ни к кому подлаживаться - вот это-то и было здорово. Это, наверное, хорошо учит мыслить. Помнишь, в Древней Греции так учили молодых: они присутствовали при спорах признанных мудрецов, но сами не принимали в них участия, не обязаны были присоединяться ни к той, ни к другой стороне. И так учились думать.

Это было замечательно! Я просто воспрянула духом. Оказывается, дело было не в том, что мы спорили, а в том, какое участие в этом принимали дети. Но ведь мы действительно никогда не делали из них судей в наших спорах, не тянули их каждый в свою сторону, не требовали высказаться и не возражали против их участия в споре. Словом, они были свободны в своих размышлениях и высказываниях. Так продолжается и сейчас.

Кроме того, у нас это все-таки не ссоры, а споры, не скандалы с явными или скрытыми оскорбительными нападками, а честные поединки с желанием непременно, самыми неотразимыми аргументами переубедить и убедить противника. Конечно, без эмоций такие споры не обходятся. Бывает и прорвется: "Ты ничего не понимаешь и не хочешь понять!" Бывают и слезы. Но все равно главным для нас остается найти истину, а не уязвить друг друга. Поэтому мы и стараемся поскорее "отойти" и перестать сердиться друг на друга.

Забота о других

Эта задача посложнее, чем просто заботиться о детях. И куда важнее. Я бы сказала, что главная родительская забота и должна состоять в том, чтобы научить детей быть заботливыми. Как? Много об этом приходится размышлять, много огорчаться и радоваться. Итог всему можно было бы подвести такой: чтобы дети росли внимательными и заботливыми, необходимы, по крайней мере, три условия: во-первых, самим взрослым всегда друг о друге заботиться, только не напоказ, а всерьез, чтобы это было в семье просто нормой отношений, как бы нравственной средой обитания ребенка; во-вторых, с самого начала не отвергать желания ребенка помочь, принимать его работу, пусть Даже неумелую, всегда с благодарностью ("Спасибо тебе, доченька. Ну что бы я без тебя делала... Выручил ты меня, помощник ты мой золотой..."), а в-третьих, вместе с малышом заботиться о ком-то, делать что-то для другого: папе, например, организовать с детьми уборку дома в мамино отсутствие, а маме побеспокоиться о том, чтобы к приходу папы с работы малыши вместе с нею приготовили для всех ужин и накрыли на

Простые, кажется, вещи, а сколько понадобилось нам времени, чтобы разобраться в этом. Нас, правда, сильно выручало то, что мы в семье все очень расположены друг к другу. Даже наши споры всегда доброжелательны, а дело каждого обычно вызывает интерес у всех. Так у нас сложилось с самого начала, когда и семьи-то еще никакой не было, а были только двое: ОН и Я. Буквально в первый день знакомства, обедая вместе во время перерыва одного педагогического совещания, мы разделили пополам между собой: он - яблоко, я - пирожное. Вот с тех пор у нас и повелось: и горе, и радость, и работа, и забота - все пополам.

Конечно, не обходится без ошибок и недоразумений, иногда комичных, а иногда больно ранящих нас обоих. Немудрено: ведь любовь и забота реализуются в великом множестве разных поступков одного человека по отношению к другому: как посмотрел; что сказал; как встретил и проводил; как слушает; почему молчит; заметил ли; понял ли; когда улыбнулся, а когда нахмурился... - из всего этого и многого другого складывается общий язык для понимания друг друга, язык общения. А у каждого из нас этот язык был свой, во многом непохожий на язык другого.

Не сразу сложилась у нас общая песня. Тем более что к дуэту нашему присоединялись новые - детские - голоса, и наладить стройный хор из всего этого многоголосья оказалось трудно. Так получилось, наверное, еще и потому, что опыта жизни в большой семье у нас не было, и нам приходилось пробовать, изобретать, мучиться там, где все должно бы получаться само собой.

Вот, допустим, одно время для нас было настоящей проблемой собрать всех к столу. А все началось с... заботы о занятиях и делах каждого: дескать, дело главнее еды. И пошло: пора обедать, а у всех еще какие-то дела неоконченные. Обед стынет, я нервничаю... Так забота об одних вылилась в неуважение к труду других. Вспомнили мы, как уважительно относились к еде - результату огромного труда! - в больших крестьянских семьях, где помыслить не могли опоздать к столу, и не только из-за того, что есть хотелось, или потому, что за стол не пустят: совестно было опаздывать, когда другие ждут. Нам пришлось возвращаться к этому естественному и единственно верному отношению к еде. Но это оказалось потруднее, чем с самого начала организовать все, как должно быть. Теперь надо было разъяснять, просить, не пускать за стол опоздавших - морока, да и только.

Грустно, что подобные, в общем-то элементарные, правила общения нам пришлось постигать методом проб и ошибок. Бывало, что и безусловно хорошее доводили до своей противоположности.

Решили, например: никому никаких лучших кусков. Делили на всех поровну: торты, дорогие фрукты, шоколадки и т. д. Получилось вроде все правильно: никто не в обиде, и никто в одиночку ничего вкусного не съест, обязательно другим оставит.

Мы были довольны: справедливость и забота налицо. А вышло как в песне: "Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего". Стала я замечать, что уж слишком старательно начали следить ребята за точностью дележа, чтоб никому не досталось ни больше, ни меньше. Меня такая скрупулезность покоробила раз-другой. Потом начала раздражать все больше: запахло какой-то мелочностью, счетами... Никому не приходило в голову, что дележ этот, по сути, несправедлив: и маленьким и большим доставалось поровну, но малыши могли и не справиться со своей порцией, а старшим явно хотелось еще. Конечно, отдавали свое другому, но тогда, когда самому уже не хочется. Получалось: "На тебе, боже, что нам негоже". Вот так забота!

Снова пришлось искать, как же от этого избавиться. Стали мы делать иначе: папа режет торт, например, на заметно неравные части:

- Кому самый большой?

- Дедушке, - предлагаю я.

- А с этой красивой розой?

- Маме? - полуспрашивает кто-то из малышей.

- Конечно, молодец! - одобряет папа. - А вот эти, с шоколадками?

- Папе!

- Нет, - говорит папа, - давайте их девочкам отдадим. Согласны, мужчины?

Сестренки смущены и обрадованы вниманием, а "мужчинам" приятно проявить великодушие: они тоже довольны. Конечно, сразу все гладко не получалось, но поворот к нужному был сделан, и как радостно было услышать:

- Пусть Алеше три конфетки, а нам по две - он же большой. - Или: - Мам, отдай мое яблоко малышам - им нужней.

И надо было видеть глаза ребят при этом - радостные, доброжелательные. Счеты сеяли рознь, а забота вызывала расположение, протягивала ниточки дружбы.

Б. П.: Я думаю, что лучше всего, когда забота о других проявляется в деле, а не в говорении. Потратить время, силы, нервы ради того, чтобы реально помочь кому-то, - вот что нужно прежде всего. Очень крепко нам всем надо задуматься об этом, если мы хотим, чтобы росли наши дети отзывчивыми и заботливыми не только на словах. Вот что говорил по этому поводу Роберт Оуэн: "Дети должны стараться сделать счастливыми своих товарищей. Это правило должно быть первым и последним словом всякого воспитания". "Сделать счастливыми", а не просто сочувствовать и говорить добрые слова.

Л. А.: Но одно другому не должно мешать! Плохо, если сочувствие только на словах, но иногда и доброе слово - одно слово! - может человеку помочь. И непросто это - найти его вовремя. Когда расстроишься, так хочется, чтобы кто-то подошел, утешил, спел по-дружески: "Капитан, капитан, улыбнитесь!" - это ведь тоже забота, делающая людей счастливыми.

Хочется мне рассказать еще об одной нашей ошибке, которая добавила нам хлопот.

Старшим детям было уже лет по семь-восемь, когда я заметила, что все чаще в нашем доме слышится: "Но я же занят!" - "У меня важное дело, а ты..." - "Мне так почитать хочется..." Я, меня, мне... Это понемногу стало настораживать меня: почему такое заметное внимание к самому себе, своим делам и своим заботам - как бы отстаивание себя среди других. Откуда это взялось? Казалось бы, к детям мы всегда внимательны, и наша жизнь для них тоже далеко не безразлична. Мы дружны, все любим друг друга, и вот такое... Почему?

Одну из причин этого я увидела вот в чем. Мы довольно длительное время не догадывались о простом: каждый, даже самый крошечный, человек нуждается в таком времени, когда он полностью предоставлен сам себе, его не дергают, к нему ни с чем не лезут, то есть ему не грозит вторжение извне. И чем старше становится человек, тем нужнее ему это неприкосновенное время. Мы были уверены, что уж чего-чего, а свободы у наших детей хоть отбавляй - сплошная самостоятельность. Так оно и было, но при этом мы, взрослые, считали себя вправе в любое время, в любой момент, например, позвать: "Оля, иди ко мне!" Или что-то поручить: "Антон, сходи в магазин". Или просто: "Ты мне нужен", - независимо от того, чем занят тот, кого зовешь. Так же делали и ребята по отношению друг к другу.

Да и сами мы, взрослые, тоже фактически не имели этого необходимого неприкосновенного времени: ребята могли прибежать к каждому из нас во время серьезной работы, разговора, чтения, и мы считали нужным прервать свое занятие и выслушивать их, исподволь испытывая при этом некоторую досаду и раздражение: ведь прервали на самом интересном месте.

Но мы терпели, ибо считали: это и есть свобода и равноправие. А получалась элементарная бесцеремонность и неуважение к делу и времени друг друга. Это не могло не привести к раздражительности, какой-то нервозности в отношения. В доме появилась еле уловимая, а потом все более отчетливая тенденция защищаться, отстоять себя. Вот и появилось: "Не мешайте, пожалуйста, у меня столько еще дел!", "Ну почему я? Я и так не успеваю..." и т. д. и т. п.

Этого в значительной степени можно было бы избежать, если бы с самого начала установить такой порядок: занятого человека отвлекать без крайней необходимости не следует. Это тоже проявление той самой заботы, в которой нуждается и большой и маленький человек.

Да, забота может проявляться по-разному, но главное, мне?

кажется, заключается в том, что надо очень хорошо понимать того, кому хочешь помочь - словом ли, делом ли - все равно. Иначе забота может обернуться обидой. Вот я и вернулась к тому же, с чего начинала: важно понимать друг друга, находить общий язык каждому со всеми: сначала в семье, потом в школе, во дворе, на улице - везде. Этому приходится учиться все время. И тем успешнее постигаешь эту трудную науку жизни, чем неравнодушнее и добрее относишься к людям, чем интереснее для тебя своеобразие каждого человека, его непохожесть на других. В этом интересе и уважении к людям и состоит, по-моему, секрет общительности, контактности - очень нужного в жизни свойства.

Микроб тщеславия

Нас часто спрашивают: "Общительны ли ваши дети?", или так: не заносчивы ли они, не считают ли себя выше остальных, поскольку растут эдакими знаменитостями чуть ли не с пеленок?

Что говорить, опасность такая была. Вообще микроб тщеславия и зазнайства очень силен: чуть зазеваешься, он уже тут как тут - сидит и погоняет: ты должен быть впереди... ты можешь быть лучше всех... ты самый, самый, самый... Для этого надо просто несколько раз сказать это себе и своему чаду. А дальше пойдет: "Алик, покажи тетям и дядям...", "Вовочка знает уже пятнадцать букв, а ты...", "Посмотрите, как он рисует, - талант!", "Что вы, только в английскую школу!", "Ну, конечно, отличник..." - это голоса родителей. А вот и голос сына: "Куда ты лезешь, медали не для таких, как ты" - так он может сказать своему однокласснику, а может только подумать - такие дети вежливости как раз обучены, наравне с эгоизмом и бессердечием.

Если бы у нас был один ребенок, наверное, мы не справились бы с этой коварной болезнью. Я очень хорошо помню это ощущение: мой ребенок особый, необыкновенный; все остальные дети не то, совсем не то! И вот что страшно: все это на уровне подсознания, почти инстинкта, поэтому с этим трудно бороться. Но вот родился второй, третий... ощущение чуда хоть и осталось, но перестало сосредоточиваться на одном, вошло в нормальные рамки материнской любви, конечно, пристрастной, но негипертрофированной. Тогда появилась другая опасность: звание "вундеркиндов". Это словечко прилипло к нам надолго. Наши дети стали казаться необыкновенными некоторым из наших гостей, знакомых. Вот это было и вовсе ни к чему. Мы стали замечать, что при гостях наши "звезды" (их тогда было трое) и ходить начинают как-то не так, и улыбаться слишком часто, и показывать свои физкультурные Упражнения, как бы оказывая снисхождение присутствующим, - все это в степени пока небольшой, но все-таки заметной. Ого! Когда я это обнаружила, решила твердо: никаких показов и демонстраций, надо прекратить этот хоровод вокруг ребят.

Б. П.: Но было уже поздно! Как мама ни настаивала на этом, мне не позволяла совесть отказать многим людям, которые уже тогда приходили в наш дом посмотреть спортснаряды, кубики, игры и, конечно, самих малышей. Ведь это была не просто любопытствующая публика, а люди, действительно очень нуждающиеся в совете и помощи. Впрочем, мы и сами нуждались в доброжелательном взгляде со стороны, в дружеской поддержке. Ну как им можно было отказать?! Я не видел большой беды в том, что ребята покажут свои достижения, - ведь все дети это очень любят. Тем более что это было нужно тем, кто у нас бывал, нужно людям. Тогда мы договорились: никаких сверхпохвал - дело обыкновенное - были бы у других детей те же условия, они бы развивались так же или еще лучше. Гостей мы просили не слишком восхищаться и воздерживаться от эпитетов в превосходной степени. Не всегда получалось, как хотелось бы, но все же профилактика эта не пропала даром: ребятишки кривляться отучились. Это, конечно, не сняло проблемы полностью, сложности остались, но мы были теперь начеку.

Отчасти в целях этой профилактики я часто организовывал и соревнования наших малышей с соседскими ребятишками: по бегу, прыжкам, метанию, гимнастическим упражнениям. Наши обычно были сильней в гимнастике, а в беге и прыжках побеждали не всегда, в метании же и вовсе отставали. Не обходилось без слез, но зато ребята усваивали, что они не "самые-самые-самые", что и другие тоже молодцы. Между прочим, эти соревнования и меня научили быть посдержаннее в похвалах и объективнее в оценках: секундомер бесстрастен и одинаков по отношению ко всем.

Ходили к нам окрестные ребятишки и без всяких соревнований: кто в мастерской повозиться, кто на турнике или кольцах позаниматься, кто просто поиграть. Мы их не стесняли и в их занятия старались не вмешиваться, но наблюдали изредка: как там наши ребята среди остальных, более старших? Удивляло нас то, что они себя ни младшими, ни слабыми считать не хотели - играли, а если приходилось, и ссорились на равных правах. Я говорю в прошедшем времени, потому что те, о ком речь, уже выросли. Но то же повторяется сейчас и с младшими их сестренками и братишкой, которые своих старших очень любят, но внешней почтительности к ним не проявляют и никакой зависимости от них не испытывают. По-прежнему ходят к нам ребята со всей округи, приезжают родители с детьми всех возрастов. Контакты с ними налаживаются быстро, хотя бывают, конечно, и конфликты и обиды. Кстати сказать, в ссоры детей мы стараемся не вмешиваться, предпочитаем, чтобы они сами могли во всем разобраться, а если нужно, и за себя постоять, и другого защитить, и постоять за правду и справедливость.

Честь смолоду

Л. А.: Некоторые могут сказать: да речь-то идет о дошкольниках, дети они еще, крошки - оберегать их надо от всяких треволнений, какая там борьба за правду и справедливость? Возражение это не придумано - так или почти так говорили нам неоднократно. Какое заблуждение! Если этому не научиться до школы, каково же будет в классе, где сталкиваются тридцать-сорок характеров, и никакому учителю невозможно разобраться в сложности взаимоотношений каждого с каждым. Трудно представить себе, сколько разных проблем сваливается на человека в первый же день его пребывания в школе, проблем, которые он вынужден решать сам, без чьей-либо помощи.

Вот мальчишка на уроке дернул сзади за волосы. Стукнуть? Не заметить? Пожаловаться? А он опять дернул. Так вот же тебе!

- Встань, как твоя фамилия?

- Ну Петрунин...

- Хи-хи, Петрушка... - Обидеться или засмеяться? Ну вот, в носу защипало, слеза по носу поползла, и платка нет... И чего эта девчонка смотрит и смотрит...

- Марьиванна, а Петрунин язык мне показал!.. Марьиванна, а Петрунин дерется!

У-у, сама толкнула, а сама жалуется! Еще стукнуть? Сказать учительнице? Или потом задать ябеде как следует?

И все это в течение каких-нибудь двух минут. Вопрос "Как поступить?" теперь будет одним из главных в жизни ребенка. От него никуда не денешься, а ситуации все усложняются: старший мальчик в коридоре толкнул, а "большой дядя" в туалете заставляет поднять окурок и бросить в урну. Как поступить? Покориться? Смолчать? Возмутиться?

Нет, это очень важно, чтобы человек как можно раньше узнал, как надо поступать в те или иные трудные моменты жизни. И не просто знал, но и уже поступал, много раз пробовал себя в разных ситуациях, чтобы уже до школы выработал чувство собственного достоинства, гордость, смелость - качества, совершенно необходимые для жизнестойкости, самоутверждения и сохранения себя как личности независимой и неподкупной. Как создать их в человеке, чтобы берег он честь смолоду? Привычная фраза, а что за ней?

Б. П.: Мы уже говорили, что отвергли послушание как цель воспитания, потому что от послушания до покорности один шаг. А покорный человек - игрушка в руках сильного. Мы стремились, чтобы ребята, даже самые маленькие, имели собственное мнение и не боялись его высказывать. Именно поэтому в самых разных житейских ситуациях мы старались предоставить ребенку право решать и поступать самому и за ошибки свои расплачиваться тоже самому. Мы старались не просто приказывать или отдавать распоряжения, требуя немедленного выполнения, а объяснять, почему нужно что-то выполнить.

Наши ребята любят выполнять все осмысленно, толково, а бестолковой организации или самоуправства не переносят. Помните: даже пятилетняя малышка взбунтовалась против несправедливости. Ну, конечно, форму выбрала неподходящую: маму обозвала, крик подняла, но возмутилась же! Значит, есть чувство человеческого достоинства. Уж она не будет терпеть унижения и оскорбления.

Помню один случай, когда в мастерскую, где я проводил урок труда с восьмиклассниками, пришел Антоша, ему всего восемь лет было. Один из ребят - выше меня ростом - решил над ним подшутить: провел по его волосам рукой "против шерсти" - сзади наперед - и сказал что-то обидное. Я стоял далеко и не сразу понял, что произошло. Вижу только: мой Антошка вдруг как взъерепенится, как подскочит к обидчику (а сам ему чуть не до пояса) - кулаком его раз, другой, третий! Тот даже опешил: "Ну чего ты, я же пошутил..." - но больше к Антону уже никто не приставал. Я не успел даже и слова в его защиту сказать. Ну, думаю, молодец, в обиду себя не даст.

Л. А.: И не только себя - это, думаю, поважнее. Как-то Оля вступилась за брата, когда мы все были настроены против него, а она считала, что это несправедливо. И ведь доказала, что все мы были не правы. Я хорошо помню, как ей было трудно говорить - ей ведь и десяти не исполнилось, а кругом нее рассерженные взрослые, старшие, младшие, возмущенные "безобразным поступком" Антона. Но она видела, как все произошло, рассудила по-другому и стояла на своем, пока мы не разобрались во всех тонкостях происшедшего конфликта и не признали ее правоту.

Как сделать, чтобы в разного рода сложных ситуациях ребенок научился действовать не из страха или какой-то выгоды, не по принципу "Наших бьют!" и не потому, что "Хочу, чтобы было по-моему!", а по справедливости! Ведь тогда надо эту ситуацию оценить, решить, кто прав, кто виноват, на чьей стороне выступить. Как сделать выбор? Вот когда нужна правильная ориентация в нравственных ценностях, твердое знание того, что такое хорошо, а что такое плохо.

И вот тут неоценимую помощь оказывают литература, музыка, живопись, театр - искусство, образный мир которого доступен детишкам с самого нежного возраста.