О книжной торговле. И о любви ко чтению в России

(Печатается по изданию: Карамзин Н. М. О книжной торговле. И о любви ко чтению в России // Вестник Европы. 1802. № 9. Ч. 3. С. 57-64.

Впервые опубликовано в журнале «Вестник Европы». Статья подписана Н. Вошла в Полное собрание сочинений (с. 545). В советской историко-педагогической литературе публикуется впервые.)

За 25 лет перед сим были в Москве две книжные лавки, которые не продавали в год и на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают они ежегодно около 200 000 рублей. Сколько же в России прибавилось любителей чтения? Это приятно всякому, кто желает успехов разума и знает, что любовь ко чтению всего более им способствует.

Господин Новиков был в Москве главным распространителем книжной торговли. Взяв на откуп университетскую типографию, он умножил механические способы книгопечатания, отдавал переводить книги, завел лавки в других городах, всячески старался приохотить публику к чтению, угадывал общий вкус и не забывал частного. Он торговал книгами, как богатый голландский или английский купец торгует произведениями всех земель, т. е. с умом, с догадкою, с дальновидным соображением. Прежде расходилось московских газет не более 600 экземпляров; г. Новиков сделал их гораздо богатее содержанием, прибавил к политическим разные другие статьи и, наконец, выдавал при «Ведомостях» безденежно «Детское чтение», которое новостию своего предмета и разнообразием материи, несмотря на ученический перевод многих пьес, нравилось публике. Число пренумерантов (подписчиков. - П. Л.) ежегодно умножалось и лет через десять дошло до 4000. С 1797 года газеты сделались важны для России высочайшими императорскими приказами и другими государственными известиями, в них вносимыми; и теперь расходится московских около 6000: без сомнения, еще мало, когда мы вообразим величие империи, но много в сравнении с прежним расходом; и едва ли в какой-нибудь земле число любопытных так скоро возрастало, как в России. Правда, что еще многие дворяне, и даже в хорошем состоянии, не берут газет; но зато купцы, мещане любят уже читать их. Самые бедные люди подписываются, и самые безграмотные желают знать, что пишут из чужих земель! Одному моему знакомому случилось видеть несколько пирожников, которые, окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются и берут московские газеты, хотя четверо не знают грамоты, но пятый разбирает буквы, а другие слушают.

Наша книжная торговля не может еще равняться с немецкою, французскою или английскою; но чего нельзя ожидать от времени, судя по ежегодным успехам ее? Уже почти во всех губернских городах есть книжные лавки; на всякую ярманку вместе с другими товарами привозят и богатства нашей литературы. Так, например, сельские дворянки на Макарьевской ярманке запасаются не только чепцами, но и книгами. Прежде торгаши езжали по деревням с лентами и перстнями; ныне ездят они с ученым товаром, и хотя по большей части сами не умеют читать, но, желая прельстить охотников, рассказывают содержание романов и комедий, правда, по-своему и весьма забавно. Я знаю дворян, которые имеют ежегодно дохода не более 500 рублей, но собирают, по их словам, библиотечки, радуются им, и между тем, как мы бросаем куда попало богатые издания Вольтера, Бюффона (Бюффон, Жорж Луи Леклерк (1707-1788) - французский натуралист и писатель, автор многотомной «Естественной истории». ), они не дадут упасть пылинке на самого «Мирамонда» (Имеется в виду роман Ф. А. Эмина (ок. 1735-1770), полное название романа: «Непостоянная фортуна, или Приключения Мирамонда» (1763). ); читают каждую книгу несколько раз и перечитывают с новым удовольствием.

Любопытный пожелает, может быть, знать, какого рода книги у нас более всего расходятся? Я спрашивал о том у многих книгопродавцев, и все, не задумавшись, отвечали: «Романы!» Не мудрено: сей род сочинений без сомнения пленителен для большой части публики, занимая сердце и воображение, представляя картину света и подобных нам людей в любопытных положениях, изображая сильнейшую и притом самую обыкновенную страсть в ее разнообразных действиях. Не всякий может философствовать или ставить себя на место героев истории; но всякий любит, любил или хотел любить и находит в романтическом герое самого себя. Читателю кажется, что автор говорит ему языком собственного его сердца: в одном роман питает надежду, в другом - приятное воспоминание. В сем роде у нас, как известно, гораздо более переводов, и следственно, иностранные авторы перебивают славу у русских. Теперь в страшной моде Коцебу (Коцебу, Август Фридрих Фердинанд (1761 -1819) - немецкий драматург и романист. С 1781 по 1795 г. служил в России. Выступал в защиту Священного союза. Убит студентом Зандом.) - и как некогда парижские книгопродавцы требовали «Персидских писем» от всякого сочинителя, так наши книгопродавцы требуют от переводчиков и самих авторов Коцебу, одного Коцебу! Роман, сказка, хорошее или дурное - все одно, если на титуле имя славного Коцебу!

Не знаю, как другие, а я радуюсь, лишь бы только читали! И романы самые посредственные, даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению. Кто пленяется «Никанором, злосчастным дворянином» (Имеется в виду роман М. Комарова «Несчастный Никанор, или Приключения российского дворянина».) , тот на лестнице умственного образования стоит еще ниже его автора и хорошо делает, что читает сей роман: ибо без всякого сомнения чему-нибудь научается в мыслях или в их выражении. Как скоро между автором и читателем велико расстояние, то первый не может сильно действовать на последнего, как бы он умен ни был. Надобно всякому что-нибудь поближе: одному - Жан-Жака, другому - «Никанора». Как вкус физический вообще уведомляет нас о согласии пищи с нашею потребностию, так вкус нравственный открывает человеку верную аналогию предмета с его душою; но сия душа может возвыситься постепенно - и кто начинает «Злосчастным дворянином», нередко доходит до Грандисона.

Всякое приятное чтение имеет влияние на разум, без которого ни сердце не чувствует, ни воображение не представляет. В самых дурных романах есть уже некоторая логика и риторика: кто их читает, будет говорить лучше и связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги. К тому же некоторые романы богаты всякого рода познаниями. Автор, вздумав написать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их, и даже ко всем наукам: то описывает какой-нибудь американский остров, истощая Бишинга (Бишинг (Бюшинг), Антон Фридрих (1724-1793) - немецкий географ. ); то изъясняет свойство тамошних растений, справляясь с Бомаром (Бомар - естествоиспытатель конца XVIII в. (?)) ; таким образом читатель узнает и географию и натуральную историю; и я уверен, что скоро в каком-нибудь немецком романе новая планета Пиацци будет описана еще обстоятельнее, нежели в «Петербургских ведомостях»!

Напрасно думают, что романы могут быть вредны для сердца: все они представляют обыкновенно славу добродетели или нравоучительное следствие. Правда, что некоторые характеры в них бывают вместе и приманчивы и порочны; но чем же они приманчивы? Некоторыми добрыми свойствами, которыми автор закрасил их черноту: следственно, добро и в самом зле торжествует. Нравственная природа наша такова, что не угодишь сердцу изображением дурных людей и не сделаешь их никогда его любимцами. Какие романы более всех нравятся? Обыкновенно чувствительные: слезы, проливаемые читателями, текут всегда от любви к добру и питают ее. Нет, нет! Дурные люди и романов не читают. Жестокая душа их не принимает кротких впечатлений любви и не может заниматься судьбою нежности. Гнусный корыстолюбец, эгоист найдет ли себя в прелестном романическом герое? А что ему нужды до других? Неоспоримо то, что романы делают и сердце и воображение... романическими: какая беда? Тем лучше в некотором смысле для нас, жителей холодного и железного Севера! Без сомнения, не романические сердца причиною того зла в свете, на которое везде слышим жалобы, но грубые и холодные, т. е. совсем им противоположные! Романическое сердце огорчает себя более, нежели других; но зато оно любит свои огорчения и не отдаст их за самые удовольствия эгоистов.

Одним словом, хорошо, что наша публика и романы читает!

О новом образовании народного просвещения в России (Печатается по изданию: Карамзин Н. М. О новом образовании народного просвещения в России // Вестник Европы. 1803. № 5. Ч. 8. С. 49-61.

Впервые опубликовано в журнале «Вестник Европы». Статья вошла в Полное собрание сочинений (с. 348). В советской историко-педагогической литературе публикуется впервые.)

24 января державная рука Александра подписала бессмертный Указ о заведении новых училищ и распространении наук в России... Многие государи имели славу быть покровителями наук и дарований; но едва ли кто-нибудь издавал такой основательный, всеобъемлющий план народного учения, каким ныне может гордиться Россия. Петр Великий учредил первую академию в нашем Отечестве, Елизавета -первый университет, великая Екатерина - городские школы; но Александр, размножая университеты и гимназии, говорит еще: да будет свет и в хижинах! Новая, великая эпоха начинается отныне в истории нравственного образования России, которое есть корень государственного величия и без которого самые блестящие царствования бывают только личною славою монархов, не Отечества, не народа...

Учреждение сельских школ несравненно полезнее всех лицеев, будучи истинным народным учреждением, истинным основанием государственного просвещения. Предмет их учения есть важнейший в глазах философа. Между людьми, которые умеют только читать и писать, и совершенно безграмотными гораздо более расстояния, нежели между неучеными и первыми метафизиками в свете. История ума представляет две главные эпохи: изобретение букв и типографии; все другие были их следствием. Чтение и письмо открывают человеку новый мир, особливо в наше время, при нынешних успехах разума. Сверх того, мудрое правительство еще умножает пользу сельского учения, соединяя с ним начальное основание морали, простой, ясной, истинно человеческой и гражданской (См. статью 32 Устава ). Дерзну сказать, что сочинение нравственного катехизиса для приходских училищ достойно первого гения в Европе: так оно важно и благодетельно! Можно предвидеть затруднения в начале такого нового для России учреждения, особливо в некоторых отдаленных губерниях; но время, опыты и великие выгоды грамотного человека во всех отношениях сельской жизни наконец убедят земледельцев в необходимости учения - и меры кроткого понуждения уступят действию искренней охоты...

Главным благоденствием сего нового Устава останется (как мы сказали) заведение сельских школ; но он представляет еще другие великие пользы. Городские школы, гимназии, университеты, теперь умноженные числом, оживленные лучшим внутренним образованием, будут сильнее прежнего действовать на воспитание умов в России. Мысль отделить учение от других частей государственных, как систему особенную и целую, есть мудрая и благодетельная мысль; ученые места должны зависеть только от ученых, и ректор, глава их в каждом округе, будучи сам питомцем наук, тем ревностнее и действительнее может стараться об их успехах. Доверенность, изъявляемая монархом к собранию профессоров, которые избирают своего начальника и правят не только университетом, но и всеми окружными гимназиями и другими школами, еще более возвышает сей истинно благородный сан. Лучший способ сделать людей достойными уважения есть уважать их. Новые выгоды и почести (право избрания есть почесть великая), данные ученому состоянию, большее число профессоров и других людей, к нему принадлежащих, отныне твердо и надежно основывают его в России.

Должно заметить еще две важные новые идеи Устава. Великая Екатерина знала необходимость образовать собственных учителей для государства, которому назначено просветиться, - и мы имели некоторые педагогические заведения; но кандидаты сего важного состояния людей редко оставались в их звании, находя в других более личных выгод. Теперь мудрый законодатель взял меры для отвращения сего великого зла: кандидат педагогический должен, по крайней мере, шесть лет быть учителем, чтобы перейти в другую службу (Статья 40.). Ободрения, назначаемые для тех, которые отличатся в сей должности, могут также иметь весьма полезные действия (Статья 22); сверх того, всякий из них по достоинству награждается пенсиею (Статья 23). Вторая великая идея есть побудить к законоведению всех молодых людей, желающих вступить в гражданскую службу. Через пять лет никто уже не будет определен в должности, требующей юридических и других познаний, не доказав, что он приобрел их систематическим учением. Нужно ли описывать все хорошие следствия такого закона? Правосудие есть душа государственного порядка; не говоря о том, что науки вообще благодетельны для морали, скажем, что не столько злое намерение, сколько грубое невежество бывает причиною неправосудия.

Вообще сей великий план народного просвещения славен не только для России и государя ее, но и для самого века... Европа чувствует, что собственный жребий ее зависит некоторым образом от жребия России, столь могущественной и великой...

Здесь глубокомысленный, важный ум должен обуздать нетерпеливость доброго сердца, которое, пленяясь намерением, хочет немедленных плодов закона благодетельного. Нет, великие государственные творения бывают медленны - так угодно небу, - и если Россия в одном смысле удивляет нас своими быстрыми, счастливыми успехами, то, с другой стороны, она же доказывает, сколь трудны, неровны и неспоры шаги государств к цели гражданского просвещения. Историк означает эпохи рождения и новых сил: надобны века для полного образования. Как без надежды нет счастия, так без будущего нет великих дел: в нем хранится венец их. Довольно, что сей бессмертный Устав для совершенного просвещения империи нашей требует только верного исполнения...

О верном способе иметь в России довольно учителей (Печатается по изданию: Карамзин Н. М. О верном способе иметь в России довольно учителей // Вестник Европы. 1803. № 8. Ч. 8. С. 317-326.

Впервые опубликовано в журнале «Вестник Европы». Статья подписана Ц. Ц. Вошла в Полное собрание сочинений (с. 340). В советской историко-педагогической литературе публикуется впервые.)

Есть два рода людей, у нас и везде: одни верят силе и легким успехам добра, радуются намерением его как делом и - мимо всех возможных или необходимых препятствий - летят мыслию к счастливому исполнению плана; другие трясут головою при всякой новой идее человеколюбия, тотчас находят невозможности, с удивительною методою разделяют их на классы и статьи, улыбаются и заключают обыкновенным припевом ленивого ума: как ни мудри, а все будет по-старому. В доказательство нашего беспристрастия согласимся, что первые нередко обманываются; согласимся даже, что вторые чаще бывают правы; но скажем и то, что люди не успели бы ни в чем хорошем и благородном, если бы не имели такой образ мыслей; смелые законодатели, творцы государственного блага, не сияли бы тогда в истории, и мы не научились бы судить о великих людях по трудностям, которые они преодолевают.

Таким образом, и сей новый Устав просвещения, которым утешаются добрые патриоты, может иному флегматическому скептику представить великие трудности в своем исполнении. Например, он скажет: «Где Россия будет находить столько учителей, сколько их нужно для уездных и губернских школ по новому образованию? Кем наполнятся педагогические институты? Можно ли надеяться на довольное число охотников?» Отвечаем ему.

Все знают, что при Московском университете всегда воспитывалось несколько молодых людей на казенном содержании; но не всем, может быть, известна великая польза сего учреждения. Ему обязаны мы тем, что ученое состояние (несмотря на малые свои доныне выгоды и весьма ограниченный круг действия) не погасло в России; что университет наш, славясь иногда чужестранными профессорами, всегда славился и русскими, которые, преподавая науки, в то же время образовали и язык отечественный. Другие учились временно, мимоходом и редко доучивались; но из питомцев монаршей благодетельности выходили хорошие студенты, бакалавры, магистры, профессора. Обязанные нравственным бытием своим университету, привыкнув к месту, к людям, к жизни, посвященной наукам, они не обольщались выгодами других состояний, оставались в ученом, и с удовольствием брали на себя должность наставников юношества. Когда же мудрое наше правительство новыми благодеяниями оживит сей институт, то Россия будет иметь столько ученых людей, столько педагогов, сколько ей надобно. Правда, что мы и не знаем другого надежного способа иметь их; но довольно и одного верного.

Число желающих пользоваться сим благодетельным учреждением было всегда так велико, что университет не мог принимать из них и третьей части, думаю, в определенный законом комплект. Ныне, при новых выгодах ученого звания, сколько бедных молодых людей захотят идти сим путем! Сколько небогатых родителей благословят небо и монарха, отдавая детей в такое место, где они будут хорошо содержаны, нравственно образованы, просвещены и через несколько лет найдут средство служить Отечеству в звании столь полезном! Жалованье учителя городской школы есть уже избыток человека, воспитанного в незнании прихотей. Он же может иметь и посторонние, честные доходы: благодарные родители учеников его, купцы, дворяне, без сомнения, будут на деле изъявлять ему свою признательность. Сверх того, он имеет в виду временные награждения за особенное усердие и способность в отправлении его должности и, наконец, всегдашнюю пенсию. Какое счастие для человека, который родился в бедности и мог быть тягостию для злополучного отца, если бы благодетельное правительство не взяло на себя его воспитания! Заметим еще выгоду педагогического состояния. Народный учитель есть, конечно, как говорится, не великий господин; но малочиновность бывает оскорбительна для самолюбия только в гражданской деятельности и в частных сношениях с людьми. Учитель по должности своей удален от светского вихря: он есть глава в кругу своем, не имеет нужды в других, а другие имеют в нем нужду (отцы и родственники учеников), и может скорее возгордиться, нежели унизиться в своих чувствах. Сие знамение так справедливо, что во многих европейских землях гордость школьного мастера вошла в пословицу.

Бедность есть, с одной стороны, несчастие гражданских обществ, а с другой - причина добра: она заставляет людей быть полезными и, так сказать, отдает их в расположение правительства; бедные готовы служить во всех званиях, чтобы только избежать жестокой нищеты. Россия на первый случай может единственно от нижних классов гражданства ожидать ученых, особливо педагогов. Дворяне хотят чинов, купцы - богатства через торговлю; они без сомнения будут учиться, не только для выгод своего особенного состояния, а и для успехов самой науки, для того, чтобы хранить и передавать ее сокровища другим. Слава богу! Нигде уже благородные не думают, что пыльный генеалогический свиток есть право быть невеждою и занимать важнейшие места в государственном порядке; но если и в других землях Европы, гораздо опытнейших и старейших в гражданском образовании, ученый дворянин есть некоторая редкость, то можем ли в России ждать благородных на профессорскую кафедру? Хотя признаюсь - я душевно бы обрадовался первому феномену в сем роде. Что в самом деле священнее храма наук, сего единственного места, где человек может гордиться саном своим в мире, среди богатств разума и великих идей? Воин и судья необходимы в гражданском обществе; но сия необходимость горестна для человека. Успехи просвещения должны более и более удалять государства от кровопролития, а людей - от раздоров и преступления; как же благородно ученое состояние, которого дело есть возвышать нас умственно и приближать счастливую эпоху порядка, мира, благоденствия!.. Но я должен извиниться перед читателями; такие мысли далеки от обыкновенных побудительных причин гражданской деятельности.

Говоря о ближайшем и настоящем, скажем, что если в Москве и в каждом учебном округе России будет от трех до пяти сотен воспитанников на казенном или общественном содержании, то через 10 или 15 лет университетским правлениям останется только выбирать достойнейших из них для звания учителей. Патриотическая ревность нашего дворянства и купечества может в сем случае обнаружиться с блеском и существенною пользою, чтобы не отяготить казны издержками. Благодеяние есть потребность нежной души: чем предмет его вернее и спасительнее, тем оно должно быть усерднее... Уже патриотизм готов, дерзну сказать, удивить Россию своими щедрыми дарами в пользу университетов... История нашего Отечества доказывает, что многие русские имели славу быть первыми в блестящих делах добра, но никогда не оставались без подражателей; наше время, без сомнения, не представит исключения. Если мы, усердно прославляя знаменитых благотворителей российской учености, не имеем способов равняться в щедрости с ними, то все еще можем смело идти к жертвеннику Отечества и с малейшим даром. Пусть богатый человек достойно славится тем, что его благотворительность воспитывает десять или двадцать молодых людей при университете; другой не менее его может радоваться мыслию, что, уделяя нечто от плодов своего трудолюбия, даст хотя одному сыну бедного мещанина средство учиться и быть полезным гражданином. Благодеяние такого рода бесконечно, и следствия его переживут наших внуков: ибо всякий образованный ум, действуя на современников, действует и на потомство, которое не особенным откровением, а нашими мыслями и сведениями должно просветиться.

Московские дворяне, издревле знаменитые, давно уже пользуясь благодеяниям университета - где они или сами учились, или учат детей своих, - не захотят ли возвысить его перед новейшими? Не захотят ли присвоить ему славы наделять Россию учителями, а другие университеты профессорами? Для сего (повторяю) надобно только умножить число народных или государственных воспитанников при Московской гимназии; и тогда ректор университетский, вводя какого-нибудь знаменитого иностранца в огромные залы училища, скажет ему: «Вот питомцы щедрого московского дворянства!» С каким удовольствием сии государственные благотворители видели бы успехи молодых людей, обязанных им истинным человеческим бытием! Всякий занимался бы своим особенным питомцем и гордился бы его отличием. Содержание ученика стоит в год около 150 рублей: какое же другое удовольствие можно купить столь дешево?

Нынешнее счастливое состояние России, мудрый дух правления, спокойствие сердец, веселые лица, чувствительность русских к добру вселяют в нас охоту рассуждать о делах общей пользы. Мы знаем старцев, которые, стоя на краю могилы, с радостными слезами слушают и говорят о надеждах человеколюбия, о благодетельных следствиях просвещения, которых им без сомнения не дождаться. Такие великодушные, бескорыстные чувства трогательны для всякого, еще не мертвого душою. Разные обстоятельства изменили наш простой, добрый характер и запятнали его на время; мы видим людей, углубленных в свою личность и холодных для всего народного; но видим и патриотов, в которых истинная русская кровь еще пылает: их сердце всегда откликается на глас Отечества, когда он несется с трона.