Платон

Платон

Платон (427-347 до н. э.) - один из крупнейших древнегреческих философов, родоначальник объективного идеализма. Ученик Сократа, В течение нескольких десятилетий занимался педагогической деятельностью в Афинах, где при гимнасии Академии основал своеобразную школу для желающих заниматься философией.

Платон был идеологом афинской аристократии, защитником рабовладельческого строя. В двух своих крупнейших произведениях "Государство" и "Законы" он нарисовал утопическую картину идеальной рабовладельческой республики. В этих произведениях, как и во многих своих диалогах, он изложил стройную систему взглядов на сущность, задачи, содержание, организацию и методику воспитания детей верхушки рабовладельческого общества, которые сами должны впоследствии стать правителями.

Государство, о котором мечтал Платон, должно было представлять собой нечто вроде коммунистической общины рабовладельцев: философы-правители и воины-защитники государства живут всецело за счет продуктов труда земледельцев и ремесленников, у них же самих нет ни частной собственности, ни семьи. Воспитание детей этих обладающих полнотой власти каст, по мнению Платона, должно было являться прерогативой государства. После рождения дети передаются в общественные воспитательные дома, где они должны находиться до 7-летнего возраста под надзором специальных лиц. Главными средствами воспитания в это время являются разнообразные игры, рассказывание сказок и преданий, музыка. С 7 лет все дети должны посещать школы типа афинских. Характер же физического воспитания должен приближаться к спартанскому, Платон - сторонник принципиального равенства воспитания мальчиков и девочек.

В идеальном государстве Платона молодые люди, достигшие 20 лет и проявившие склонность к философии, занимаются науками и дальше, чтобы после 30 лет принять участие в управлении государством. Остальные же после 20 лет становятся воинами.

Платон подробно останавливается в своих сочинениях на обосновании содержания воспитания и обучения. При этом он исходит из своего учения о существовании мира вечных, неизменных идей и мира, в котором мы живем и который является только слабым отражением мира идей. В процессе жизни человека его душа вспоминает те бессмертные идеи, с которыми она сталкивалась до вселения в материальную оболочку - тело человека. В этом и заключается, по Платону, сущность познания, которому должно помогать изучение различных наук.

Идеи Платона, его педагогические воззрения оказали очень сильное влияние на все последующее развитие педагогики как науки. Это влияние прослеживается вплоть до XX в.

В приведенных ниже отрывках из произведений Платона дается изображение практики афинского воспитания и обосновывается с позиций объективного идеализма содержание школьного образования.

Протагор

Воспитание и наставление начинаются с самых первых лет существования и продолжаются до конца жизни. Мать и кормилица, отец и дядька ("педагог"), лишь только ребенок начинает понимать их, только и хлопочут о его усовершенствовании. Он не может ничего сказать или сделать без того, чтобы они не указали, что вот это справедливо, а то несправедливо, что это похвально, а то постыдно, что это свято, а то нечестиво, что это делай, а того не делай. И если дитя охотно повинуется, то это хорошо; если же не повинуется, то его исправляют при помощи угроз и ударов, как искривившееся дерево. Затем позже посылают детей в школу и убедительно просят учителей заботиться больше об их благонравии, чем о чтении и музыке, и учителя поступают согласно этому желанию. И как только мальчик научится буквам и начнет понимать написанное, подобно тому как он прежде понимал только устную речь, учителя дают ему произведения великих поэтов, которые он и читает в школе. В этих произведениях содержится много поучительного, многое рассказывается о древних знаменитых людях, прославляются и восхваляются их подвиги. Все это мальчик должен заучить наизусть, чтобы подражать им и желать сделаться таким же, как они. К этой цели стремятся и учителя музыки (игры на лире), стараясь сделать своих учеников более сдержанными и предохранить их от шалостей. Выучивши ребенка игре на лире, учителя знакомят его с поэмами других выдающихся поэтов, являющихся представителями лирической поэзии. Эти произведения они поют под звуки инструмента и приучают свои души к ритму и гармонии, благодаря чему они научатся быть более благородными, гармоничными и ритмичными и более пригодными для слова и дела, ибо вся жизнь человеческая нуждается в гармонии и ритме. Потом они посылают их (детей) к учителю гимнастики, чтобы таким образом лучше приспособить их тела к мужественной жизни и чтобы благодаря телесной слабости у них не появлялось малодушия во время войны или в каких-либо других случаях. И таким образом поступают те, которые имеют средства, а имеют средства те, кто богаты. Их дети раньше всех начинают свое образование и заканчивают его последними. Когда дети оставляют школу, государство заставляет их изучать законы и жить по тем образцам, которые содержатся в законах, а не по собственной фантазии. Подобно тому как при обучении письму учителя начертывают палочкой буквы, дают мальчику дощечку и заставляют его выводить фигуры их, так и государство начертывает законы, являющиеся изобретением добродетельных законодателей древнего времени. Эти законы даются юноше, чтобы руководиться ими в положении и управляющего, и управляемого. И тот, кто нарушает закон, подлежит наказанию или привлекается к ответственности, и это соблюдается не только в нашей стране, но и во многих других странах.

"Хрестоматия по истории педагогики". Т. I. Античный мир. Средние века. Сост. И. Ф. СвадковскиЙ. Изд. 3. М., Учпедгиз, 1938, стр. 17-19.

Государство

6. Сократ. Хочешь, рассмотрим теперь, как появятся такие люди и как их можно вывести на свет, подобно тем, которые, по преданию, из обители Аида вознеслись к богам?

- Конечно, хочу.

- Это ведь будет, очевидно, не верчением черепка, а обращением души от дня, подобного ночи, к настоящему, т. е. восхождением к бытию, которое мы назовем истинной философией.

- Да.

- Не должны ли мы рассмотреть, какая наука обладает этим свойством?

- Конечно.

- Какая же наука, Главкон, влечет душу от мира становления к бытию? Мне сейчас приходит в голову еще вот что: не говорили ли мы, что этим людям в юности необходимо подвизаться на войне?

- Да, говорили.

- Значит, та наука, которую мы ищем, должна, кроме указанного свойства, обладать еще этим.

- Каким?

- Быть полезной воинам.

- Да, конечно, по возможности должна.

- В гимнастике и в музыке они были уже воспитаны раньше.

-Да.

- Но гимнастика имеет дело с возникающим и гибнущим; она ведь наблюдает за ростом и разрушением тела.

- Очевидно.

- Значит, она явно не может быть искомой нами наукой.

- Не может.

- А музыка, как мы ее раньше описали?

- Но ведь она, если помнишь, соответствовала гимнастике; она воспитывала стражей посредством навыков, прививая им путем гармонии гармоничность, а не знание и путем ритма - ритмичность; нечто подобное заключали в себе и рассказы, как вымышленные, так и более близкие к истине. Науки же, полезной для чего-нибудь такого, что ты сейчас ищешь, в ней не было.

- Ты мне отлично это напомнил; действительно, в ней не заключалось ничего такого. Но, милый Главкон, что это будет за наука? Ведь все технические знания мы признали низменными?

- Конечно.

- Но какая же наука еще остается, если исключить музыку, гимнастику и технические знания?

- Если ты не можешь ничего выбрать вне их, возьмем что-нибудь, имеющее отношение к ним всем,

- Что же это?

- Например, то общее, чем пользуются и искусства, и рассуждения, и науки и с чем каждый должен знакомиться прежде всего.

- Что же это такое?

- Простая вещь: различать одно, два и три. Я называю это кратко числом и счетом. Разве не правда, что каждое искусство и каждая наука неизбежно должны это усвоить?

- Даже очень.

- Значит, и военное искусство?

- Непременно.

7. Так не установим ли мы, что умение считать и рассчитывать является необходимым знанием для военного человека?

- Более чем что-либо другое, если он хочет что-либо понимать в тактическом искусстве или, вернее, если он хочет вообще быть человеком.

- Значит, ты того же мнения об этой науке, как и я?

- А именно?

- Что она, по-видимому, по своей природе принадлежит к ведущим к постижению того, что мы ищем, но никто не пользуется ею правильно, между тем как она всячески влечет к созерцанию бытия.

- Что ты имеешь в виду?

- Я постараюсь выяснить мою мысль.

Противоречия в чувственных восприятиях ведут к мышлению: если, например, смотреть на три пальца, то зрения достаточно, чтобы установить, что это пальцы, но в определении их качеств получаются противоречия: второй кажется большим по сравнению с первым и маленьким по сравнению с третьим и т. п. В таких случаях душа обращается за разрешением противоречия к мышлению.

8. Это-то я и имел сейчас в виду, говоря, что одни ощущения ведут к размышлению, другие - нет, определяя такие ощущения, которые передаются сознанию одновременно с противоположным себе, как ведущие к размышлению, а те, при которых этого не случается, как не пробуждающие мысли.

- Теперь я понимаю и согласен с тобой.

- А как тебе кажется, к которым из двух принадлежат число и единство?

- Не могу сообразить.

- Обдумай на основании только что сказанного. Если единство как таковое можно достаточно воспринимать зрением или каким-нибудь чувством, то оно, конечно, не будет толкать к познанию бытия, как мы это говорили по поводу пальца. Если же вместе с ним мы всегда видим и его противоположность, так что ничто не представляется нам единым, не представляясь в то же время и многим, тогда, очевидно, требуется судья, и душа неизбежно недоумевает в таком случае, ищет, приводя в движение мысль, и спрашивает, что такое самое единство. Тогда учение о единстве окажется одним из тех, которые ведут и обращают к созерцанию бытия.

- Действительно, этим свойством в сильной степени обладает зрительное восприятие единства, так как одно и то же мы одновременно видим как единство и как бесчисленное множество.

- А если это происходит с единицей, то то же происходит и со всяким числом?

- Конечно.

- А не весь ли счет и арифметика имеют дело с числом?

- Конечно.

- И таким образом, они оказываются ведущими к истине?

- В сильной степени.

- Следовательно, они принадлежат, по-видимому, к тем наукам, какие мы ищем. Военному человеку их необходимо знать ради строя, а философу ради соприкосновения с бытием и выхода из мира становления, иначе он никогда не будет счислителем.

- Это верно.

- А наш страж - воин и философ.

- Да.

- Очевидно, следует, Главкон, законом ввести эту науку и убеждать тех, кому предстоит принять участие в руководстве государством, обратиться к счислению и взяться за него не в качестве дилетантов, но заниматься им до тех пор, пока они не достигнут созерцания одной только мыслью природы чисел, а также не в качестве купцов и торговцев ради купли и продажи, но ради войны и ради облегчения самой душе обращения от становления к истине и бытию.

- Ты прекрасно говоришь.

- Теперь только, после сказанного о счете, я вижу, как хороша эта наука и в скольких отношениях она полезна для наших целей, если только заниматься ею ради знания, а не ради торговли.

- В чем же именно?

- В том самом, о чем мы только что говорили: она сильно влечет душу ввысь, заставляя ее рассуждать о числах самих по себе, и не терпит, чтобы с ней рассуждали, указывая ей на числа, связанные с видимыми или осязаемыми телами. Ведь ты знаешь, что специалисты осмеивают человека, пытающегося на словах разделить единицу, и не соглашаются с ним, но если ты будешь делить ее, они будут множить, применяя меры против того, чтобы единица не показалась как-нибудь не единицей, а совокупностью многих частей.

- Совершенно правильно.

- Как ты думаешь, Главкон, если бы кто-нибудь спросил их: странные люди, о каких числах говорите вы, в которых единица такова, как вы предполагаете, равна всякой другой, ничем не отличается от нее и не имеет в себе никакой части? Как ты думаешь, что бы они ответили?

- Я думаю, они ответили бы, что говорят о таких числах, которые можно только мыслить, а относиться к ним как-нибудь иначе нельзя.

- Видишь, мой друг, что эта наука нам, по-видимому, действительно необходима, так как ясно, что она заставляет душу пользоваться одним только разумом для достижения самой истины.

- Действительно, она в сильной степени это делает.

- Ты, вероятно, замечал уже и то, что люди, обладающие от природы математическими способностями, оказываются восприимчивыми ко всем наукам, и несообразительные, будучи воспитаны на математике и упражняясь в ней, даже если они не получат от этого никакой другой пользы, во всяком случае приобретают большую восприимчивость, чем имели раньше.

- Это действительно так.

- А кроме того, я думаю, нелегко найти науку, которая представляла бы такой труд изучающему и занимающемуся ею, как эта.

- Да.

- Ввиду всего этого не следует пренебрегать ею, но надо на ней воспитывать наиболее одаренных юношей.

- Согласен.

9. Это пусть будет у нас первым. Рассмотрим теперь второе, следующее за этим, подходит ли оно нам.

- Что именно? Или ты имеешь в виду геометрию?

- Именно.

- Поскольку она имеет отношение к военному делу, ясно, что она нам полезна: при устройстве лагеря, захвате местности, сосредоточении и развертывании войск и при всех остальных военных построениях как во время самих битв, так и в походах человек знакомый с геометрией и незнакомый с нею отличаются друг от друга.

- Но ведь для этого достаточно было бы малой части геометрии и, счета. Надо рассмотреть, помогает ли большая и дальше идущая ее часть усматривать идею добра; а мы говорим, что этому помогает все, что заставляет душу обращаться туда, где находится самое блаженное из сущего, что она непременно должна видеть.

- Ты правильно говоришь.

- Таким образом, если она заставляет созерцать бытие, она нам полезна, если же становление - не полезна.

- Так мы утверждаем.

- Даже мало знакомые с геометрией не будут отрицать, что сущность этой науки совершенно противоположна тем выражениям, какие употребляют занимающиеся ею.

- Как?

- Их язык очень смешон и беден: как будто бы действуя и ради действия пользуясь словами, они говорят, что строят четырехугольник, удлиняют, складывают и произносят всякие подобные слова, между тем как вся эта наука существует ради познания.

- Безусловно.

- Не надо ли согласиться еще в следующем?

- В чем?

- Что она существует ради знания вечно сущего, а не того, что появляется и исчезает?

- В этом легко согласиться: геометрия есть, действительно, знание вечно существующего.

- А если так, почтеннейший, то она влечет душу к истине и создает философское настроение, заставляя обращать кверху то, что мы неправильно обращаем книзу.

- Да, более чем что-либо другое.

- Следовательно, более чем что-либо другое необходимо постановить, чтобы люди в твоем идеальном государстве ни в каком случае не оставались чужды геометрии. Ведь и побочное ее значение немало.

- Какое?

- Да то, которое ты указал,- относящееся к войне; а также и по легкости усвоения других наук, как мы знаем, человек, знакомый с геометрией, всегда будет отличаться от незнакомого.

- Да, действительно, всегда.

- Итак, мы установим, чтобы она была второй наукой для юношей?

- Установим.

10. Теперь идем далее. Третьей мы постановим астрономию. Или ты иного мнения?

- Нет, я согласен. Ведь способность лучше узнавать времена месяца и года полезна не только для земледелия и мореплавания, но не менее того и для военного дела.

- Ты забавен. По-видимому, ты боишься, как бы толпе не показалось, что ты заставляешь изучать бесполезные науки. Главное же то - хотя этому и трудно поверить,- что благодаря этим наукам очищается и вновь воспламеняется орган души каждого человека, гибнущий и притупляющийся от других занятий, а между тем сохранить его ценнее, чем тысячу глаз, так как им одним созерцается истина. Разделяющие это мнение найдут твои слова удивительно хорошими, а неспособные это понять, конечно, решат, что ты говоришь бессмыслицу, так как они не видят от этих наук никакой другой, заслуживающей упоминания пользы. Реши же теперь, с каким из этих двух родов людей ты говоришь: или, может быть, ни с теми, ни с другими, а рассуждаешь главным образом ради самого себя, но охотно предоставляешь и другим, если кто может, извлекать из сказанного пользу.

- Я предпочитаю это последнее; ради самого себя главным образом говорить, и спрашивать, и отвечать.

- В таком случае, вернись назад; мы сейчас, очевидно, неправильно выбрали следующую ступень за геометрией.

- Каким образом?

- После плоскости мы взяли сразу тело в движении, не взяв его сначала само по себе; а правильно было бы вслед за вторым измерением взять третье, т. е. то измерение, которое имеется в кубах и обозначает глубину.

- Да, это так; но ведь это, Сократ, как будто еще не исследовано?

- Причина этого двоякая. Во-первых, так как ни одно государство не придает этому должного значения, то, как вещь трудная, она исследуется недостаточно энергично; во-вторых, исследователи нуждаются в руководителе, без которого они ее едва ли откроют, а такому руководителю, с одной стороны, трудно появиться, с другой, если бы он и появился, то в настоящее время исследователи этих вещей в своем самомнении не стали бы подчиняться ему. Но если бы все государство стало содействовать руководителю, окружая почетом эту науку, тогда и они бы подчинились и сущность этих вещей при непрерывном и напряженном искании обнаружилась бы. Ведь даже теперь, пренебрегаемая и урезываемая толпой, а также и исследователями, не понимающими, в чем заключается ее польза, эта наука все-таки вопреки всему этому развивается благодаря присущей ей красоте, и нет ничего удивительного, что она возникла.

- Действительно, в ней есть исключительная красота. Но выскажи яснее то, что ты сейчас говорил. Ведь геометрией ты назвал исследование плоскости?

- Да.

- А затем ты сначала установил после нее астрономию, а потом отказался от этого.

- Спеша поскорее все изложить, я только больше задержался. Между тем как следовало изучение глубины, я пропустил его, так как оно нелепо трактуется, и после геометрии назвал астрономию, которая занимается движением глубины.

- Правильно ты говоришь.

- Следовательно, мы поставим астрономию на четвертое место, предполагая, что, если государство возьмется за это, будет существовать та наука, которой теперь недостает.

- Вероятно, ты сейчас упрекнул меня, Сократ, за то, что я похвалил астрономию как необразованный человек; теперь я хвалю ее с той же точки зрения, с какой ты подходишь к ней. Всякому, я думаю, ясно, что она заставляет душу взирать кверху и ведет ее от вещей, находящихся здесь, туда.

- Может быть, это всякому ясно, но не мне. Я думаю иначе.

- Но как же?

- Я думаю, что в том виде, в каком берутся за нее желающие вести людей к философии, она как раз заставляет смотреть вниз.

- Что ты хочешь сказать?

- Ты, по-видимому, довольно возвышенно толкуешь науку о том, что наверху. Если кто-нибудь, подняв голову кверху и рассматривая украшения на потолке, что-нибудь увидит там, ты, пожалуй, тоже будешь считать, что он созерцает это разумом, а не глазами? Может быть, твое мнение правильно, а мое глупо, но я не могу считать, чтобы какая-нибудь другая наука заставляла душу обращаться кверху, кроме науки о бытии и невидимом; если же человек стремится познать что-либо чувственное, то безразлично, смотрит ли он с раскрытым ртом кверху или с закрытым книзу, я утверждаю, что он ничего не познает, так как никакого знания этих вещей не существует, и что душа его обращена не кверху, а книзу, хотя бы он изучал эти вещи, лежа на спине на земле или плавая по морю.

11. Ты заслуженно и правильно меня упрекнул. Но как же, по твоему мнению, надо изучать астрономию иначе, чем ее изучают теперь, чтобы изучение ее приносило ту пользу, какую мы имеем в виду?

- Вот как: эти небесные украшения так, как они видимы, надо считать самыми прекрасными и совершенными из видимых, но помнить, что им далеко до истинных, до тех движений, которые производят между ними истинная скорость и истинная медленность согласно истинному числу и по всем истинным фигурам, нося и все находящееся на них. А это постигается разумом и мыслью, а не зрением. Или ты думаешь, что зрением?

- Ни в каком случае.

- Таким образом, небесными украшениями надо пользоваться, как подобием того другого, с учебной целью так же, как если бы кто встретил геометрические фигуры, отлично нарисованные и выполненные. Дедалом или каким-нибудь другим ремесленником или художником. Человек, знакомый с геометрией, увидя их, нашел бы, конечно, что они отлично сделаны, но тем не менее смешно серьезно смотреть на них, как будто в них можно усмотреть действительное равенство, или удвоенную величину, или какое-нибудь другое соотношение величин.

- Конечно, это будет смешно.

- А разве ты не думаешь, что настоящий астроном будет испытывать то же самое, смотря на движение светил, а именно считать, что творец неба устроил его и все, что на нем, настолько прекрасно, насколько подобные вещи могут быть устроены? Однако разве он не сочтет странным человека, думающего, что отношение ночи к дню и их обоих к месяцу и месяца к году и других светил, ко всему этому и друг к другу всегда остается одним и тем же, нисколько не изменяясь, несмотря на то, что все они телесны и видимы? Разве он не сочтет нелепым всячески стараться постигнуть их истинную природу?

- Теперь, когда я тебя слушаю, мне кажется, что это так.

- Значит, мы и астрономию, как и геометрию, будем изучать ради тех задач, которые она ставит перед нами, а явления, происходящие на небе, оставим, если мы хотим, занимаясь действительно астрономией, сделать разумную от природы часть души полезной из бесполезной.

- Какую трудную задачу ставишь ты сравнительно с тем, чем занимается теперешняя астрономия!

- Я думаю, что мы и в остальном будем действовать так же, если хотим быть сколько-нибудь полезны как законодатели.

12. А ты какую подходящую науку можешь предложить?

- Никакой, по крайней мере, сейчас.

- Однако я думаю, что движение имеет не один вид, а несколько. Все их назвать в состоянии, может быть, только специалист; таких же, которые и для нас ясны, два.

- Какие именно?

- Кроме названного, противоположный ему.

- Какой?

- Как глаза направлены к астрономии, так, по-видимому, уши направлены к гармоническому движению, и обе эти науки родственны между собой, как говорят пифагорейцы, и мы с ними, Главкон, согласны. Или нет?

- Согласны.

- Итак, ввиду того что это вопрос трудный, не выслушаем ли мы, что они говорят об этом и, может быть, еще о чем-нибудь другом; но в то же время мы будем продолжать держаться нашего принципа.

- Какого?

- Чтобы наши воспитанники не изучали чего-нибудь из этого не до конца и не с той целью, к какой все должно стремиться, как мы сейчас говорили по поводу астрономии. Или ты не знаешь, что и по отношению к гармонии они делают то же самое? Соизмеряя друг с другом слышимые созвучия и звуки, они так же бесплодно трудятся, как и астрономы.

- Правда, при этом они употребляют такие смешные слова, как сгущения, и прикладывают уши, как бы желая уловить по соседству звук; и одни говорят, что слышат еще промежуточный звук и что это наименьший интервал, который надо принять за единицу измерения, другие утверждают, что струны звучат одинаково, и при этом оба отдают предпочтение ушам перед разумом.

- Ты говоришь о тех милых людях, которые, натягивая струны на колки, не дают им покоя и пытают их, но чтобы не распространяться о том, как, ударяя также смычком, они заставляют струны изображать то жалобу, то отказ, то страсть,- я буду ссылаться не на этих музыкантов, а на тех, о которых я сейчас сказал, что они расскажут нам о гармонии. Эти делают то же, что и занимающиеся астрономией, ищут чисел, заключающихся в слышимых созвучиях, а не подходят к задаче рассматривать, какие числа созвучны между собой и какие нет и почему происходит то и другое.

- Ты говоришь, о какой-то удивительной вещи.

- Во всяком случае о вещи полезной при искании красоты и добра; если же заниматься ею иначе, она бесполезна.

- Вероятно.

13. Я думаю, что и занятие всеми названными нами науками, если оно приводит к объединению их между собой и родству и принимает в соображение то, что их сближает, ведет к нашей цели, и тогда труд затрачивается не бесполезно; иначе же он бесплоден.

- Я предполагаю то же, но ты говоришь, Сократ, о трудной вещи.

- Ты имеешь в виду прелюдию или что-нибудь другое? Ведь мы должны знать, что все сказанное - прелюдия к самой песне, которую надо выучить. Ты, надеюсь, не думаешь, что знающие названные нами науки - диалектики?

- Конечно, нет, или разве только очень немногие из тех, кого я встречал.

- А те, которые не способны давать и требовать ответа, будут ли, по твоему мнению, знать то, что, как мы сказали, они должны знать?

- Тоже нет.

- Значит, Главкон, это уже сама песня, которую исполняет диалектика. Этой мыслимой песне подражает зрение, о котором мы сказали, что оно стремится смотреть на самых животных, на самые светила и, наконец, на самое солнце. Так и тот, кто пытается обратиться к самой сущности каждой вещи при помощи диалектики без участия чувств, но путем разума, и не отступает, пока не постигнет одной только мыслью сущности добра, находится у самого предела мыслимого, как тот, о ком мы сейчас говорили, находится у предела видимого.

- Конечно.

- Что же? Не называешь ли ты этот путь диалектикой?

- Да.

- Освобождение от оков и обращение от теней к образам и к свету, выхождение из-под земли к солнцу и там первоначально невозможность смотреть на животных, на растения и солнечный свет, а только на божественные отражения в воде и на тени сущего, но уже не на тени образов, бросаемые светом, который по сравнению с солнцем сам является лишь образом,- вот в чем смысл занятия перечисленными нами науками; оно возвышает лучшую часть души до созерцания лучшего в сущем, подобно тому как раньше самый светлый орган тела возвышался до созерцания самого ясного в телесном и видимом мире.

- Я согласен с этим; правда, мне кажется, что с этим очень трудно согласиться; с другой стороны, однако, трудно и не согласиться. Тем не менее, так как мы не сейчас только об этом слышим, но и впоследствии часто должны будем к этому возвращаться, допустив то, что сейчас сказано, перейдем к самой песне и разберем ее так же, как разобрали прелюдию. Скажи же, какова сущность диалектики, на какие виды распадается и каковы ее пути? Ведь это, вероятно, пути, ведущие туда, где человек достигает уже как бы отдыха и предела своего странствия?

- Ты, любезный Главкон, уже не будешь в состоянии следить за моей мыслью, хотя с моей стороны не было бы недостатка в готовности и ты увидел бы уже не образ того, о чем мы говорим, а самую истину, какой она мне, по крайней мере, представляется; а действительно ли это истина или нет, этого невозможно достоверно утверждать, а что нечто подобное будет истиной, это следует утверждать. Не так ли?

- Как же иначе?

- А также и то, что сила диалектики одна может открыть ее человеку, знающему то, о чем мы сейчас говорили; никакой другой науке это недоступно.

- И это следует утверждать.

Никто не усомнится, во всяком случае в наших словах, что какой-то особый метод систематически пытается постигнуть сущность каждой вещи, остальные же науки имеют в виду или человеческие мнения и желания, или возникновения и составления, или заботу о том, что возникло и составилось; те же, о которых мы сказали, что они до известной степени касаются сущего,- геометрия и следующие за ней,- они, как мы видим, только грезят о сущем, наяву же им невозможно его увидеть, пока они, пользуясь гипотезами, оставляют их неприкосновенными, не будучи в состоянии обосновать их. Когда началом чему-нибудь служит неизвестное, конец и середина составляются также из неизвестного,- как подобное допущение может стать когда-нибудь знанием?

- Никак не может.

14. Итак, один только диалектический метод ведет, уничтожая гипотезы, к самому началу, чтобы утвердить его, и око души, зарытое, действительно, как бы в варварскую грязь, он постепенно толкает и поднимает вверх, пользуясь в качестве помощниц и проводниц упомянутыми раньше искусствами. Их мы часто по привычке называли науками, но им надо дать другое имя, которое указывало бы на нечто более ясное, чем мнение, но более смутное, чем наука; где-то раньше мы называли их рассуждением; спорить об имени, мне кажется, не стоит людям, которым предстоит рассмотреть такие важные вещи.

- Конечно, не стоит.

- Согласимся же, как и раньше, первую часть называть наукой, вторую - рассуждением, третью - верой, четвертую - догадкой и две последние вместе - мнением, а две первые вместе - знанием; мнение имеет дело со становлением, знание же - с бытием, и как бытие относится к становлению, так знание относится к мнению, и как знание к мнению, так наука - к вере и рассуждение - к догадке; а соотношение между собой того, к чему они относятся, представимого и познаваемого, и разделение того и другого на две части мы оставим, Главкон, чтобы такое деление не завлекло нас в еще более длинные рассуждения, чем предшествовавшие.

- Я согласен со всем, поскольку я мог усмотреть.

- Значит, ты называешь диалектиком человека, ищущего объяснения сущности каждой вещи! У кого такого объяснения нет, поскольку он не в состоянии отдать отчета себе и другим, постольку ты будешь отрицать за ним знание в этом отношении?

- Как же не отрицать?

- Не так же ли и относительно добра? О том, кто не может на словах определить идею добра, выделив ее среди всего другого, и кто, как бы в битве, отражая всякие опровержения и стремясь доказать свое мнение не при помощи того, что кажется, но того, что есть, не выйдет из всего этого с непоколебимым убеждением,- о таком человеке ты скажешь, что он не знает ни самого добра, ни вообще чего-нибудь доброго; если он уловит какой-нибудь образ его, то лишь в силу мнения, а не знания, ты скажешь, что он проводит эту жизнь в снах и грезах и раньше, чем проснуться здесь, придет в обитель Аида, чтобы там окончательно заснуть.

- Конечно, я непременно все это скажу.

- Ты не допустил бы, надеюсь, чтобы твои дети, которых ты теперь воспитываешь и учишь на словах, если бы ты когда-нибудь воспитывал их па самом деле, чтобы они имели власть в городе и распоряжались важнейшими делами, будучи бессловесны, как начерченные линии?

- Нет.

- Не установил ли бы ты закон, чтобы они получали главным образом такое воспитание, чтобы уметь как можно лучше задавать вопросы и отвечать?

- Установил бы вместе с тобой.

- Не кажется ли тебе, что диалектика, как ключевой камень, стоит наверху всех наук и никакой нельзя поставить выше ее, но что здесь уже их завершение?

- Кажется.

16. Итак, счисление и геометрию и все подготовительные пауки, которые надо преподавать до диалектики, следует предлагать детям, но способ преподавания не должен быть насильственным.

- Почему?

- Потому, что ни одну науку свободный человек не должен изучать, как раб. Телесные упражнения, выполняемые даже против воли, нисколько не вредят телу, в душе же никакая насильственная наука не остается прочно.

- Правда.

- Поэтому не насильственно преподавай, милейший, детям науки, а посредством игры; тогда ты лучше увидишь, кто к чему склонен.

- То, что ты говоришь, довольно убедительно.

- Ты ведь помнишь, мы говорили, что детей надо водить и на войну, на конях, в качестве зрителей, а если не представляется опасности, то подводить близко и давать им отведать крови, как щенкам.

- Помню.

- И каждый, кто во всех этих трудах, науках и опасностях окажется впереди других, должен быть выделен.

- В каком возрасте?

- Когда они освободятся от необходимых гимнастических упражнений, так как в это время - длится ли оно два или три года - они не в состоянии заниматься ничем другим; утомление и сон враждебны учению; но в то же время и это немаловажное испытание, каким кто окажется в гимнастических упражнениях.

- Конечно.

- А после этого избранные из двадцатилетних получат большие почести, чем другие, и науки, преподававшиеся детям без системы, для них должны быть систематизированы, чтобы они могли обозреть их взаимное родство и природу сущего.

- Да, только такое учение будет прочно у всякого, кто его усвоит.

- И кроме того, это лучшее испытание, диалектик ли данный человек по природе или пет. Тот, кто в состоянии так обозреть науки с одной точки зрения,- диалектик, кто не в состоянии,- недиалектик.

- Я согласен с тобой.

- Тебе придется, сказал я, следить, кто из них окажется способным к этому, а также стойким в научных занятиях, стойким на войне и во всем, предписанном законами; таких ты должен будешь после тридцати лет выделить из избранных и дать им еще большие почести; ты должен будешь, испытывая их посредством диалектики, смотреть, кто из них способен, отрешившись от зрения и других чувств, в союзе с истиной обратиться к самому бытию. Здесь, мой друг, необходима большая осторожность.

- Почему же?

- Разве ты не замечаешь, какая большая беда постигла нынешнюю диалектику?

- Какая?

- Что диалектики полны беззакония?

- Даже очень.

- Ты считаешь, что с ними происходит что-то непонятное, и не оправдываешь их?

- Почему же их оправдывать?

- Если бы, например, какой-нибудь подкидыш был воспитан в богатом и знатном доме среди многочисленных льстецов и, выросши, узнал бы, что он не происходит от тех, которые называют себя его родителями, а своих настоящих родителей не нашел бы, можешь ты себе представить, как бы он относился к льстецам и к приемным родителям, пока не знал об обмане и после того, как узнал бы? Или ты хочешь слышать, как я себе это представляю?

- Хочу.

17. Я думаю, что он больше уважал бы приемного отца и мать и других своих мнимых родственников, чем льстецов, больше заботился бы, чтобы они не терпели ни в чем недостатка, меньше делал и говорил б им чего-либо противного законам и больше бы повиновался им в важных вещах, чем льстецам, пока не узнал бы истины.

- Вероятно.

- А после того как он узнает истину, я думаю, его почтение к ним и заботы уменьшатся, и, напротив, усилятся эти чувства по отношению к льстецам. Он будет подчиняться им гораздо больше, чем раньше, будет жить по их указаниям, открыто общаясь с ними, а своего прежнего мнимого отца и других мнимых родственников - если только у него не окажется исключительно хорошая натура - он не будет ставить ни во что.

- Все, что ты говоришь, очень правдоподобно; но что общего между этим примером и приступающими к рассуждениям?

- Вот что: у нас с детства имеются некоторые мнения о справедливом и прекрасном, под влиянием которых мы воспитывались, как под влиянием родителей, подчиняясь им и уважая их.

- Да.

- Но ведь есть и другой образ жизни, противоположный этому, сулящий много удовольствий; он прельщает нашу душу и влечет к себе, но не убеждает сколько-нибудь разумных; они уважают те отеческие мнения и им подчиняются.

- Так.

- Так вот, если к настроенному таким образом человеку явится Вопрос и спросит, что такое прекрасное, и, когда он ответит то, что привык слышать от законодателя, Разум его опровергнет и, многократно, различным образом опровергая, убедит, что это столь же прекрасно, сколь и постыдно, и также относительно справедливости и добра и всего того, что он особенно чтил,- как ты думаешь, каково будет после этого его уважение к этим вещам и повиновение им?

- Он неизбежно будет уже меньше уважать их и повиноваться им.

- А когда он перестанет считать это уважаемым и родным по-прежнему, а истины не найдет, вероятно ли, чтобы он обратился к какой-нибудь иной жизни, кроме прельщающей его?

- Невероятно.

- И окажется, я думаю, что из человека, живущего согласно с законом, он станет беззаконным.

- Неизбежно.

- Это - естественное состояние тех, кто так приступает к рассуждениям, и, как я только что сказал, они заслуживают снисхождения.

- И даже жалости.

- А для того чтобы тебе не пришлось жалеть тридцатилетних людей, не следует ли с большой осторожностью приступать к рассуждениям?

- Да, с очень большой.

- Не заключается ли один из видов этой осторожности, который надо постоянно соблюдать, в том, чтобы не позволять детям приобретать вкус к рассуждениям? Я думаю, ты замечал, что мальчики, впервые отведав рассуждений, злоупотребляют ими, как игрой, всегда пользуясь ими для противоречия; подражая обличителям, они сами обличают других, находя, подобно щенкам, удовольствие в том, чтобы в разговоре тянуть и рвать каждого встречного.

- Как же.

- А опровергнув многих и сами будучи опровергнуты многими, они очень быстро впадают в такое состояние, что перестают верить в то, во что раньше верили; вследствие этого и они сами и все, имеющие отношение к философии, приобретают у других дурную славу.

- Правда.

- А более взрослый человек не захочет участвовать в таком безрассудстве; он будет более подражать желающему заниматься диалектикой и познать истину, чем забавляющемуся и противоречащему ради игры; и сам он будет сдержаннее и занятие это сделает более уважаемым, а не менее.

- Ты правильно говоришь.

- Не ради этой ли осторожности сказано и все то, что мы говорили раньше, что к рассуждениям должны быть допущены только скромные и стойкие натуры, не так, как это бывает теперь, когда любой человек, часто даже совершенно непригодный, берется за них.

- Конечно.

"Педагогические воззрения Платона и Аристотеля". Пг., Изд-во газеты "Школа и жизнь", 1916, стр. 36-49.